Летом 2016 года в составе группы немецких кинематографистов, снимающих документальный фильм о природе Восточной Сибири, истории Магаданской области и людях, живущих вдоль Колымской трассы, мне довелось совершить путешествие от Магадана до Якутска. Свои впечатления я записывала по мере продвижения от Нагаевской бухты до столицы Республики Саха (Якутия).
— Сейчас искать старые кладбища трудно. Все заросло. Есть кладбища, которые я искал двадцать лет, а нашел четыре года назад.
Мы сидим на высоком берегу реки Колымы, и директор прииска «Спокойный» Владимир Августович Найман, царь и бог этих мест, продолжает рассказ.
— При установке крестов всегда разные ощущения. На Днепровском — одно, здесь — другое. Днепровский — это 200 километров отсюда. Надо было на машине крест довезти. Я был один, забыл взять веревку, и никто его не держал. Долго возился, стемнело. На кладбищах всегда есть напряжение духа, поэтому там ночью неуютно. Но это было исключением. Когда подошел к реке, обнаружил, что колесо спустило, кругом много колючей проволоки. Поставил чай, поменял колесо, сижу пью чай и могу сказать, что почувствовал благодать. До первого человека не меньше ста километров, и машина могла сломаться, и звери там... А у меня неземная радость. Наверное, мертвые радуются, если о них вспоминают.
В 1974-м я был молодой, работал с бульдозеристом Крашенинниковым, пожилым, как мне тогда казалось, человеком лет 50. Но ни его, ни меня никто не научил, что к мертвым надо относиться уважительно. Зацепили мы нечаянно с десяток гробов заключенных, да так их и бросили, не зарыли... Отъехали немного и так сели, что неделю из болота не могли вылезти. Это на Хатыннахе было, за Ягодным.
В 1958-м КГБ заставлял уничтожать следы лагерей, и у Крашенинникова первым заданием было сносить кладбища, как он рассказывал.
Дети их, конечно, тоже не хотят, чтобы их фамилии звучали, хотя всегда были нормальные люди, везде!
Были разные люди — были и хорошие, но были и звери. По истории поселка Спорного видны судьбы их детей, внуков. У тех, кто относился к зэкам хорошо, насколько позволяли обстоятельства, и судьбы детей складывались нормально. И наоборот: смотришь, у такого-то сын наркоман, дочь — девочка по вызову. Родовые грехи проявляются здесь очень четко.
Официально КГБ признает здесь только один массовый расстрел — 147 человек на Мальдяке. Правду узнать трудно. Советскому правительству очень понравилось использовать труд заключенных. За еду! И то некачественную. А работу они делали высококвалифицированную. Колыму надо было бы лет 50 осваивать, а получилось за шесть лет! 650 километров дорог, поселки, аэропорт, морской порт, золотодобыча. В 1931 году Колыма давала 110 килограммов золота, а в 1937-м уже 37 тонн.
Я помню, какими запуганными выходили люди из лагерей. Мои самые ранние воспоминания в Спорном, как народ собирался. Выпили, надо попеть. Кто-то предлагает: давай, мол, «Бежал бродяга с Сахалина», а это была запрещенная песня, и пока совсем много не выпьют, ее не пели.
— Что вы думаете о Сталине, Владимир Августович?
— Сталин был Бич Божий. За то, что русский народ свернул с дороги. Был прекрасный генофонд, люди высокого класса... Но выбрали то, что выбрали...
— А как вы думаете, наступит ли когда-нибудь процветание в этом столь богатом крае?
— Нужны десятилетия. Сейчас мы снова живем в эпоху больших строек: «Северный поток», терминал Луги, порт Восточный, остров Русский. А рабочих рук не хватает. У нас полно юристов, менеджеров, продавцов, а кого надо нет. Если бы люди были здесь, я бы их с Украины на прииск не вез.
Сразу вспомнилась встреча в Магадане с переселенцами с Донбасса, их жизненная стойкость и юмор: «Лучше колымить в Гондурасе, чем гондурасить на Колыме».
— Колыма — моя родина. Хотя я наполовину немец, из немецких колонистов, приехавших еще при Екатерине Второй на Херсонщину, а наполовину украинец. Есть во мне что-то и от тех, и от других. Но я русский. Знаете, из 15 директоров приисков я один остался. Я считаю, что благодаря средней прослойке директоров в России сохранилась и армия, и промышленность. Сказал себе, что не обрадую дядю Сэма, и Западу пора понять (тут Найман посмотрел на немецкого режиссера нашего фильма), что надо не бодаться с Россией, а вместе работать, ведь Китай и Корея не спят.
