Бешеный арктический ветер, ранние ночи и глухие места. Корреспондент «Ленты», решив, что это подходящий момент для путешествия, добрался автостопом из мурманского Заполярья в Москву. День за днем он ловил попутные машины, спал в палатке, засыпанной снегом, или даже на свежем воздухе. Он побывал в полузаброшенном приграничном городе Ковдоре, услышал истории о медведях-людоедах, любовался арктическими горами и озерами, видел множество разбитых фур в Карелии и, попав в столицу, пришел в ужас от вида московского метро.
***
«Сильно замерз?» — спросил питерский дальнобойщик, подобравший меня, плясавшего от мороза, на выезде из Апатитов. В горноперерабатывающем городе с неповторимым запахом апатитовой руды мне пришлось лицезреть дорожный указатель «Апатиты» часа два, что для автостопа слишком долго. Особенно зимой, в первые дни декабря, когда в Мурманской области уже вовсю играет северное сияние, снега намело по пояс, а полярная ночь поглощает город за городом с севера на юг.
Пока мы едем к федеральной дороге «Кола», я вхожу в транс при виде выхваченной фарами тайги, а затем угадывающихся горных силуэтов Мончетундр. Зимний автостоп — это неизбежное чередование теплых кабин и холода одиночества. На северах, где отыскать фонарь порой можно раз в сто километров, комфорт — это вопрос времени, а приятный собеседник рано или поздно уедет к теплой постели, а ты останешься наедине с темнотой обочины, где водитель тебя даже не успеет разглядеть. Грузоперевозчику в Мурманск, и поэтому я еду на север, хотя мне надо на юг: лишние десятки километров до Мончегорска, где есть освещенная стела.
Позади меня — продуваемые бешеными ветрами каменные поля, уже занесенные снегом и отроги гор. Впереди — зарево Мончегорска и дым от его комбинатов, которые много десятилетий назад превратили окрестности в апокалиптическую пустыню. Я замораживаю пальцы, фотографируя окрестности, и долго и мучительно ловлю попутки. Теория, что на северах зимой стопится каждая вторая машина — не более чем байки. Но вот грузовая «Газель» дает по тормозам, и я осознаю, как тепло растекается по моим конечностям. Игорь, который везет из Мурманска в Ковдор мебель, берет попутчиком каждого голосующего, а я понимаю, что судьба назначила мне новый маршрут.
От федералки до Ковдора сотня километров плохой дороги в сторону финской границы. Места глухие — первая встречная машина расходится с нами на полпути. И пока мы едем, то минуем лишь один вымирающий поселок — Ёнский, и кое-где дачи по берегам огромных озер, которые в летнюю пору превращаются в пляжи. Водоемы, даже в темноте Полярной ночи, просто божественные. Где-то в тайге, по уже почти непроходимой грунтовке, стоит какой-то поселок без людей — из-за общего упадка в Заполярье его бросили. Пока он давал приют и работу людям, медведи любили заходить в него, наводя ужас на терпеливых северян. Сейчас без оружия никто туда не суется.
Ковдор не так давно был закрытым городом, и пограничники снимали с поездов граждан, рвавшихся в него без разрешения. Сегодня будка КПП тоскует в снегу, поезда в Ковдор ходят сугубо за рудой, да и электричку в Кандалакшу сняли с бюджета. И еще от Ковдора за километры прет запахом апатита — и это причина, по которой город еще населен людьми. Ковдор — это добыча и переработка ископаемых: карьер прямо в городской черте, плюс непрерывный и гнетущий грохот комбината и железнодорожных составов. Но от 30 тысяч горожан осталось всего тысяч 17-18, включая вахтовиков и беженцев с Донбасса. Здания-призраки тут везде. Дом жилой — дом заколоченный. Говорят, что здесь квартиру сдают за 5000 рублей, а продают от 150-200 тысяч. Атмосферно.
Сутки истекают, и, нагулявшись по Ковдору, я покидаю его. Впрочем, это трудно: я отхожу на километры от города и не ощущаю транспорта в сторону «Колы». Организм требует сна, но возиться с палаткой у леса, где еще не окончательно разбрелись по берлогам медведи, нет энтузиазма. Некогда в окрестностях Ковдора зверь задрал мужчину. Час ожидания — и вот машина: вахтовик Денис, специалист по строительству и БелАЗам, держит путь в Мурманск. В ближайшие часы у меня беседа о краеведенье: в песчаной тайге малолюдного Ковдорского района, если поискать, можно найти бронетехнику и окопы Второй мировой войны. Бои здесь шли жестокие.
