Ленинград, 1930 год. Уже на полную силу работает машина террора, уже заключенные инженеры спроектировали Большой дом, куда совсем скоро переедет питерское ОГПУ-НКВД. Уже вовсю идут чистки — в Смольном и в Публичке, на Путиловском заводе и в Эрмитаже. Но рядом с большим государственным злом по-прежнему существуют частные преступления: советские граждане не перестают воровать, ревновать и убивать. Находясь под пристальным наблюдением ОГПУ, следователь угрозыска Василий Зайцев пытается раскрыть серию чрезвычайно странных и страшных убийств. Роман Юлии Яковлевой «Вдруг охотник выбегает» вышел в издательстве «Эксмо». «Лента.ру» публикует фрагмент текста.
Нефедов пришел. И только в этот момент Зайцев понял, что совершенно не рассчитывал, что тот примет приглашение.
Нефедов стоял посреди его комнаты, как пингвин на льдине.
Зайцев вынул чашки. Нож, ложки. А сам исподтишка следил за гостем. Нефедов осматривался. Зайцев знал этот профессиональный взгляд, быстро и цепко схватывающий — намечающий пунктир будущего ареста и обыска: точку входа, точку отхода, обстановку, возможные зацепки, тайники. Выглядел Нефедов при этом именно так, как обычно: будто его подняли с постели, но забыли разбудить. Покончив с осмотром, гость спустил с плеч потрепанный сидор, развязал горло и, словно торопясь заплатить за входной билет, протянул Зайцеву полкруга темной колбасы.
Зайцев ломаться не стал: в брюхе с обеда ничего не было, а на обед давали макароны с мясными битками, у которых мясо содержалось в основном в названии.
— А ты буржуй, — дружелюбно сказал он, разламывая колбасу на две части. — Как это время находишь по магазинам бегать. Или жена бегает?
— Халат один приносит, — ответил Нефедов, заваривая чай с таким серьезным видом, будто в чайнике была соляная кислота.
Халатами еще с дореволюционных времен называли татар-старьевщиков, ходивших по дворам и за гроши покупавших хлам. А то и краденое.
Зайцев остановился. Запах колбасы уже не казался ему таким уж приятным:
— Из конины, стало быть? Татарская-то.
Нефедов пожал плечами:
— Белки и калории на своем месте.
— И то верно.
Колбаса исчезла в считаные минуты, чай даже не успел остыть. Зайцев переставил пустой, но еще теплый чайник на пол. Разложил на столе папки.
— Давай, Нефедов, теперь я тебя слушаю и не перебиваю.
Нефедов разложил фотографии именно в том порядке, как это сделал раньше в кабинете Зайцев. Память у него, видимо, была действительно цепкая.
— Во-первых, одежда, — сказал он. — Шмотки больно странные. И на голове черт знает что.
— Тут я с тобой согласен.
Начать со студентов. Они были совсем не похожи на будущих советских инженеров, даром что учились в Техноложке.
Во-первых, не сразу понять, где тут он, а где она. У обоих волосы длинные, на прямой пробор. Похожие лица. Во-вторых, одеты как. Оба в каких-то длинных, обширных, изломанных множеством складок рубахах.
— С чего бы обычным советским людям такое на себя напяливать?
— Бедность, — предположил Нефедов. — Что урвали, то и напялили.
— У студентов — может. Но Фаина Баранова служила. И Елена Карасева тоже. Не бог весть какие деньги. Но в шкафу у Барановой — обычный дамский набор: светлые блузки, темные юбки, трикотажные кофточки.
— Может, секта это какая-то, — предложил Нефедов другое объяснение.
— И чему они, по-твоему, поклоняются?
— У людей в головах бывает всякое.
— Тоже верно. И на головах, похоже, тоже.
Затейливые прически убитых бросались в глаза.
— Косы, Нефедов, в наши дни остригли даже китайцы. А ты посмотри на это.
Зайцев взял фотографию убитого балалаечника.
Замерз по пьяни. Звучит логично. Полосатый костюм с короткими штанишками и пышным белым воротником можно объяснить костюмированной вечеринкой по случаю Нового года. Да и гитара, видно, так и осталась в руках, когда он уснул пьяным сном, превратившимся в смертный. Но что у него на голове? Как будто снимал свитер, вывернул его, голова застряла в горловине, да так и бросил — разве что закинул рукава назад, чтобы не мешали обзору.
