В Третьяковской галерее в четверг, 16 февраля, открылась экспозиция «Оттепель». Выставка, подготовленная при участии десятков музеев, НИИ, частных коллекций и работающая до 11 июня, заставляет думать не только об эпохе 1950-1960-х, но прежде всего о времени, в котором мы живем.
Вопрос, почему вдруг к столетию краха империи сразу три важные культурные институции столицы — Музей Москвы, где выставка «Московская оттепель» открылась еще в декабре прошлого года, Третьяковка и ГМИИ им. А.С. Пушкина (там проект на эту тему стартует в марте) — подгадали масштабные выставки про оттепель, повисает в воздухе. Но вопросов здесь вообще возникает много, и это созвучно эпохе, наступившей после смерти Сталина: впервые в стране настало время, располагавшее к поиску смыслов. Страх перестал быть определяющим фоном жизни советских людей. Быстро закончившись, самый вольный и плодотворный период в истории СССР дал тем не менее достойные всходы: перестройку затеяли те, кто вырос и сформировался в годы оттепели. И даже расхождения в оценках нынешней выставки — ее можно, пожалуй, счесть слишком благостной, напоминают нам: оттепель — время задавать вопросы и искать на них самые разные ответы.
За исторический термин «оттепель» мы привыкли благодарить Илью Эренбурга — так он назвал свою повесть, опубликованную в 1954-м в журнале «Знамя». Но в статье об «оттепельной» литературе, написанной Мариэттой Чудаковой для каталога выставки (книга эта, представляющая подробный анализ оттепели, раскрывающая ее интриги и конфликты, достойна отдельного изучения), всплывает другой автор — Николай Заболоцкий. Его стихотворение «Оттепель» было написано еще в 1948-м, когда поэт вернулся из лагерей и ссылки. Первым же применил это слово к определению политического климата Федор Тютчев — после смерти Николая I. Этот факт заставляет задуматься о неминуемой смене времен года не только в природе, но и в обществе, и искать в залах Третьяковки следы небывалых холодов, после которых настала оттепель. Но их здесь почти и нет.
В первом же разделе, представляющем диалог юных шестидесятников с поколением родителей, — кураторы выставки (заведующий отделом новейших течений Третьяковской галереи Кирилл Светляков и его коллеги Юлия Воротынцева и Анастасия Курляндцева) назвали его «Разговор с отцом» — есть две темы для рефлексии: правда о войне и сталинские репрессии. Память о репрессиях была тогда свежа — только что освободили выживших, шла массовая реабилитация: впервые в отечественной истории власть расписалась в своей неправоте.
Тему репрессий иллюстрирует «Портрет отца» Павла Никонова — белый офицер Федор Никонов десять лет провел в ссылке в Караганде. Но зритель, не найдя аннотации к картине, наверняка подумает, что отец пришел с войны. Есть еще темпера Игоря Обросова, апеллирующая к 1937 году, и портрет Варлама Шаламова работы Биргера (с писателем его познакомила Надежда Яковлевна Мандельштам). Кураторы переживают, что оттепельные художники почти не касались темы сталинского террора, поэтому визуальный ряд ограничен. С ними можно поспорить: существуют, например, тюремные рисунки Юло Соостера (его живописное «Яйцо» присутствует в другом разделе выставки). Можно еще вспомнить живопись расстрелянного Александра Древина — москвичи ее увидели в 1962 году на выставке в Манеже к 30-летию МОСХа, той самой, где Хрущев обругал нонконформистов, и заслуга, в частности, Павла Никонова состояла в том, что репрессированных и забытых художников там вообще показали. Эта история, видимо, не укладывается в концепцию легкой и приятной оттепели, какой ее показали нам.