Ближе к полуночи в Арктике становится светлее — это полнолуние отражается от снега, давая глазам нащупать ближайшие сопки. Вскоре я стою на дороге напротив одинокого кафе у реки Пиренги. Поймать попутку еще есть шансы, но я понимаю, что Пиренга недалеко впадает в прекрасное озеро Экостровская Имандра. Нахожу рыбачью тропу и гуляю по ночному лесу. На том берегу озера слабо угадывается поселок с неполярным именем Африканда. Ставлю палатку. Так кончается этот прекрасный день.
***
Трасса просыпается и гудит моторами, а я долго бойкотирую подъем, не желая вылезать из спального мешка. Наконец, ближе к 12 часам, я приступаю к обливанию из Пиренги. Хотя уже зимушка, но лед так и не сковал бурный поток. Что до температуры — вода не слишком холодная. Потом наедаюсь колбасой с сыром, складываю палатку и исчезаю в тайге, до тех пор пока после двух часов дня ненадолго не появляется солнце, чтобы я мог фотографировать Имандру и Княжую Губу. Озеро уже сковано льдом. Я ем тишину ложками и прощаюсь с Заполярьем: краем озер, рек, гор, с терпким запахом леса.
Уже сумерки, машины редки, а ботинки мокрые. Бродить по тайге интереснее, чем голосовать в снежной каше обочины, гадая, когда же тебя подберут. Впрочем, промчавшаяся легковушка делает разворот, и парень спрашивает, куда я направляюсь. Кирилл из Кандалакши — потомственный полярник из поморов и саамов, и много раз ездил автостопом, когда был студентом. И я, кажется, первый раз встречаю человека, которому интересно, как люди попадают в журналисты. А дорога эпична: местами прорублена в скалах плюс величественная Кольская АЭС — в ее теплых водах ниже по течению разводят рыбу, а фермеры регулярно доносят в ФСБ на погружающихся там дайверов.
Кандалакша — это ничего хорошего: вечное проклятье для автостопщиков в Мурманской области. Из-за близости Белого моря стоит противная плюсовая влажность (да-да, а вчера я дрожал от мороза), а пост весового контроля и еле освещенная заправка не мотивируют водителей брать попутчиков. Наконец, гудок с тягача: пожилой дальнобойщик со Смоленщины зовет в кабину; у Виктора хронический бронхит, но каждые полчаса он курит. В его поселке царит бедность, но необходимость мотаться по всей стране ради приличной зарплаты его уже невыносимо вымотала.
Через 70 километров пересечение полярного круга и въезд в Карелию, где уже нет гор. «Как трасса?» — уточняет по рации Виктор. «На Питер полная задница, дорога не чищена», — трещит в ответ. Шоссе превращается в русскую рулетку: каждый час я вижу сошедшие в кювет или сломавшиеся фуры. Первая — ее кузов разворочен — ушла в снег около Зеленоборского, самого южного мурманского поселения, с живописным и устланным красными камнями каналом Княжегубской ГЭС. Фура шла пустой, что сделало ее неустойчивой; аварийные огни, суета дорожников, спецтехника и вновь тьма трассы. И еще один попавший в передрягу грузовик. Между городками Лоухи и Сегежем еще несколько аварий, а спасателей уже не хватает; у вставшей колонны поломанных машин горят костры из шин. Так дальнобойщики предотвращают лобовой наезд встречных фур.
Мы едем полторы сотни километров, на этом отрезке есть только одна заправка, а сотовая связь ловит пару раз. За окном мистическое полнолуние: если вылезти из машины и уйти в карельский лес, на десятки километров нет ни души. Где-то живут дикие звери. Поворот на Чупу практически незаметен, как и придорожный крест. Недавно где-то рядом женщина с детьми села в машину и свернула на грунтовку. На рыбалку. Обратно на «Колу» они выбирались пешком часа три — автомобиль сломался. Такова Карелия.
