Фестивальная жизнь в современной России предлагает не только разнообразие культурных событий, но и экспериментирует с форматом: если междисциплинарный характер смотра уже не новость, то за географический размах еще идет борьба. Сайт-специфик — мода последних лет, но случай «Заповедника», довлатовского фестиваля в Пскове, — другой. Во-первых, насыщенность: за три дня — восемнадцать событий, но самое интересное — разброс: «Заповедник», сам по себе, стал фестивалем-экскурсией по современному Пскову и окрестностям.
Галерея, набережная, вокзал, Пушкинские горы, театр, бар — это еще не все локации, попавшие в афишу. Фестиваль превращал город в большую арт-площадку, трансформируя мемориальный повод, заложенный в названии, в содержание повседневной жизни псковичей. Отдельно надо отметить баннерную выставку «Псков строится», разместившуюся на стендах пешеходной части улицы Пушкина — черно-белые фото середины XX века, контрастируя с пестротой и буйством красок века XXI, задали основную, пожалуй, тему «Заповедника» — тему времени. И выставки, и спектакли предлагали почувствовать время как нелинейный феномен, как набор вариантов, как соседство прошлого и настоящего, Пушкина и Довлатова, современной поэзии и живописи 1980-х. На три дня «Заповедник» собрал в Пскове людей, так или иначе влияющих на культурное пространство сегодняшней жизни.
В Пскове, в кинотеатрах уже показывали «Нелюбовь», но в этот раз приехал режиссер и после показа разговаривал с залом. О том, как рождается кино, о возможности возвращения в театр, о том, как меняется искусство, о цензуре и самоцензуре, о «Матильде» и о Серебренникове. В общем, такой откровенный, и не очень веселый разговор, как естественное продолжение фильма. Звягинцев легко справлялся с дотошностью зрителей, пытавшихся добиться от режиссера единой трактовки описанных в фильме событий, и переадресовывал вопрос в зал, предлагая думать и чувствовать самостоятельно. «Нелюбовь» сложно смотреть второй раз, хотя и тянет мастерски, незаметно, как будто исподволь созданная атмосфера безысходности и сокрушает и завораживает. Одно событие, а дальше — долгая обыденная работа, нервное ожидание. И ты, зритель, проживаешь это растянувшееся как кисель время вместе с героями, вместе с родителями, потерявшими так мешавшего, вроде бы, им ребенка. И самый страшный, казалось бы, момент — опознание, он вовсе не самый страшный — здесь, рядом со смертью, обострены эмоции, здесь заметнее жизнь, а дальше, после потрясения — снова серая пелена, с налетом благоустроенной деловитости. Казалось бы, причем здесь Довлатов? По факту, конечно, ни причем, и притягивать за уши не хотелось бы. Но есть важный момент — и это снова про время, вернее, про то, как художник, писатель или кинорежиссер, человек с талантливым ухом, чувствует это время с его вывихами и болезнями. И если Довлатов смешно и горько описывал корявую провинциальность застоя, то Звягинцев диагностирует свое время с той интонацией, которое это время, подловатое и людоедское, заслуживает.
Вообще, кинопрограмма «Заповедника» была короткой, сжатой, но цельной и сильной, как пуля — к «Нелюбви» добавили «Аритмию» Бориса Хлебникова, которая не только сюжетом, настроением, но и даже названием, отсылает к очевидным сбоям во времени и пространстве.
Собственно, режиссер Талгат Баталов и драматург Марина Крапивина (тандем известный и проверенный) придумали свою версию «Заповедника», вложив в спектакль-экскурсию «Хранитель» собственные впечатления от пушкинских и довлатовских мест. Это самый интересный эффект этого текста — цитат из Довлатова здесь очень немного, почти нет, но ощущение от спектакля — абсолютно довлатовское: так метко и так иронично вскрыт абсурд местной жизни, абсурд, рожденный бытом. К примеру, первая сцена: зрители, они же туристы, садятся в автобус, но путешествие заканчивается, не начавшись — полетел «ремень в генераторе», и водитель бесцеремонно выталкивает всех на улицу, переругиваясь с особо дерзкими пассажирами.
