В СССР часто вспоминали героическую оборону Севастополя 1941-1942 годов, говорили о 250 днях боев, трех штурмах и мужестве защитников города. О заветах великих предков и духовном наследии погибших адмиралов Крымской войны. Но в знаменитой севастопольской эпопее Великой Отечественной были и страницы, о которых всегда предпочитали умалчивать, и прежде всего это развязка — кровавая трагедия, случившаяся в последние дни обороны возле мыса Херсонес. Маленький Маячный полуостров, всего несколько квадратных километров на остром углу юго-западной оконечности Крыма. Узкий перешеек между Казачьей и Голубой бухтами менее 800 метров шириной — и море со всех сторон. А еще такая концентрация боли, отчаяния и страдания на каждой пяди земли, которой, наверное, нет ни в одном другом месте нашей планеты.
С октября 1941 года Севастополь сражался в осаде. Город был превращен в настоящую крепость, его защищал сильный гарнизон, поддержку которому оказывал Черноморский флот. Руководство СОРом (Севастопольский оборонительный район) взял на себя командующий флотом адмирал Филипп Октябрьский, заместителем его стал генерал Иван Петров, незадолго до этого выведший свою Приморскую армию из окруженной Одессы.
Два штурма предпринял враг в 1941-м, но оба были отбиты. Тогда командующий немецкими войсками в Крыму генерал Эрих фон Манштейн перешел к осаде. Были подтянуты сверхмощные орудия «Дора» и «Карл», город начали методично стирать с лица земли. Но Севастополь держался, а его артиллерия достойно отвечала врагу. Особенно досаждали немцам две дальнобойные бронебашенные батареи береговой обороны номер 30 и 35, сдвоенные орудия которых могли посылать 305-миллиметровые снаряды на десятки километров, доставая до Бахчисарая и Фороса.
Ситуация для наших войск была трудная, но стабильная. Черноморский флот был абсолютным хозяином на море, а это давало возможность снабжать город всем необходимым. В воздухе немцы имели некоторое преимущество, но не критическое. Все изменилось весной 1942-го. Наши войска потерпели катастрофическое поражение под Харьковом, южный участок фронта покатился к Волге и Кавказу. Для немцев, стремившихся развивать наступление, переброска войск из Крыма стала особенно актуальной, но и оставлять в тылу русский плацдарм они не могли. Началась подготовка к последнему, решающему штурму. Операция получила название «Лов осетра».
Упор Манштейн сделал на усиление блокады с моря, для чего в Крым был переброшен ударный авиакорпус под командованием барона фон Рихтгоффена. Наше командование своевременно ответить не смогло, и баланс сил в воздухе кардинально изменился. Вскоре остатки наших ВВС были почти полностью уничтожены, и немцы получили господство в небе, что сразу отразилось и на действиях на море: люфтваффе теперь могли безнаказанно топить советские корабли. А создать в Севастополе запас боеприпасов заранее наше командование не удосужилось.
Штурм начался 7 июня. Десять дней защитники города стойко держали позиции, но постепенно начал сказываться недостаток боеприпасов. Войска стали отступать с передовых позиций, хотя узловые центры еще держались. Перелом произошел 17 июня, когда немцы вышли к Северной бухте и подножию Сапун-горы. Еще несколько дней остатки защитников на Северной стороне сражались в окружении, но к своим пробиться смогли немногие. В ночь с 28 на 29 июня немцы без артподготовки, на резиновых лодках форсировали Северную бухту и начали штурм главенствующих высот в Инкермане и на Сапуне-горе.
Именно в этот момент, видимо, вечером 29 июня, был дан приказ, который стал роковым: всем старшим командирам оставить свои части и отходить в район Камышовой бухты и дальше к Маячному полуострову и 35-й батарее для эвакуации. Не к третьей подготовленной линии укреплений, что была в городской черте, а минуя ее, сразу к самой юго-западной точке укрепрайона, фактически за пределы Севастополя. Оставшиеся без управления и связи подразделения оказались дезорганизованы, хотя разрозненные группы бойцов 29 и 30 июня пытались удерживать позиции. Но боеприпасы кончались, помощи не было, а немецкие самолеты безнаказанно расстреливали защитников города. С огромными потерями войска оставляли позиции.
