Любовь Виноградова — писатель, автор книг «Защищая Родину. Летчицы Великой Отечественной» и «Ангелы мщения. Женщины-снайперы Великой Отечественной». Она сотрудничала с известными западными авторами исторических монографий: Энтони Бивором, Максом Хейстингсом, Саймоном Монтефиоре, Анной Рейд. Любовь живет в Мозамбике, а ее книги прежде вышли на английском и французском языках, а недавно и по-русски. О неженских профессиях летчика и снайпера с Любовью Виноградовой побеседовала обозреватель «Ленты.ру» Наталья Кочеткова.
Про вас в интернете можно прочесть, что вы кандидат биологических наук и работаете с Энтони Бивором (известный британский историк и писатель, автор книг об истории XX века, в частности — о Второй мировой войне; его книги переведены на 30 языков и проданы тиражом более 6 миллионов экземпляров — прим. «Ленты.ру»). Не очень стыкующиеся друг с другом факты. Как так вышло?
Виноградова: (Смеется) В 1990-х годах все было возможно, и кандидат биологических наук (хотя тогда я еще была не кандидат) мог заниматься переводами, чтобы заработать на жизнь. А в раннем студенчестве я даже ездила на ферму в Уэльс и собирала там клубнику все лето. Потом начались переводы, а потом мне позвонила двоюродная сестра и сказала: тут приехал какой-то англичанин, историк, ему нужен переводчик. Он будет работать в Москве и Волгограде. Тогда Энтони Бивора еще никто не знал — это было до того, как вышли все его громкие книги. Я ответила: конечно, я попробую, сколько он платит? (Смеется) Так все и началось.
Тогда я была твердо намерено заниматься своей диссертаций по микробиологии и даже съездила на стажировку. А в свободное от биологии время, по вечером, по выходным, не только Энтони, но и другим историкам — Максу Хейстингсу (в другой транскрипции Гастингс — прим. «Ленты.ру»), Анне Рейд, которая написала замечательную книгу о блокаде Ленинграда, — помогала со сбором материала. Я работала с документами, переводила мемуары, делала интервью с другими историками и ветеранами.
То есть ваш интерес к истории Второй мировой вырос из сбора материалов для других историков?
Да, на момент начала работы с Бивором меня это совсем не интересовало.
А почему в результате Вторая мировая, а не другой период?
Вторая мировая война — это очень интересно. Это огромные массы людей, которые оказались не там, где они должны быть. Колоссальные катаклизмы, катастрофы судеб — это страшно, и это притягивает. Почему нам интересны чужие истории? Потому что у тебя тоже есть судьба. И чужие истории тебя начинают трогать, когда ты их примеряешь на себя, отождествляешь себя с кем-то. Для меня история — это люди.
В моей первой книге «Защищая Родину. Летчицы Великой Отечественной» самая близкая мне история — это не история кого-то из летчиц и даже не их родителей, которые ждут своих дочерей. Это женщина, потерявшая мужа, которая с пятью детьми идет по проселочной дороге, и ей идти еще 30 верст. Она идет, несет самого маленького, дети постарше тащат какие-то мешки — вот это для меня самое страшное. Ничего страшнее из всего, что я слышала о войне, нет. И я себя отождествляю с ней.
Когда вы пишете о женщинах на войне, вы не можете не думать о традиции, в которую книга окажется встроена: от «А зори здесь тихие» до «У войны не женское лицо»...
Ни то, ни другое.
Наверное, вы знаете роман Юн Чжан «Дикие лебеди» — это был в свое время международный бестселлер. Мне очень повезло, я познакомилась с Юн Чжан, и эта китайская писательница произвела на меня колоссальное впечатление, как и ее книга. Я не думала об этом, когда писала свои книги, а потом осознала, что на самом деле вот она — моя модель. Она рассказала историю Китая через историю трех поколений своей семьи. О себе: как она получила образование, выучила английский и сбежала из Китая. О своей матери, которая была в отряде коммунистов Мао. И о бабушке, которая была наложницей генерала.
Но почему о летчицах и о снайперах? А не о санитарках, например?
Моя первая книга о летчицах была написана по предложению французского издательства. Сначала они хотели, чтобы я написала биографию только одной летчицы — Лилии Литвяк. Но когда она погибла, ей был только 21 год. Я поняла, что написать книгу только о ней не выйдет: ее биография не состоялась, она очень рано умерла. И тогда я стала писать о женщинах-летчицах на Великой Отечественной.
