Европейский суд по правам человека признал российские власти виновными в бесчеловечном и унижающем достоинство отношении к онкобольной заключенной Оксане Семеновой, скончавшейся в тюремной больнице. История Семеновой — это не исключительный, а почти рядовой случай в практике отечественной исправительной системы. Запоздалая диагностика, неадекватное лечение и, наконец, нежелание выполнять требования закона, предписывающего отпускать на свободу умирающих. «Лента.ру» попробовала разобраться в ситуации и убедилась, что в России смертные приговоры хоть и не выносятся, но по-прежнему исполняются.
Туберкулез — классическое тюремное заболевание, так как в сырых казематах для него созданы наилучшие условия. А у тех, кто на воле вел так называемый асоциальный образ жизни, к нему добавляются ВИЧ и гепатит. Таковы общие представления о том, чем болеют зэки.
Однако у сидельцев бывают и другие проблемы со здоровьем. Но если аппендицит способен прооперировать рядовой хирург в любом уголке страны, то с онкологией куда хуже: у онкобольных, в особенности у тех, кому сидеть несколько лет, шансов выжить практически нет. По данным правозащитной организации «Зона права», на онкологию приходится каждая десятая смерть в российских зонах и тюрьмах.
Допустим, осужденному повезло, и медики в его колонии обнаружили признаки серьезного заболевания еще в той стадии, которая поддается лечению. Но затем начинается длительная бюрократическая процедура согласования и обмена документами с вышестоящими инстанциями. Следующая проблема ― этапирование к месту лечения. По словам правозащитников, оно происходит крайне медленно.
«В лучшем случае из дальних регионов больной идет по этапу в течение месяца. Чаще их умудряются везти по три или четыре месяца ― людей, которые нуждаются в срочной высокотехнологичной операции», ― рассказал «Ленте.ру» автор проекта «Женщина, тюрьма, общество» Леонид Агафонов.
Специализированной онкологической лечебницы в системе ФСИН нет. Приходится либо приглашать специалистов к себе, либо везти пациентов к ним.
«Чтобы вывезти человека на осмотр к онкологу или на магнитно-резонансную томографию, врачам нужно сделать заявку для охраны, которая согласовывает ее у оперотдела и тому подобное, — говорит Агафонов. — И только тогда, когда у них появится возможность и люди на конвой, которых все время не хватает, пациента смогут вывезти в другое учреждение».
Иногда ждут конвоя месяц, полтора или два. В результате человек попадает к специалистам, когда лечить его уже бесполезно. И вот когда врачи лишь разводят руками и человеку остаются считанные недели или месяцы жизни, встает вопрос об освобождении. Но и за возможность умереть дома тоже приходится биться.
В статье Уголовного кодекса, где перечислены все существующие меры наказания, лишение свободы и пожизненное лишение свободы прописаны отдельно. И не случайно. Считается, что человек, если он осужден на определенный срок, в итоге должен выйти на свободу — в отличие от осужденных пожизненно. По этой причине тяжкая болезнь может быть причиной освобождения от тюремного наказания как на стадии его назначения, так и во время его исполнения. Причем вне зависимости от обстоятельств дела.
Однако гуманные нормы законодательства разбиваются о скалу правоприменительной практики, которая, похоже, остается верной принципам сталинского ГУЛАГа, стиравшего в порошок попавших в его жернова людей.
3 октября ЕСПЧ признал, что российские власти в нарушение статьи 3 Конвенции о защите прав и основных свобод человека проявили бесчеловечное отношение к осужденной Оксане Семеновой.
«В начале 2016 года мы нашли ее среди прочих заключенных и убедились, что Смольнинский суд Петербурга не собирается ее освобождать, несмотря на достаточно красноречивые показания лечащего врача о том, что у них в тюремной больнице имени Гааза нет ни лекарств, ни лицензии на лечение по онкологическому профилю», — рассказал «Ленте.ру» руководитель правозащитной организации «Зона права» Сергей Петряков.
Этот врач, по его словам, под протокол сказал, что срок жизни Семеновой исчисляется месяцами. Учитывая, что сидеть ей оставалось еще несколько лет, судья и прокурор тогда понимали, что отказ от освобождения для нее означает смерть в колонии.