«...вместе с комиссаром отдела пошли в Камышовую бухту. То, что там я увидел, меня поразило. Толпы людей, солдаты, матросы с оружием и без. Все чего-то ждут. К пристани не подойти. Тысячи людей, шум крики. Решил пойти на 35-ю батарею. Это было в 1 час 35 минут 1 июля. Придя на 35-ю батарею к ее главному входу, увидел еще худшее. Весь дворик и коридоры навеса были переполнены комсоставом Приморской армии. Двери на запорах. Здесь я узнал, что 29 июня было дано распоряжение по армии всему старшему офицерскому составу оставить свои части. Части остались без управления. Все это было похоже на панику в полном смысле слова...» — из воспоминаний командира крейсера «Червона Украина» капитана 2-го ранга И.А. Зарубы.
Утром 30 июня в ставку от адмирала Октябрьского, штаб которого располагался в 35-й батарее, поступила телеграмма: «Противник прорвался с Северной стороны на Корабельную сторону. Боевые действия протекали в характере уличных боев. Оставшиеся войска устали (дрогнули), хотя большинство продолжает героически драться. Противник усилил нажим авиацией, танками. Учитывая сильное снижение огневой мощи, надо считать, в таком положении мы продержимся максимум 2-3 дня. Исходя из данной конкретной обстановки, прошу Вас разрешить мне в ночь с 30 июня на 1 июля вывезти самолетами 200-500 человек ответственных работников, командиров на Кавказ, а также, если удастся, самому покинуть Севастополь».
Днем согласие ставки было получено. Следующей ночью под охраной специальных групп автоматчиков Октябрьский и флотское руководство погрузились на специально присланные за ними две подводные лодки, которые загодя лежали на грунте неподалеку от Маячного полуострова. Остальные командиры с конвоем отправились к аэродрому у мыса Херсонес, куда за ними должны были прибыть транспортные «Дугласы», специально присланные из Москвы. Управление войсками было возложено на 34-летнего генерала Новикова. Последний приказ уходящего командования остающимся солдатам звучал так: «Сражаться до последнего, готовиться к эвакуации».
Однако это была ложь. Адмирал Октябрьский прекрасно знал, что корабли не придут — он сам запретил это. Еще в середине июня, когда люфтваффе потопили очередной транспорт, командующий флотом публично заявил: «Не дам больше топить корабли». Большим судам, которые реально могли помочь осажденным, выход из Кавказских портов был закрыт, а небольшие тральщики и «охотники» изменить ситуацию не могли. Они старались, рисковали, подходили к берегу, но взять могли лишь несколько десятков человек. А эвакуировать нужно было десятки тысяч…
Не только Октябрьский, но и все уходившие знали о судьбе остающихся. Для высших офицеров это не было секретом, ведь командующий Кавказским фронтом маршал Буденный, которому после ликвидации Крымского фронта подчинялся СОР, еще в мае открыто говорил, что эвакуации не будет. Должны ли были командиры остаться вместе со своими подчиненными? Это риторический вопрос. Устава они не нарушали, их отъезд (или бегство, как угодно) был санкционирован приказом. Но так поступили не все — многие командиры предпочли остаться, даже понимая, что их ждет.
Никто не знает, сколько людей скопилось на Маячном полуострове. По воспоминаниям выживших, он весь был заполнен людьми. Там были десятки тысяч моряков и красноармейцев из разрозненных подразделений, оставшиеся без снарядов и орудий артиллеристы и зенитчики, тыловики и штабные, не получившие «посадочный талон», огромное количество раненых и медперсонал из многочисленных медсанбатов. А еще были тысячи гражданских — стариков, женщин, детей. Число их невозможно вычислить даже примерно. В своих воспоминаниях Манштейн писал о 120 тысячах только пленных, а ведь на каждого выжившего приходилось несколько погибших. Даже если эти цифры завышены, масштаб трагедии поражает…
Первые дни люди жили надеждой. Все ждали кораблей, верили, что помощь придет, их не бросят. Нужно было терпеть и сражаться. Оставшиеся командиры собирали группы бойцов, находили и чинили вооружение, занимали рубежи обороны. Еще стреляла 35-я батарея — когда кончились боевые заряды, в дело пошли учебные болванки и шрапнель. Но 1 июля иссякли последние запасы, и орудия пришлось взорвать. Батарея еще жила, ведь это было огромное многоэтажное сооружение с километрами бетонированных ходов и десятками помещений в толще скалы. В коридорах и потернах лежали тысячи раненых, без устали трудились медработники, отсыпались между боями изможденные воины.