И еще у меня к женщинам на войне был не только исторический интерес, но и биологический. Считается, что состояние счастья от удачной охоты и депрессии, когда ты промахнулся (это же все биохимия, гормоны), — это только мужские состояния. Но это не так. Женщинам это так же свойственно. И это не может не удивлять.
Есть еще один момент, который нам, современным людям, трудно понять в этих женщинах: они всегда про себя говорят «я никого не убила». Моя знакомая летчица Елена Мироновна летала с тоннами бомб. Представляете, что делает бомба, когда она падает? При этом она не считала себя убийцей.
Конечно, в какой-то форме у каждой из этих женщин был посттравматический синдром. Возможно, эта формула — «я никого не убила» — их защитная реакция. С другой стороны, они были на войне, спасали свою страну. Они гордились своими успехами. Многие из них были из деревни, у многих родители были крещеные. Матери могли переживать, что дочери «взяли грех на душу», но сами девушки — нет.
Но они все практически говорили про своего первого немца, которого даже не убили — они не говорили «убила». Ты не знаешь, убила ты его, или ранила, или он в обморок упал. Ты стреляешь — он падает. Особенно когда недалеко, метров 400, и хорошо видно лицо.
У одной девушки это был немолодой немец. Когда тебе 18 лет, то 40-летний для тебя уже старик. И падает этот 40-летний немец с усами. А она выросла без отца. Она думает: что же я сделала — это же был чей-то отец, а я его убила... И вторая рассказывала, что подумала: я же ничего не знаю о нем — как получилось, что я его убила?
После войны у женщин-летчиц и снайперов было ощущение какой-то инаковости по отношению к другим?
Был тяжелый момент: в основном в деревнях, но и в городе тоже часто про женщину, которая была на войне, в этом мужском мире, думали, что девушкой она оттуда вернуться не могла. На них косились, могли что-то обидное сказать. У них было еще меньше шансов, чем у других, выйти замуж. Поэтому многие предпочитали до брежневских времен вообще про это не говорить. Хотя это выглядит как предательство: ты воевала, жизнью рисковала, возвращаешься в родную деревню — а на тебя все пальцем показывают.
Снайперское движение в Красной армии началось осенью 1941-го, на Ленинградском фронте. В 1943 году в составе действующей армии появились первые женские снайперские взводы. На счету у многих девушек были десятки убитых врагов. Не всем снайперам довелось дожить до конца войны. Те, кому повезло, вернулись, совсем еще молодыми, к жизни обычных советских женщин. Любовь Виноградова работала в архивах, изучала мемуары очевидцев, встречалась с участниками событий и членами их семей. Результатом этой работы стала книга «Ангелы мщения. Женщины-снайперы Великой Отечественной». С разрешения издательства «КоЛибри» «Лента.ру» публикует фрагмент текста.
С каждым полетом Ольга чувствовала себя увереннее и скоро уже кричала морякам, снижаясь: «Эй-ей! Держитесь!» или «Лови воблу, полундра!». Аня Бондарева бросала еще и письма, объясняясь своим «морячкам» в любви. Не получив подкреплений, эльтигенский десант 6 декабря прорвался к горе Митридат. Тяжелораненые, которые не могли идти со всеми, попросили, чтобы им дали оружие и боеприпасы, чтобы поддержать прорывающихся товарищей.
Камни, камни — холодные, острые камни. Куда ни шагнешь, повсюду камни и темнота, сплошная, черная темнота. Подземелья справа и слева, впереди и сзади, им нет конца. Над головой — 25 метров камня. Огромная каменная масса давит на тебя и теснит, хотя места здесь столько, что кое-где могут проехать и грузовики, и танки — если только свод или стены пещер не обрушены бомбежкой.
Чем осветить эти громадные подземелья? С освещением неважно. Здесь размещено очень много воинских частей, и свет все добывают как могут: умельцы делают лампы из противотанковых снарядов, в которые наливают бензин и вставляют фитиль из тряпки, или жгут лучину. Но, может быть, и к лучшему, что многие подземные коридоры и залы так и остаются во тьме: лампа осветила бы там жуткие картины.
Чем дальше, тем тяжелее воздух. Пахнет сыростью и гнилью, на земле валяются тряпки, клочья бумаги и кости. Много незахороненных человеческих останков. Красная армия вернулась сюда лишь пару недель назад. Стены исписаны словами, лозунгами, фамилиями. Почти все, кто написал это, мертвы. Лишь некоторые из них попали в плен к немцам.
