О серии книг для детей известного французского писателя и главы детской редакции издательства «Галлимар» Жана-Филиппа Арру-Виньо «Приключения семейки из Шербура» надо знать следующее: ее герои — многодетные родители, воспитывающие шестерых сыновей, каждого из которых зовут Жаном; папа в этой семье — прекрасный врач; у мамы все под контролем. И главное — это подлинная история взросления самого Жана-Филиппа Арру-Виньо. Прозаик приехал в Москву, чтобы представить последнюю на сегодняшний день, шестую, книгу серии, которую на русском языке выпустило издательство «Компасгид». Перевела повесть Ирина Филиппова. С Жаном-Филиппом Арру-Виньо встретилась обозреватель «Ленты.ру» Наталья Кочеткова.
Для тех, кто вдруг совсем ничего не слышал о «Семейке из Шербура» — расскажите, пожалуйста, историю ее появления.
Арру-Виньо: Моя профессия писателя в первую очередь подразумевает вымысел: я сажусь и изобретаю. В каком-то смысле для меня это возможность на время убежать из реального мира. Некоторое количество лет назад я сказал себе: у тебя было удивительное, необыкновенное детство, и пожалуй, о нем следовало бы рассказать. Главная его особенность в том, что нас у родителей было шестеро сыновей. Мы рождались примерно каждые полтора года, между старшим и младшим было 10 лет разницы, и мы все были очень похожи друг на друга. Поэтому мне все детство казалось, что я расту в баскетбольной команде.
Была еще одна деталь, которая делала нашу семью необычной: первое имя у каждого из мальчиков было Жан, а второе у всех разное. Все это я рассказываю в первой книге, которая называется «Омлет с сахаром». Я был уверен тогда, что напишу просто одиночную книжку про свое детство. А когда я ее написал, то понял, что множество забавных историй туда не вошли. Тогда я написал вторую, снова думая, что она последняя. Потом третью… И вот недавно вышла шестая.
А родители вам объяснили, почему им было так важно давать каждому сыну первое имя Жан?
Моего отца тоже зовут Жан — он Жан-Луи. А маму зовут Жаннин. И они решили, что будет здорово, если и детей будут звать Жанами. Всех очень сильно беспокоило, что делать, если родится девочка. Одна Жаннин в семье уже была. Так что, может быть, неспроста у родителей рождались только мальчики (смеется).
Я думаю, что когда в семье все прибавлялось и прибавлялось мальчиков, моим родителям уже, может быть, и хотелось бы назвать их как-то иначе — им нравились разные имена, но поскольку первые трое уже были Жанами, трудно было нарушить традицию.
Серия про семейку из Шербура — такая ностальгическая: про детство без компьютеров, мобильных телефонов, даже телевизор появляется совсем не сразу. Есть еще одна ностальгическая тема — некоторая схожесть «Семейки» с «Малышом Николя» Рене Госсини.
«Семейка» действительно похожа немного на «Малыша Николя», потому что когда я был маленьким, я обожал книги Рене Госсини, читал их запоем. Именно благодаря «Малышу Николя» я еще в детстве понял, что истории, для того чтобы быть интересной, совсем не обязательно иметь захватывающий сюжет или удивительные приключения героев. Достаточно самые обыкновенные события повседневной жизни описать с юмором и интересом.
У меня возникал вопрос, не следует ли написать мою историю так, как будто дело происходит в наше время. Но я боялся, что в таком случае я потеряю все очарование и атмосферу, которая окружала нас в нашем детстве в те годы. То детство сильно отличалось от теперешнего. В том числе тогда дети не имели права решать, как одеваться, — это всегда решали родители. Мы были против, об этом было много разговоров, мы отказывались носить одежду, которая нам не нравилась.
С другой стороны, кроме того, что у нас не было гаджетов и одежду за нас выбирали родители, у нас не было необходимости следить за модой — обращать внимание на то, кто как одет, у кого одежда какой фирмы — то, что сейчас для детей довольно актуально. Сегодняшним детям кажется, что, если у них нет кроссовок и курточки определенной фирмы, они менее интересны своим друзьям. У нас не было такой проблемы.