1 и 2 июля нашим бойцам еще удавалось удерживать позиции, хотя боеприпасов уже почти не было. О тяжелом вооружении речь не шла вовсе, даже патронов для винтовок не хватало. Солдаты и матросы подпускали врага как можно ближе и бросались врукопашную. Ночью к 35-й батарее подошли два тральщика и несколько небольших «строжевиков», но когда народ ринулся на батарейную пристань, она не выдержала и развалилась. Суденышки (от трех до пяти катеров) останавливались в нескольких сотнях метров, и толпа с берега бросалась к ним вплавь. Многие тонули. Катера брали сколько могли и спешно уходили, чтобы затемно отойти подальше. Это не всегда получалось, многие оказывались под ударами немецкой артиллерии и авиации. Так, вместе с подбитым и потерявшим ход катером раненым попал в плен последний командующий генерал Петр Новиков. Через два года он погиб в концлагере Флоссенбюрг.
День, другой, третий. Без еды и воды, под палящим июльским солнцем. 3 июля немецкие танки прорвали оборону и вышли к аэродрому, но моряки и красноармейцы продолжали сопротивление, стреляя во врагов со всех сторон и забрасывая его гранатами. Манштейн дал приказ своим войскам отойти с полуострова и занять оборону на перешейке: опытный генерал понимал, что голод и жажда быстро сделают свое дело. Немцы окопались, подтянули минометы и артиллерию и стали методично утюжить полностью открытый и безлесный полуостров.
Воспоминания выживших дают лишь смутное представление о том кошмаре, который выпал на их долю. Земля была покрыта телами убитых и ранеными, вся поверхность изъедена воронками. Но когда раздавался очередной разрыв, люди бросались в воронку, ведь на дне среди крови и грязи выступала небольшая лужица воды. Люди бросались к ней и жадно глотали эту жижу. Пытались собирать морскую воду, но вдоль берега плавали трупы в семь-восемь слоев, и нужно было расталкивать их, чтобы добраться до относительно чистой морской воды. Хотя и она была красноватая от крови. Люди прятались под тридцатиметровыми обрывами южного берега, забивались в щели и скальные трещины. Потерны батареи, блиндажи и подвалы аэродромных строений были переполнены. Многие раненые просили товарищей застрелить себя, не в силах выдержать страдания. Некоторые впали в апатию, просто сидели обхватив голову руками. Но не все. Каждую ночь группы бойцов шли на прорыв, надеясь пробиться в леса к партизанам. Когда уже не было оружия, моряки в одних тельняшках брались за руки и молча цепью бежали на врага, надеясь схлестнуться врукопашную.
С каждым днем положение становилось все страшнее. Силы бойцов таяли, практически все имели раны и контузии. Оружия и боеприпасов почти не оставалось, как и надежды на спасение. Все чаще люди заходили в воду, обнимались и стреляли друг в друга. По ночам еще подходили по несколько сторожевиков, но близко к берегу подойти они не могли — немцы теперь сидели сверху на обрыве и расстреливали катера из пушек и крупнокалиберных пулеметов. С катеров семафорили, и кто мог плыли к ним. Но взять они могли немногих. Некоторые бойцы строили из разбитых машин и автомобильных камер плоты и старались выйти в море в надежде быть подобранными своими. Кому-то это даже удалось, но куда больше утонули или были расстреляны с берега. Всего было эвакуировано и спаслось самостоятельно менее двух тысяч человек, включая вывезенный в первые дни комсостав.