Рак шейки матки обнаружили у Семеновой в июле 2015 года. Через два месяца после этого он стал неоперабельным. Семенова испытывала чудовищные боли.
«Сразу после того, как получили постановление суда и протокол заседания, мы обратились в Европейский суд. Там отреагировали моментально. Со мной связались и сказали, что наша жалоба будет рассмотрена в приоритетном порядке», — говорит Петряков.
ЕСПЧ в качестве срочной обеспечительной меры потребовал от российских властей перевести Семенову в специализированную онкологическую клинику и предоставить необходимые лекарства, но этого сделано не было. В итоге осужденная скончалась в тюрьме.
Смольнинский районный суд, на памяти Петрякова, еще никого из смертельно больных заключенных не освобождал. «Хотя бы освободили женщину, которой оставалось отсидеть полтора года из пяти. Но нет. И ведь решения принимали три профессиональных судьи — женщины», — отмечает правозащитник.
То же самое о практике принятия решений в этом суде говорит Леонид Агафонов: «В первой инстанции никого не удается освободить. Прокуратура и суды боятся брать на себя ответственность. А вдруг на воле человек что-то совершит нехорошее?»
Агафонов лично присутствовал на заседании, где обсуждалась судьба онкобольной заключенной 28-летней Марии, которая семь месяцев не могла попасть к онкологу. «Вот стоит врач и рассказывает, что женщине нужна лучевая терапия, что это может продлить ей жизнь, — вспоминает он. — Если же, говорит, ее оставить в тюремной больнице, то может открыться кровотечение, и у врача не будет возможности оформить документы для срочного вывоза в онкодиспансер для оказания необходимой помощи».
Эти обстоятельные разъяснения заняли около двадцати минут. Затем, как говорит правозащитник, судья обратился к прокурору, а тот стал зачитывать материалы ее уголовного дела. «То есть они уходят от медицинской истории к изучению дела, которое уже было исследовано до них», — сетует Агафонов.
Марии отказали, и через несколько дней она скончалась от внезапно открывшегося кровотечения, как и предсказывал тюремный врач.
Надежда — единственная из подзащитных Агафонова, кому он помог освободиться, и она еще жива. Ее историю, как и историю нескольких других женщин, давших ему на это согласие, правозащитник включил в большое подробное расследование о том, как мучаются онкобольные в российской тюрьме.
У Надежды рак молочной железы. В тюрьму она попала по делу о незаконном обороте наркотиков. Лечение онкологии, которую трудно было не заметить из-за новообразования на груди, начали поздно. Сделали одну операцию, но случился рецидив.
«Врач сказал: подтвердим, что четвертая стадия, и отпустим домой. Резали опять, я чуть не умерла. Пришла в себя. Ухаживали, поставили на ноги. Пошла на суд, а мне отказывают. Представляете? Слез море, — рассказывает осужденная. — Я потеряла надежду. Это так страшно. Лечения нет никакого. Что мне делать в этой больнице? Поеду на зону, там хоть на улицу выйду — воздух. А то сидишь в этих палатах — четыре стены. И говорю: меня на этап поставьте, пожалуйста. Что я здесь буду делать? И вот меня поставили на этап, и я уехала. А через семь месяцев уже дома была».
Надежду освободил суд второй инстанции. По ее словам, в 2014-м году она провела в тюремной больнице десять месяцев, не выходя на улицу.
Сейчас Надежда живет в деревне в Ленинградской области. У нее ампутирована грудь, метастазы. Из тюрьмы ее освободили, но штраф в 200 тысяч рублей с нее никто не снимал. Деньги вычитают из пенсии по инвалидности первой группы.
В пенсионном фонде ей выделили пять тысяч рублей на приобретение дров к зиме, но деньги тут же сняли со счета судебные приставы. «В первый раз за жуткие для нее три года я услышал, как она расплакалась от бессилия», — написал Агафонов в соцсетях, и неравнодушные люди собрали женщине три с половиной тысячи рублей.