— Если только не предположить, что кто-то их переодел так уже после смерти.
— И причесал?
Он взял фотографию наиболее причудливо разряженных женщин — тех, что нашли в запертой церкви.
— Кстати, вот тоже, Нефедов. Глянь, что сказано по осмотру места происшествия? Церковь была изнутри заперта или снаружи?
Нефедов зашуршал страницами дела.
На финке была зубчатая корона, плечи покрыты цветастым ковром. Служащая Сиротенко была в пышном одеянии, халат не халат, понятен был только тонкий поясок: все остальное казалось грудой драпировок. Две косы спускались вдоль лица, а третья обвивала лоб.
Рядом с этими двумя даже Фаина Баранова, да даже и Карасева с ее жемчугами выглядели строго и опрятно.
— Снаружи, — наконец, ответил Нефедов.
Кто-то запер их там.
Мертвые пальцы Рохимайнен сплелись вокруг не то жезла, не то резной ножки стула, будто она кончиком собралась написать что-то на полу. Перед Сиротенко из церкви лежала раскрытая книга. Зайцев поднес фотографию к глазам: что еще за книга, интересно. Тщетно, буквы не разглядеть. Зато увидел кое-что другое. Колбаса из конины вдруг толкнулась наружу, Зайцев проглотил горечь. Лицо у него исказилось.
— Ну-ка? — сунул нос Нефедов.
— Глянь.
— Мать твою. Гадость какая.
Шесть туго натянутых струн тянулись от головы Сиротенко: концы были закреплены в ее сложно заплетенных волосах, чем и объяснялась тугая затейливость прически. А сходились — в переплете высокого церковного окна. Из него втекал тусклый петербургский свет — и блик лежал по всей длине, делал видимой проволоку.
Кто-то поставил труп на колени. И закрепил.
— Ты смотри, подсуетился, падла.
Зайцев перевел взгляд на фотографию убитых студентов. Теперь он не сомневался, что самоубийством там и не пахло. Сличил с фотографией Фаины Барановой. Показал Нефедову.
Две красные занавески.
Он хорошо помнил алую, какую-то злобно-красную занавеску в комнате Барановой. Словно красную ухмылку над сидевшим трупом. На фотографии она казалась серой. Того же оттенка, что и кусок ткани на стене у студентов, да еще с подушечкой. Это точно была одна и та же ткань. В остальном комната студентов была по-спартански пуста. «Это не вкус Фаиночки», — вспомнил Зайцев слова соседки.
Ткань в обоих случаях принес и повесил кто-то. Убийца. Убийцы.
— И посмотри, как сидят они.
— Вот этот сидит вполне естественно. Плюхнулся на лавку, заснул, замерз, — возразил Нефедов.
— Да, но глянь на баб особенно.
Позы убитых тоже поражали странной вычурностью.
Все убитые сидели или стояли на коленях.
Убитый студент словно грозил своей подруге пальцем. А она вздымала ладони. Совершенно таким же жестом, как служащая Сиротенко, найденная в церкви.
Допустим, влюбленные самоубийцы именно так решили дожидаться смерти: на коленях и склонив головы. Остальное доделала сила равновесия, которая не позволила трупам свалиться. Но остальные?
— И руки у всех не пустые, — показал Нефедов.
— Точно.
— И цацки на них наверчены какие-то.
Зайцев внимательно посмотрел в глаза Нефедову. То, что пять убийств между собой как-то связаны, сомнений быть не могло.
Нефедов посмотрел на него и сказал, словно читая мысли:
— Материалы по Елагину я достать не смогу.
***
Та-та-та-та-та! — радостно застрочил младенец, суча толстенькими ножками. Тельце его было схвачено крест-накрест двумя широкими полосками ткани и привязано к спинке стула, так что не было опасности, что энергичный ребенок свалится. Зайцев не мог не улыбнуться в ответ на его беззубую улыбку.
— Он по Таточке скучает, — сказала мать. И шмыгнула носом, посмотрела в сторону.
— Ничего, гражданочка, вы не стесняйтесь, поплачьте, — сказал Зайцев.
— Та-та! Та-та! Та-тататата! — с досадой выкрикивал младенец. Он явно хотел рассказать о своей пропавшей няньке, Тарье Рохимайнен, но, к сожалению, не умел.