Трудно не вспомнить персонажей «Заповедника», когда смотришь на героев спектакля — сексуальные официантки из ресторана «Лукоморье» хамят по чем зря, изящно виляя бедрами под накрахмаленными передничками; на столах таблички «служебный стол», «зарезервировано», администратор гостиницы «Дружба» командует приезжими как солдатами-срочниками на плацу (большинство фраз — подслушано командой спектакля). В центре спектакля вполне мистическая фигура некоего Хранителя (эту роль ярко сыграл актер Псковской драмы Денис Кугай), предложившего зрителям альтернативную экскурсию по Пушкиногорью. Следуя за ним, можно узнать про причину «незарастания народной тропы», обнять ель, пронизанную поэтическими токами, увидеть неприкаянный призрак Арины Родионовны, притаившегося в кустах Вождя, которого в неверные девяностые прятали по конспиративным квартирам верные ленинцы. В какой-то момент из леса выйдет лже-хранитель, чтобы, при активном участии туристов, проиграть рэп-баттл Хранителю, и с хрипом «раунд» отползти обратно в кусты, как сказочная нечисть. Здесь, помимо чистого фана, много важного и даже терапевтического — например, сбивание сусальной позолоты с неприкосновенного, работа, которая, кажется, все нужнее и нужнее. И опять много про время — с одной стороны, про то, как оно застыло, как заповедный морок вытравил живое в нашей жизни. С другой, про то, как корежат время и правду, его естественный ход идеологемы и насаждаемые мифы: почти в самом финале, на пороге довлатовского дома, Хранитель надменно перебивает туристов — нет, Довлатов вовсе не эмигрировал в 1978 году, на самом деле, он выспался, выпил парного молока, полюбил свой народ и его простую жизнь, полюбил Галину, завел детишек и отказался от своей диссидентской спеси...
Вроде бы, не очевидно, но вспоминаешь и про пресловутую «Матильду», и про «панфиловцев» — и даже, скорее, страшно, чем смешно от этой соцреалистической тоски, наплывающей на нас. В театральной программе был еще один спектакль о том, как выдавливается все живое и талантливое — «Невидимая книга» Семена Серзина, по фрагментам разных произведений Довлатова. Спектакль играют как квартирник: в Пскове для этого выбрали Old School Bar. Главное достоинство этого, казалось бы, непритязательного, тихого, очень какого-то джазового, спектакля в том, что россыпь остроумных довлатовских цитат не превратила его в репризную комедию, как часто бывает. Сквозь смех и забавные этюды настырно пробивается тема бесконечного унижения свободного и талантливого человека, мыкающегося по конторам, редакциям и чиновникам.
Может быть, самым ярким событием фестиваля, по крайней мере, по концентрации энергии — уж точно, стал творческий вечер питерского поэта Лехи Никонова в малом зале Псковского театра. Леха стоял перед пюпитром, смахивая листки со строчками, один за другим, на пол. Его выступление — как панк-концерт, как экстатическое камлание на пределе возможностей: стойка микрофона летает по сцене, мелькают отсветы стробоскопа, поэт лихо меняет регистры: от истерического визга до загробного спокойствия. Выступление Никонова — это всегда театр, моноспектакль, а в том, как стихи складываются в концерт (здесь звучали в основном, стихи из книги «Нулевые», отрывки из «Медеи»), угадывается драматургия — тема поэта как медиума, транслирующего различные состояния, пропускающего сквозь себя время, шла четкой, яркой линией, к ней добавлялось все то же ощущение зыбкости и гнилости вибрирующего воздуха второй половины 2010-х. Впрочем, спектакль этот был вполне интерактивен — фанаты Никонова вслух повторяли за поэтом финальные строчки стихов, а Леха честно отвечал на вопросы, мгновенно разрушая образ бунтаря и маргинала, и снова, с некоторым облегчением, в него возвращался.
Тема, неотрывно связанная с именем Довлатова: о том, как тоталитарное государство выдавливает все живое и талантливое за свои пределы, в эти три дня говорили много. Но выставка «Довлатов и Ленин», конечно, еще и о нашем времени. Александр Стройло, настоящий гений места, — мистификатор и создатель мифов, отталкиваясь от разных страниц истории Пскова, он сочиняет в духе Хармса и поздних постмодернистов собственную историю. Его зарисовки (на выставке представлены графика и литографии), в которых Псков разных лет предстает в мельчайших подробностях, подкреплены рассказами собственного сочинения: например, о том, как Довлатов с тартускими структуралистами прибыл в город на первой «Ракете».
Миф о Довлатове здесь скрещен с мифом о Ленине: в Пскове есть даже мемориальный музей-квартира Ильича. Александр Стройло не только зарисовывает ленинские места, но и придумывает целую легенду, в которой зарождение советской печати, появление «Искры» романтически подсвечены всполохами отчаянной борьбы нелегальных марксистов с легальными (есть даже маленькие портретные галерейки).
Тема времени с особой остротой прозвучала на другой выставке — в галерее «Цех» рядом с театром показывали работы Гаги Ковенчука, петербургского художника, наследника футуризма, постоянно получавшего упреки в излишнем «формализме». Ирония и поэтический отблеск пронизывают его небольшие графические работы бытового характера: советская жизнь предстает здесь в частных, едва заметных глазу, проявлениях. Значительная часть работ — плакаты, жанровая особенность которых допускала сатиру, столь близкую по духу лукавому дару художника. Ковенчук был знаком с Довлатовым, но главное не это, а узнаваемая интонация, в которой каждый раз тоска побеждается мужественной насмешливостью.