Областная больница имени Гааза в городе Санкт-Петербурге, откуда стремилась выйти Надежда и где находились остальные заключенные, о которых шла речь выше, — одно из ведущих лечебных учреждений ФСИН, принимающее пациентов из тюрем и колоний со всей страны.
Летом больнице исполнилось 140 лет. Она носит имя легендарного московского врача немецкого происхождения Федора (Фридриха-Иосифа) Петровича Гааза, жившего в XIX столетии и всего себя посвятившего оказанию медицинской помощи заключенным. В народе его звали «святым доктором», а в 2011 году католическая церковь начала официальный процесс его канонизации.
В учреждение, названное его именем, согласно приказу Минюста № 263, везут пациентов, которым необходимо лечение в отделениях челюстно-лицевой хирургии, нейрохирургии, психиатрии, офтальмологии.
«Всего там 350 посадочных мест», — отмечает Леонид Агафонов. По словам правозащитника, проблема в том, что в здании больницы находятся два учреждения. Сама больница №1, сотрудники которой занимаются непосредственно лечением, и ФК ЛПУ имени Гааза, персонал которого занимается охраной, кормлением и сопровождением. Работа этих двух учреждений стыкуется с трудом: одним важнее люди, а другим — режим.
По профильным направлениям у больницы проблем нет, но лицензии на лечение онкобольных, которых туда тоже привозят, нет. «Не потому, что они не хотят этого делать, а потому, что для этого на каждого пациента должно приходиться по пять квадратных метров, а на самом деле там не более двух метров на человека», — говорит Агафонов.
Нет там и достаточного количества специалистов необходимой квалификации. «Первого врача там аттестовали по онкологии только после того, как правозащитники подняли шум, — в конце 2016 года», — объясняет правозащитник.
В июле 2016 года больница Гааза заключила контракт с городским онкоцентром, чтобы вывозить туда пациентов. «Но контракт есть, а конвоя нет, — говорит Сергей Петряков. — Да и оставить больного в стационаре вне тюремных стен они не могут. В Красноярске одного онкобольного ежедневно возили из отряда на химиотерапию. Это болезненная и опасная процедура, которая по всем медицинским стандартам должна проходить в стационаре, под постоянным врачебным контролем».
Докупать лекарства в течение года больница Гааза не может. Там составляют заявку через УФСИН, которую выставляют на торги. На это уходит не один месяц. «Поэтому женщины с четвертой стадией рака по факту не получали необходимые препараты», — отмечает Агафонов.
В итоге умершие раковые больные получали лишь обезболивающие и витамины, лежа в переполненных палатах, где на десяти квадратных метрах размещено по восемь человек.
«При этом количество мест в больнице ограничено, и человек с начальной стадией онкологии не может попасть туда вовремя, — говорит правозащитник. — Иногда врачи отправляют умирающих людей в колонию, чтобы за это время успеть принять кого-то и провести диагностику. В итоге эти врачи становятся крайними».
В феврале этого года было возбуждено уголовное дело о причинении смерти по неосторожности в отношении врачей. Это произошло после того, как правозащитники направили жалобу в Страсбургский суд по поводу гибели пациентки с онкозаболеванием. «Тогда наши правоохранительные органы попросили ЕСПЧ подождать завершения расследования, — рассказал Сергей Петряков. — Неустановленных сотрудников медучреждения так и не установили, но комиссия выявила много недостатков в оказании помощи онкобольным в больнице Гааза».
После того как о конвейере смерти онкобольных в больнице Гааза заговорили правозащитники, приказ Минюста №54, в котором перечислены диагнозы, с которыми люди подлежат освобождению, в мае 2017 года пополнился несколькими пунктами, в том числе и по онкологии.
А еще пациенты стали быстрее проходить врачебные комиссии, но суды первой инстанции их все равно не освобождают.
«В 2016 году примерно 700 человек, по которым врачебная комиссия подтвердила, что они подлежат освобождению, не дожили до суда, — заключил Агафонов. — Но самое обидное, когда человек получает положительное решение суда и умирает в течение последующих десяти суток, отделяющих его от выхода на волю».