Наступал последний акт трагедии. Немцы уже заняли весь Маячный полуостров, защитники прятались в подвалах, блиндажах, пещерах под скальным обрывом. Их забрасывали гранатами, расстреливали из огнеметов, лили в щели бензин и поджигали. Но защитники еще сопротивлялись и старались дождаться ночи в надежде на помощь или прорыв. Впрочем, шансов уже не было — после 5 июля корабли из Новороссийска уже не выходили, а на прорыв оставалось все меньше сил и боезапаса. Тем не менее отдельные очаги сопротивления сохранялись до 10 и даже 12 июля. А значит, героическая оборона Севастополя длилась не 250, а 259 дней!
Кто не застрелился и не был сразу убит немцами, попал в плен. Колонна изможденных, черных от пота, крови и копоти людей растянулась от Севастополя до Бахчисарая. Конвоиры не церемонились — тех, кто не мог идти, немедленно убивали.
«Рядовой 142-й отдельной стрелковой бригады Ф.П. Землянский, находившийся в 35-й батарее и взятый в плен 12 июля, запомнил, как немец-переводчик перед строем пленных сказал, что "мы своим бессмысленным сопротивлением задержали отправку немецких войск на Кавказский фронт", и когда он кончил говорить, то из строя пленных вышел подполковник или полковник и сказал следующее: "Дорогие мои товарищи, защитники Севастопольской обороны, мы сейчас в плену у врагов, но мы не сдались, мы стойко и честно защищали наши священные рубежи. И если кому из нас доведется остаться в живых, то передайте соотечественникам о том, что мы свой воинский долг выполнили до конца, пусть знают об этом люди!"». (Цитата по книге Игоря Маношина «Героическая трагедия. О последних днях обороны Севастополя. 29 июня — 12 июля 1942 г.»)
В Советском Союзе о севастопольской трагедии говорить не любили, больше о героической обороне и освобождении. Именами Октябрьского, Петрова, Горпищенко и других эвакуированных командиров обороны назвали улицы и проспекты отстроенного заново Севастополя, а тем, кто выжил после фашистского плена, предстояло еще пройти наши фильтрационные лагеря и трудные беседы со следователями НКВД. Многим не удалось избежать и наших лагерей. В своих воспоминаниях тот же Октябрьский и другие, конечно, указывали, что не все защитники Севастополя были эвакуированы, но цифры назывались сильно заниженные — три, восемь тысяч. В семидесятые говорили об общих потерях в тридцать тысяч — и убитых, и пленных. Конечно, это значительно меньше, чем было на самом деле.
После освобождения Маячный полуостров и 35-я батарея были закрытой военной зоной. Вход туда разрешили только в 1970-е. С 1990-х там работали поисковые отряды. Лишь в начале 2000-х появились первые серьезные исследования, посвященные херсонесской трагедии: сначала уже упоминавшаяся книга капитана 2-го ранга Игоря Степановича Маношина, затем севастопольского историка Юрия Падалки «Пароль: Севастополь» и Ларисы Ларкиной «Война. Трагедия и бессмертие». Все они основаны на документальном материале, прежде всего неопубликованных воспоминаниях участников тех событий, собранных в архивах Музея обороны Севастополя.
В украинское время Маячный начал застраиваться коттеджами и гостиничными комплексами, которые возводили буквально на костях погибших. Дачи строили практически на батарее, которая по-прежнему лежала в руинах. Установленный сверху памятный камень сообщал лишь о том, что здесь был последний штаб обороны СОРа, но о десятках тысяч погибших там не говорилось. Украинские власти это не слишком интересовало, хотя народная память севастопольцев хранила воспоминания о страшных днях июля 1942-го. В 2008 году патриоты города взяли ответственность на себя и решили самостоятельно создать на месте батареи мемориальный комплекс в память о погибших здесь героях. Инициатором и душой этого начинания стал бизнесмен, в будущем народный мэр Севастополя Алексей Чалый, который пробивал и финансировал этот проект, однако его осуществление было бы невозможно без поддержки сотен энтузиастов — историков, краеведов, просто неравнодушных граждан Севастополя. И музей получился. Наверное, это одна из самых эмоционально тяжелых экспозиций, и мало кому удается сдержать там слезы, но это слезы благодарности и уважения. И духовного очищения за годы потери памяти о страшных жертвах той войны.