Вот отсек, полный тел погибших солдат. Они лежат в шинелях, рядом винтовки. Кто-то лежит в середине подземной галереи, другие — вдоль каменных стен, кто-то полусидит, прислонившись к стене, — жуткое зрелище. Очевидец, хоть он и принимал участие в пяти десантных операциях, вспоминал, что ничего страшнее этого зрелища на войне не видел. «Потрясенные, мы стояли и молчали. И тогда в этой поистине гробовой тишине Сельвинский сказал: «Ну, вы как хотите, а я дальше идти не могу».
Подземный госпиталь тоже невозможно было забыть: за столом сидел труп человека в белом халате, как будто доктор даже мертвый продолжал свою работу. Повсюду — каменные могилы тех, кто умер в первые дни осады, когда у товарищей еще были силы, чтобы их похоронить.
Эти страшные картины не нуждались в словесных объяснениях. Да и не осталось никого, кто мог бы рассказать подробно о том, что произошло здесь после того, как основные советские войска эвакуировались через Керченский пролив в мае 1942 года. Многие части, имевшие приказ обороняться до последнего, эвакуированы не были. Горстка выживших, которые расскажут об этой трагедии позже, еще много лет проведут в кругах ада: сначала в немецких концлагерях, потом многие в ГУЛАГе — за то, что сдались в плен.
В конце ноября 1943-го в Аджимушкае было холодно и сыро. Со стороны Азовского моря дули сильные ветры. Глинистая земля раскисла от дождей. Катакомбы, куда отвели на отдых взвод девушек-снайперов, были желанным убежищем: тепло, сухо и очень, очень тихо. Съехав туда сверху по обледенелому склону на попе, как с детской горки, девушки попали в совершенно новый мир. Вокруг «жгли костры, пахло… древесной смолой и горелым маслом». Стрельбы и гула артиллерии почти не было слышно.
Постепенно девушки осваивались в этой странной обстановке: разводили небольшие костры, добывали масло, а чаще, у танкистов, бензин — для светильников, сделанных из гильзы от зенитного снаряда, или просто жгли шланг противогаза, засунув его в гильзу от снаряда. Шланг горит долго, испуская огромное количество черного дыма. «Потом полгода черным откашливались», — вспоминала Катя. Собирали плоские камни, из них сделали стол и даже стены, устроив себе отдельную «комнату». Отдыхали, по нескольку суток не выходя из подземелья.
С водой было туго, очень мало ее там, в Керчи, даже на поверхности. Поблизости наверху один колодец с мутной водицей. Туда ходили те, кто дежурил по кухне, — старались перед рассветом, но иногда, если не очень стреляли, и днем. Катя как-то дежурила вместе с Лидой Рясиной из Армавира, и та взяла у нее из рук ведро, когда Катя собралась еще раз идти за водой: «Сколько ты можешь ходить? Теперь давай я!» С поверхности Лида не вернулась. Позже Кате сказали, что, тяжело раненную, ее нашли у колодца и увезли в Керчь. Там Лида умерла.
После недели или двух отдыха снайперов стали водить на «охоту», на поверхность. Тепло одетые, в телогрейках и ватных штанах, в варежках с отдельными большим и указательным пальцами, в валенках, с фляжкой и запасом хлеба, первая группа — несколько человек — ушла на поверхность. На позициях стрелкового полка земля была перепахана взрывами — такого девушки еще не видели. Но не каждая воронка для солдата могила, как сказала своей паре Галя Колдеева. В тот же, первый, день Гале и Ане удалось подстрелить «ишаков» — двух немцев, тянувших на санках бутыль с водой, а позже Гале удалось «снять» пулеметчика. Катя Передера и Женя Макеева открыли счет на следующий день. Немцы здесь были близко, всего-то метрах в ста пятидесяти, их лица отчетливо видно в прицел. В траншее снайперы оставались до темноты, в сумерках могли вылезать. С колотящимся сердцем, перебежками добирались до каменоломни. Там была безопасность. «Добежал до каменоломни — значит, будешь живой», — говорили девушки.
Вскоре они усвоили, что, когда их выстрел оказывается удачным, немцы часто открывают минометный огонь, и тут уж всем надо лежать и молиться, чтоб пронесло. А как-то Женя Макеева с парой (в тот день она была не с Катей) на ночном дежурстве в траншее избежали еще более серьезной опасности. К окопу близко подобрались немцы — группа поиска, пришедшая за «языком». Женя заснула, но ее напарница была начеку. Девушки сняли выстрелами двух из группы, в остальных бросили гранату. Подоспели солдаты и отбили атаку.