Никонов и Гелий Коржев висят рядом — но оба ли герои? Как раз на выставке в Манеже и прошел водораздел: Коржев выступил против «формалистов» и независимых художников, Никонов был за. Но о Манежной выставке мы узнаем здесь только благодаря участию в исторической экспозиции студийцев абстракциониста Элия Белютина — между тем в Манеже тогда были впервые выставлены Оскар Рабин, Анатолий Зверев, Владимир Янкилевский, Эрнст Неизвестный. Да, в нынешней «Оттепели» их работы тоже участвуют — наряду с холстами учеников Белютина и представителей сурового стиля — Гелия Коржева, Таира Салахова. Абстракции Немухина и Зверева, Вечтомова и Турецкого, работы Оскара Рабина, Михаила Рогинского и Лидии Мастерковой, скульптуры Сидура, Неизвестного, Силиса показаны в одном пространстве с гигантским триптихом соцреалиста Решетникова — карикатурой на западных абстракционистов. То, что размещены эти вещи на равных, рядом, может создать у непосвященного зрителя — и создает — ошибочное впечатление, что те и другие выставлялись в годы оттепели. Но было-то совсем не так.
По сути то, что мы видим в залах на Крымском валу, — дайджест эпохи, очередная версия почившей программы «Намедни», срез конкретного временного пласта: чем жили современники, где трудились, какие совершали открытия и победы… Такой взгляд, безусловно, имеет право на существование. Понятно, что победы тут важнее поражений — страна жила от хорошего к лучшему: «Куба рядом», великие научные открытия, дизайн интерьеров космических кораблей, трогательная живопись академика Блохинцева, кинобестселлер Ромма «Девять дней одного года» (кино оттепели представлено на выставке едва ли не полнее, чем изобразительное искусство).
Жанр определил и структуру. Отталкиваясь от драматического «Разговора с отцом», мы попадаем в «Лучший город Земли», оттуда переходим к «Международным отношениям» или попадаем в «Новый быт». Потом «Освоение», «Атом — Космос», «В коммунизм!». Гагарин снова наше единственное все.
В центре экспозиции архитектор Плотников выстроил условную площадь Маяковского, которая провоцирует размышления о поэтах и поэзии (скульптурный портрет Андрея Вознесенского работы Владимира Лемпорта нельзя пропустить). Здесь много по-настоящему большого искусства. Третьяковка выиграла у Пушкинского битву за «Счетчик Гейгера» Юрия Злотникова (Юрий Савельевич, умерший несколько месяцев назад, не дожил до этого момента — между тем на выставке несколько его вещей). Есть и свой «красный угол» — выгородка с работами кинетистов, развешанных на темных стенах: Льва Нусберга, Раисы Сапгир, Франциско Инфанте. Но кажется, что фотографий больше, чем холстов. В воздухе разлито счастье. Стенограммы заседаний Союза писателей, осуждавших Пастернака и Синявского с Даниэлем, и те не нарушают романтическую картину. Дождь на полотнах Юрия Пименова смывает все, что пора смыть.
Эта «Оттепель» — про счастливое не только будущее, но и настоящее, про любовь без надрыва, без всего того, что в хрестоматийных отражениях той эпохи — «Июльском дожде» Хуциева, в фильме «Еще раз про любовь» Натансона, в киноэксперименте Михаила Калика «Любить» считывается в каждом кадре, и слезы наворачиваются, и трудно говорить. «Мне казалось, впереди меня ждет только радость», — этой фразой заканчивается другая, главная картина Михаила Калика «До свидания, мальчики». Мы-то знаем, что это за «радость», и какие после нее настанут холода.
Мы знаем, чем закончится оттепель. Изящную форму, в которую облекли кураторы финал счастливой эпохи, нельзя не оценить. Это гигантское полотно карельского художника Ниеминена «Тяжбуммашевцы»: рабочие во время обеденного перерыва или перекура, один из них — с газетой в руках. В углу газетного листа отчетливо видна дата: 23 августа 1968 года. День, когда советские войска вошли в Прагу. Второе название картины — «Танки 1968». Оттепель замерзла.
Но не закончилась. Тема требует продолжения. Ее нельзя считать закрытой хотя бы потому, что впереди нас ждет, как уже сказано, еще одно исследование на оттепельную тему — выставка «Лицом к будущему», посвященная европейскому искусству 1945-1968 годов. Проект, подготовленный независимым берлинским куратором Экхартом Гилленом, знаменитым венским акционистом, а сегодня — главой Центра искусства и медиатехнологий в Карлсруэ Петером Вайбелем и Данилой Булатовым из Пушкинского музея, уже полгода путешествует по Европе. В ГМИИ он откроется в марте. Независимое советское искусство там будет представлено как часть европейского — это будет еще один взгляд на нашу оттепель. Издалека.