В поселке Ягодном светило солнце и сиял золотой бюст Ленина у стен дома с колоннами. Вокруг него вертелась пара скейтбордистов. Простуда с ледяной реки у Бутыгчага меня отпустила, и стало как-то веселее. Женщина с фамилией Пушкина дала мне — Дубровской — ключ от ночлега (и так мы и расписались на бумажке), и сделалось совсем уютно.
Все самые живучие травы выползли посмотреть на короткое лето. Что удивительно, в средней полосе они никогда бы не встретились друг с другом, ведь одуванчик цветет в мае, а пижма, например, в августе. Но тут они все дружно спешили — крапива, пырей, подорожник, шиповник, лютик — управиться за месяц.
Ягодное и Сусуман — это перебазировавшиеся с 1941 года поближе к трассе поселки, образованные из расформированного золотоносного прииска Хатыннах (в переводе — Березовый). Березы здесь действительно отчаянно белы, нигде белее не видывала. Недалеко от бывшего поселка Хатыннах находилась страшная «Серпантинка» и тюрьма для смертников.
В Ягодном живет Свободный Человек Майор. Он живет красиво в каком-то ангаре при своем гараже у Колымского тракта и выехал к нам шикарно, в сиянии заходящего солнца, на мотоцикле собственной сборки, в немыслимом шлеме, слегка в подпитии. Ему плевать на съемку, на популярность, но для корешей не жалко! А больше всего ему хочется покуражиться перед нерусями. Когда-то он испытывал ядерное оружие на Новой Земле, когда-то, еще раньше, бежал с Западной Украины из детдома и доехал аж до Сибири на крышах поездов, когда-то он служил, был мужем и отцом... Но теперь он просто свободен и волен как ветер. Он до сих пор красивый мужчина, вовсе не старик.
— Смотри в эти голубые глаза, они не врут, но нае**ть могут!
Он желает выпить, и противостоять ему невозможно. Переименовав оператора Энно в Гену, а режиссера в Стасика-сынку, он наливает и подливает.
— Доротея, ты солнце мое! Переведи ей, — требует он от меня донести его чувства к помощнику оператора. И тут же уверяет, что я уже в него влюбилась, как и все женщины, что встречаются на его жизненном пути.
В углу его ангара я замечаю поломанный аккордеон — в точности такой, какой был у недавно скончавшейся дочери Ежова Натальи, известной магаданской аккордеонистки. Но Ягодное далеко от Магадана, от поселка Ола, где жила эта замечательная женщина.
— На помойке нашел, хотел починить и в детдом отдать, — поясняет Майор.
На уцелевшей части инструмента я стала играть про Ванинский порт, а Майор схватил со стола ложки и очень ловко и страстно мне аккомпанировал. Голубые глаза его прослезились. Потом мы выпили и еще спели.
— Эх, Колыма, Колыма. Кому Колыма, а кому калым, — сказал он. — Переведи этим нерусям!
— Вот, ребята, столько русский народ выстрадал из-за правителей своих долбаных, выйди по трассе, Господи прости! 170 тысяч мужиков наших легло в эту трассу, по которой вы едете, запомните, вы едете по кладбищу! Эх, Расея! Большая, а дурна-а-а-я!
— Я русский! — почти орет он. — А мне все они — бендера ты! А все равно это моя Родина, что я могу сделать! Срал я на правительство, горбачевых, медведевых, они приходят и уходят, а Родина-то одна. Я служил Родине, сын мой погиб за Родину, сын второй в Нидерландах тоже за Родину борется. Нет, уезжать я не хочу, я местный. Люблю тайгу, рыбалку. А верите, впервые испытал любовь к животному, к дикому зверю. Сижу на рыбалке и вижу — медведь ко мне идет, а в лапе скалка (то есть заноза — прим. автора). Я ему ту скалку вытащил, пинцет у меня был для насадки. Я ему, эта, пинцетом, а сам боюсь: махнет лапой — и нет меня. Он отошел, веришь, сел на жопу и пятнадцать минут мне кланялся. Я обоссался как щенок. Там такая зверюга, екарный бабай. Мужчина тебе это не скажет, а я искренний мужик. Страшно жить хочется! Клянусь мамой, это правда. Я себя считал крутым, а пока до мотоцикла дошел, мокрый весь был.