Шли месяцы, а ничего не менялось. По-прежнему странная, изнуряющая жизнь в катакомбах, постоянная нехватка воды, по-прежнему пшенка или перловая каша, ржавая селедка, мерзлый, и очень невкусный из-за этого, хлеб. Однажды в катакомбах их случайно встретила только что приехавшая и прикомандированная к штабу полка медсестра Женя Грунская, лучшая подруга Гали Колдеевой по Краснодарской школе. Она попросила перевести ее во взвод к снайперам, у которых не было санинструктора, и с ними осталась до своей гибели. От Жени краснодарские девчонки узнали все новости о своем городе. Грунская даже побывала на процессе о зверствах фашистов и их пособников на территории Краснодара и Краснодарского края. На него приезжали писатели, в том числе Алексей Толстой. Когда кто-то из девчонок спросил ее, правда ли, что в Краснодаре вешали предателей, Женя рассказала: «Ой, девочки, что было!.. Привезли их на площадь, что против военной комендатуры, поставили каждого перед петлей. Они смотрят вниз и трясутся как в лихорадке. Начались выступления. Все требовали повесить. Выступал и Алексей Толстой».
В катакомбах установилась своя жизнь. В большом зале, где после выборки породы осталось возвышение, проводили митинги и концерты самодеятельности. Играл гармонист, устраивали танцы. Как любили танцевать Катя и Женя! Женя из этой пары была более бойкая, хоть Катя тоже не робкого десятка. Когда девушки шли по катакомбам, парни старались познакомиться, завязать разговор, и отвечала чаще Женя — весело, с юмором и легко. Без кокетства.
8 Марта встретили со стенгазетой и концертом, танцевали. Десятого или одиннадцатого Катю кто-то позвал: «Передера, твоя сестра приехала!» По темной галерее знакомый солдат вел к ней сестру Нину. Это было настоящее чудо. Сестры не переписывались, знали друг о друге только от матери — но в письме все равно не напишешь, где ты сейчас находишься. Оказалось, что Нина, часть которой стояла в 50 километрах, случайно услышала о Кате от раненого в своем полевом госпитале. Выпросила увольнительную, собралась и поехала: часть пути — на попутке, часть — пешком. Пробыв с Катей час (поговорили, поделили хлебную горбушку, которая была у Нины с собой, и Катин обед из пшенки и селедки), Нина пустилась в обратный путь. Снова они увиделись только после войны.
В катакомбах прошел уже месяц — без мытья. С этим надо было что-то решать, и новый их командир капитан Серегин — учитель из Москвы, молодой богатырь почти двухметрового роста с отпущенными для важности черными усами, — объявил старшине Розалии Резниченко, что разрешает им организовать мытье в поселке Колонка. Мытье — не может быть! В катакомбах они тратили драгоценные капли воды, чтобы умыть лицо, хотя с удовольствием бы ее выпили. «Зачем умываться, все равно темно!» — смеялась над Катей неунывающая оптимистка Женя Макеева. Кто-то из солдат знал места, где падала по капле водичка. Собирали ее в плошку и вот — делились иногда с девушками, особенно с красивыми. «Иди, Катя, ребята водички дали!» — звала Женя, болтая фляжкой, где плескалось на донышке: несколько глотков для питья, вода в горсть — умыться. Ребята, стараясь сблизиться с девушками, даже воды не жалели и хлеба — в траншее клали им на бруствер мерзлый кусочек.
О том, чтоб помыться целиком, девушки и не мечтали — и вдруг Серегин так обрадовал. Поселок был у самой линии фронта, но вдруг им повезет? Люба Вишницкая и Валя Пустобрикова выбрались на разведку и, невероятно! — нашли на окраине разрушенного поселка целый домик и в нем старушку. Добрая женщина с радостью согласилась принять весь взвод. На следующий день с утра парикмахер, насколько мог, «навел порядок в прическах», и после обеда они отправились. Двигались перебежками, пригибаясь: в километре отсюда был фронт. В теплом доме тетя Феня устроила баню: наносила воды в две деревянные бочки, одну из них вскипятила раскаленными в печи камнями. Мытье стало незабываемым событием, с чистым бельем и настоящим мылом, которые выдала старшина Резниченко. «Может, не в последний раз видимся», — сказала на прощание тетя Феня. Но, когда они пришли в следующий раз, старушка была мертва и вместо лица белый ее платочек обрамлял страшное месиво: лицо объели крысы. Больше в поселке помыться им не пришлось.