— Горластый какой, — отметил Зайцев. — Оперным певцом, наверное, станет.
— Боже упаси, — серьезно ответила мать. — Что это за профессия такая?
— Вы, гражданочка, не волнуйтесь: колхозницей ваша нянька была или нет, ушла из своего колхоза законно или нет — меня не волнует. Так же как и то, что жила она у вас без регистрации у домкома.
Женщина покраснела до ушей.
— Дело в том, что... — начала она.
— Я все понимаю, — перебил Зайцев. — Уголовный розыск этим все равно не занимается. А занимается он убийствами. И очень мне хочется поймать того, кто прервал жизнь вашей работницы. Вот и все.
При слове «убийства» мать поспешно вынула младенца из сидячего плена, перенесла в сетчатую кроватку. Как будто боялась, что он услышит лишнее. Слишком рано покинет свой бессловесный рай.
— Вы, товарищ милиционер, меня тоже извините. Уж вроде забылось все, перетерлось. И снова напомнить…
— Я понимаю. Открылись новые обстоятельства. Она поставила стул к Зайцеву поближе, села, вытерла глаза тыльной стороной руки, промокнула уголком
рукава.
— Что вас интересует?
***
Зайцев приложил ладони к глазам, надавил. Убрал ладони. Снова посмотрел на фотографии.
Чем больше свидетелей опрашивали они с Нефедовым, чем больше своих выходных и вечеров на это тратили, тем больше он узнавал об убитых — и тем менее знакомыми казались ему фотографии из их дел.
Жизнь убитых никак не приводила к их смерти. Так бы Зайцев выразил свою основную претензию.
Вот фотографии — все перед ним.
Одинаково вздымающиеся жесты рук — по крайней мере, на двух. Красный занавес — на двух. Странно пышные одеяния — на всех. Странно затейливые прически — у всех. Предметы. Позы. Ему казалось, фотографии силятся ему что-то сказать. Во всех был виден несомненный умысел: вот так усадить, вот так одетыми, вот так причесанными, с вот именно такими предметами в руках.
Переодеть, причесать, усадить — чтобы сказать что?
За стенкой у соседей заорало, забренчало радио. Передавали концерт народной музыки. Зайцев издал стон, как от зубной боли, прижал краем ладони виски. Как будто мог выдавить ответ из непослушной, неповоротливой, усталой головы.
Из-за стены теперь неслись, хлопая, словно бичом поверх музыки, посвистывания и повизгивания. Молодеческая участь и девичий задор, так сказать.
Зайцев вскочил со стула. Невозможно! Он рывком сгреб фотографии со стола. Нашел в ящике буфета пластырь.
«Ты, падла, знаешь, не уймешься?» — послышалось через комнату. Видно, не все в квартире были поклонниками фольклорных ансамблей. Балалайки ответили ураганной волной — сосед, видно, вывернул рычаг громкости до упора. Поддал, похоже, с получки. Обычно в квартире не шумели. «Пора вмешаться советской милиции», — раздраженно подумал Зайцев. Но не успел. Послышались несколько яростных ударов кулаком в дверь. «Башкой своей дурной постучи», — огрызнулся осажденный. Но сдался. Радио заткнулось на полувзвизге. Соседи в квартире старались не переходить огневой черты в ссорах.
Это было мудро.
Зайцев сходил на кухню и одолжил у соседки ножницы. От застоялого запаха еды вспомнил, что давно не ел. И тут же забыл.
В комнате, клацая ножницами и держа кусочек пластыря на пальце, он принялся развешивать фотографии на стене. Согласно дате убийства. Самое раннее. Позже, еще позже. Самое позднее. Отошел. Теперь стена напоминала иконостас с карточками артистов, какой заводили себе фабричные девчонки. Иногда, когда за деревьями не видно леса, лучше всего посмотреть издалека.
Сейчас был ровно тот случай. Он чувствовал, что бродит около — совсем рядом. И никак не может увидеть то главное, что лежит перед самым его носом.
Зайцев отошел. Посмотрел на снимки издалека.
В который раз поразился естественности, с какой располагались трупы. Издалека, не вглядываясь, их можно было принять за живых.
Подвинул обшарпанный венский стул на середину комнаты и сел. Чувство, что перед ним снимки живых, не покидало.
«Товарищ Зайцев», — позвал голос соседки из коридора. Вот принесло как назло.
— Что?
«Вас к телефону».