Кажется, что детей воспитывали в большей строгости, но на самом деле мы были более свободными: на нас меньше давил социум. Многое решали за нас. Нас было проще воспитывать и образовывать. И было меньше конфликтов между детьми и родителями.
При чтении ваших книг возникает ощущение, что и у взрослых было меньше проблем — или они проще к ним относились. Они были готовы к тому, что дети упадут в реку, промокнут, испачкаются, заболеют. Теперешние родители стали более тревожными?
Мне кажется, дело было именно в личности моих родителей. Они осознанно завели себе такую большую семью, были готовы ко всем трудностям и из всех ситуаций выходили достойно. Я не устаю их благодарить за то, что они подарили нам такое чудесное детство, в котором мы, с одной стороны, все время были под родительским контролем, с другой — много чего пережили прекрасного и интересного.
Есть еще одна отличительная черта того времени: родители и дети были постоянно отделены друг от друга. Мы понимали, что мы дети, и наши драки — это наши проблемы. Да, есть родители, которые нам всегда помогут, но спорить с ними во многих ситуациях было нельзя. Мы понимали, что дети — это дети, а родители — это родители. Они будут решать, и за ними последнее слово — спорить даже никому в голову не приходило. Мне кажется, сегодняшние родители все больше боятся говорить «нет» своим детям, отказывать им в чем-то, боятся их разочаровать. Может быть, поэтому мои родители волновались меньше: они были уверены в том, что делают, и знали, что как они скажут — так и будет.
Сейчас есть два условных типа воспитания. Первый — архаичный, при котором мир детский и мир взрослый отделены друг от друга и мало соприкасаются. Второй — более современный, когда дети и взрослые живут одной жизнью и все друг с другом обсуждают. Но при втором типе отношений родитель уже не может сказать ребенку: нельзя, потому что я так решил. Какая система кажется вам более здоровой по отношению к детям?
Я не считаю, что архаическая система лучше. Думаю, что так было проще родителям. Возможно, для детей такая система была не всегда приятной. Со своими детьми я старался все обсуждать, чтобы они чувствовали вовлеченность в дела семьи.
Когда я был маленький, у меня было ощущение, что нас, детей, воспринимали как таких существ, которые должны вырасти в хороших взрослых. То есть пока мы дети — это что-то такое растет, а потом уже с нами можно будет поговорить серьезно. Я старался воспринимать своих детей как цельные интересные личности, с которыми уже сейчас, пока они дети, можно говорить, слушать их мнение.
Но эта вторая система требует от родителей большей ответственности: им нужно внимательно и тщательно думать о том, во что можно посвятить ребенка, а во что нельзя. Как с ним это обсудить, чтобы это было в рамках его понимания, чтобы у него были правильные представления о важных вопросах. Раз уж мы начинаем обсуждать, то это нужно делать очень осторожно.
А чего делать нельзя? Что нельзя делать фактом детского мира?
Трудный вопрос. Думаю, что говорить можно о чем угодно. Если мы хотим, чтобы ребенок с нами делился, то мы сами должны все ему говорить. Но все равно важно показывать в этих разговорах, что твоя родительская точка зрения выше. Что у тебя есть серьезное и взвешенное представление о проблеме, что у тебя все под контролем.
Если представить себе это общение аллегорически, то родители — это прямой ствол, вокруг которого дети плетутся, как вьюнок. Есть твердая надежная опора. Дети не растут так же прямо вместе с этим деревом, они не обязаны иметь точно такие же представления, как их родители, но они должны знать, что родители не будут вместе с ними куда-то изгибаться. Они будут стоят на своем, и у них есть четкое представление обо всем. Поэтому родителям важно иметь собственное мнение перед конкретным разговором, но быть готовым принять ребенка-вьюнка, который к тебе прильнул.
Удивительно, но родительство — самое трудное дело на свете. Нет никакой возможности получить образование в этой области. Никто этому не учит. Вдруг бац — и вы родители. И выкручиваешься!
Перед нашей беседой у меня было интервью с другим детским — скорее даже подростковым — писателем, Дэвидом Алмондом. В его книгах как раз дети часто самые сильные и разумные, а взрослые обычно оказываются не на высоте в трудных ситуациях.