— Пиздохеншванц! — он отбросил ловко пустую бутылку в угол и открыл другую. Пьян он не был. Мною была исполнена еще пара песен.
— Ой, спасибо! А я думал, вот лахудру какую-то привели. Когда женщина на инструменте играет, я не человек, меня вообще нет! А знаешь, я веселый, а песни люблю грустные. Почему? Эх, Ириша, наливай, а то уйду! Кто я? Я отработанный материал, понимаешь? И всюду врут, и всюду есть нищета, и у нас, и на Западе тоже. И нигде не любят таких, как я, понимаешь, потому что я жопу никому не лижу и говорю все, что говорю. Думаешь, я боюсь пули? Да срал я на них, пусть стреляют!
Чтобы сменить тему, я заиграла снова что-то.
— Это шассон, эх! Ты выучила ее, да? Это ж одесская, оп-па! — и он пустился в пляс, босиком по гравию.
Сусуман встретил плакатом «Мир без войны — наш идеал» на пустом доме и длинными безжизненными предместьями, простиравшимися на пару километров, но гостиница была на этот раз гостиницей — в здании автовокзала, прямо у дороги. С фасада этого странного дома на сваях глядел довольно злобный якутский бог, выполненный чеканкой по металлу. Под домом лежал нерастаявший снег.
Пестрели объявления о покупке бивней мамонта, продаже того-сего. Кто-то ехидно исправил чью-то фамилию с Алданцевой на Елданцеву.
В коридорах стояли ведра для дождевой воды, текущей с крыши, а в моем номере обитало гигантское дерево — лимон. Видно, в зимнее время тут хорошо топятся старые советские батареи. Лимон я щедро полила, так как в этом номере как раз с потолка и не капало, и завещала это делать девушкам, работающим в этом гостеприимище.
В этих краях новые люди заметны сразу, и в магазинах любопытные женщины с Украины, истосковавшиеся от безлюдья даже в сезон, узнав, кто мы и почему тут, полушепотом тут же стали повествовать о стоявших во льдах трупах заключенных женщин, но указать, где именно они стоят, не смогли.
На «Сусуман золото» мы выехали поутру следующего дня. Огромный карьер простирался у ног, сновали японские экскаваторы. У края карьера лежала куча ржавого железа, в котором прослеживались остатки бывшей шахты сталинской эпохи. Все, что вытрясло драгой, тут и лежало. Несмотря на строжайший запрет Наших Якутских Водителей «ничего не брать с собой из этих скорбных мест», я подобрала кусок металлического троса, размочаленного на конце, — примитивное орудие рабского труда.
В военные годы норма выработки была сильно увеличена, за золото покупали самолеты для фронта. А после войны тут, в Сусумане, говорят, было много немецких военнопленных наряду с полицаями из УПА.
На кладбище поселка, в туче комаров я вышла к зарослям иван-чая на краю и обнаружила остатки кладбища заключенных. Кое-где виднелись покосившиеся столбики. «Искатели захоронений именно так, по иван-чаю, их и находят, — сообщил мне Женя, которому я позвонила, чтобы об этом рассказать. — Местная почва бедна, человеческие останки удобряют ее, вот иван-чай и растет».
После этого на все островки этих цветов вдоль колымской трассы я не могла смотреть без мыслей о смерти. Как и на срубленные деревья. Если пеньки высокие — рубили мужчины, значит, тут была мужская зона, если низкие — женская.
На границе гражданского и зэковского захоронений валялся старый рельс с дыркой. Зачем? Почему здесь? Кто встанет и будет бить в него перед Страшным судом?
Великая Якутская Шаманка Дора уже договорилась со всеми душами вдоль Колымского тракта и отправила их в якутскую нирвану.
— Мы, народ Саха, язычники, — сказал Наш Якутский Водитель. Бог и Небо для нас одно, но у него три сущности — власть, мудрость, острота. Однако каждое дерево, река, гора, подземное озеро имеют своего духа. Духов неисчислимое количество, среди них и воздушные, и те, что служат шаманам.
Слушая его, я подумала, что тоже язычница, наверное, просто Иисус для меня — человеческий идеал, и его молитва мне помогает практически во всех ситуациях. А так, без слов, я молюсь деревьям, воде и солнцу, верю в духов предков и помощь высшего разума, который создал нас свободными, дал бесконечное множество вариантов и право выбрать. И мир, который мы имеем, и то, что мы творим с ним и друг с другом, — только наша вина.
(Окончание следует)