Электрическое зарево от Лоухи видно издалека. Хотя на часах восемь вечера, но на заправке уже встали на ночевку десятки грузовиков — настолько тяжело дается карельский отрезок федеральной дороги Петербург — Мурманск. Я иду на полосу разгона и жду. Проходит пять минут, попуток нет, зато мигает дорожная инспекция. У меня вальяжно спрашивают документ, и я протягиваю паспорт с обложкой «Новороссия», увезенный из прифронтового Луганска. Еще долго я злюсь на полицейских, учинивших облаву на водителей: меня из-за них никто не берет.
Автодом сбавляет скорость — это идеальный для путешествий, но и экзотический для России продукт немецкого автопрома. Артем — амбассадор известной компании, специализирующейся на лыжном спорте. Он слушал аудиокнигу Ремарка и, как оказалось, возвращается в Москву оттуда же, откуда и я — из Кировска. Я бродил с палаткой в Хибинах, а он катался на лыжах.
Еще три сотни километров на юг сквозь снегопад и дорожную шугу. Глушь отменная: поворот на городишко Беломорский — колея в снегу, а первый поселок — Пушной — мелькает спустя 200 километров. До середины прошлого века здесь процветали карельские деревни, их разорили коммунисты… Отворот на Сегежу, мы прощаемся. Брожу по мокрому снегу, выискивая в кочкастой почве ровный пятачок под палатку. Я не хочу быть раздавленным очередной аварийной фурой. Лагерь по фэншуй не выходит: погода отвратительно сырая, торфяной ручей черного цвета, а собаки из кафе голосят. Засыпая, понимаю, что мои шансы сесть в фуру, которая попала бы в ДТП, сегодня были максимально велики, но я все еще жив.
***
Новый день: туманит, погода плюсовая, и первая же встречная фура берет меня на борт. С Юрием из Оренбуржья мы проедем 550 километров — мог бы и дальше, но мне не надо в Петербург, а только до Новой Ладоги. Водитель только что прорвался из пограничной с Финляндией Костомукши, одолев две сотни километров за шесть часов; его фото запущенности второстепенных карельских трасс на айфоне впечатляют. По воле судьбы, Юрий проходил суровую и яркую службу в погранвойсках недалеко от этих мест.
Катиться на фуре — большое удовольствие: виды отличные скальные ворота, огромные озера, а где-то на востоке — невидимый мне Беломорский канал. Но спустя сотню километров мы проходим «ворота на Север» — медвежьегорский разъезд, и пейзаж скудеет до вида холмистого леса. Число людских поселений возрастает, узнаваемые сетевые магазины стоят прямо у трассы, а таинственные огни Лодейного Поля за широченной рекой Свирь означают начало Приладожья. Снега уже мало. Прощай, Север!
Больше тысячелетия назад на Волхове родилась Русь. Теперь мутную реку, полную сомов, оседлала шумная ГЭС, а в одноименном городке стоит тишина и много развалившихся хат. Попав в Волхов в полночь, подобранный на темной обочине предпринимателем Игорем — он родом из «моей» Калужской области, — я уже ищу место под палатку. Гулять по старинному городку и фотографировать разбитые машины и романтику железнодорожного моста с электростанцией невозможно бесконечно. Но проходящий в Кириши, где нефтеперерабатывающий завод, бензовоз стопится, хотя ему это запрещено по регламенту. В кабине бензовоза даже снято пассажирское сиденье. На окраине Киришей я беспардонно бросаю в летнем кафе коврик под спальник и засыпаю.
Борщевик, свинцовое небо и холод — мои единственные воспоминания о Ленобласти. Час быстрой езды на легковушке с семьей, и я на М-10, у деревни Зуево. Успеваю порадоваться первому полноценному солнцу за месяц и долго пляшу от мороза на обочине, ошарашенный плотным потоком транспорта. До Москвы еще 590 километров, и я опасаюсь опоздать на электричку домой. «Тебе повезло», — роняет водитель грузовичка. Алексей везет груз в столицу. Он уроженец нижегородских лесных окраин, тех мест, где снег в мае — это норма, где медведи нападают на ягодников и грибников, да и ему как-то пришлось стрелять в хозяина тайги.
Новгородская и Тверская области неторопливо остаются позади: Среднерусская равнина, тоскливый пейзаж и полуживые деревни. Много ремонтов на трассе, очередные фуры — сгоревшие или смятые.
Потом иной мир: я задыхаюсь и путаюсь в смраде московских улиц, торопясь найти метро «Речной вокзал». В Мурманске воздух чище. Метро ужасает плотностью населения с пустыми глазами. Позади две тысячи километров.