Простите, но я терпеть не могу такие книги. Это тенденция в современной юношеской литературе, в кинематографе, на телевидении. Мне кажется, что она идет из рекламы. Самый главный потребитель в наши дни — подросток. Рекламщики заставляют нас поверить в то, что подросток, молодой человек — верх развития человеческого существа. А взрослый — всего лишь постаревший подросток, от которого большого проку не жди. Мне такой взгляд кажется неверным.
В подобных произведениях проводится четкое разделение: есть классные дети и какие-то не очень классные взрослые, на которых не очень-то можно положиться и с ними вообще не классно. Мне не нравится любое разделение общества на классных и неклассных. Я не ожидал, что вдруг предстану таким реакционным писателем (смеется). Состарился, наверное.
Но в вашей шестой книге, где дети выросли и стали подростками, их юношеский бунт выглядит довольно обаятельно.
У меня самого было довольно бунтарское детство. Мама рассказывает мне, что я часто выходил из себя, становился невозможным, злым. Мне очень не хватало власти, авторитета. Я не могу сказать, что я был счастлив от такого положения дел. И довольно долго я думал, что поскорее бы мне уже вырасти и быть как все эти нормальные взрослые, которым все можно, которые сами решают, что делать, а чего не делать. И что в результате? Я вырос, стал писателем, пишу книги, в которых окунаюсь в то самое детство, которое, как мне казалось, тогда совсем не нравилось.
Конечно, этот конфликт существует всегда во всех семьях: это нормально. Подростки недовольны мнением родителей и бунтуют. Я об этом тоже пишу в своих книжках. Но думаю, что то строгое и жесткое воспитание дало нам некий стержень, твердость. И теперь я иногда ловлю себя: «Какой ужас — я говорю как мой отец! О, боже, я только что говорил как моя мать!»
Но вообще эти мои истории в книгах — они же веселые, легкие, сильно отфильтрованы. Я выбирал самые счастливые и хорошие моменты. Но когда-нибудь я напишу про темную сторону жизни в семье Жанов, чтобы показать, что не все было так уж безоблачно (смеется).
Как редактор, возглавляющий детскую редакцию издательства «Галлимар», на какие книги вы в основном делаете упор?
Я считаю, что основная роль редактора — выбирать и публиковать самые разные книги. Я очень стараюсь себя не ограничивать ни сюжетами, ни стилями. Но книги, которые мне кажутся наиболее интересными, — это те, которые показывают настоящий взгляд из детства. Когда ты читаешь и понимаешь: это правда, у ребенка все так и происходит. Тут никто не привирает и не пытается изобразить детство. И вторая черта, связанная с первой: искренность автора. Насколько он из глубины души нам все это рассказывает. Правдоподобность и искренность — вот что я ищу в книгах.
А какие отказываетесь публиковать?
Есть темы, которые я как редактор обязан отметать. Жестокость, например. Или очень взрослый взгляд на описываемую ситуацию. Всякого рода агрессию, жестокость, расизм — то, что не создает мирного детского контекста. Взрослые в состоянии отделять правду от лжи, добро от зла, дети же все считывают напрямую и могут жестокую ситуацию воспринимать как нормальную.
А если говорить о таких темах, которые в русской традиции принято называть «тревожными»? Одновременно с вами в Россию приехала французская писательница Мари-Од Мюрай. Ее роман «O, boy!» в свое время наделал много шума среди русскоязычных читателей. В нем есть болезнь, смерть, предательство отца, старший брат-гомосексуалист. Могла бы ваша редакция выпускать книги Мари-Од Мюрай?
В таких случаях речь идет не столько о теме, сколько о подаче: как именно об этом рассказывается. Конечно, мы в «Галлимаре» публикуем такие книги. Я считаю, что Мари-Од Мюрай с большим вниманием и тактом обращается этими сложными, серьезными темами. Это как раз те темы, с которыми дети сталкиваются в жизни, и подобные тонко написанные книги помогают им пережить схожие проблемы в реальной жизни.