«Енуфа», впервые поставленная в 1904 году, — нечастая гостья на российской сцене. И никто не знает почему. Музыка прекрасная и задушевная, при том что в «Енуфе» с ее опорой на славянские мелодии смешались черты итальянской «бытовой» оперы и немецкий «колючий» экспрессионизм. Фабула — почти семейная сага с детективным оттенком. Но факт остается фактом: в то время как опера чешского композитора Леоша Яначека популярна в Европе и Америке, в СССР и постсоветской России она ставилась лишь четыре раза. Так что Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко в лице режиссера Александра Тителя и дирижера Евгения Бражника по сути дела предъявил нам раритет.
Написанная на чешском языке история крестьянки Енуфы и ее окружения в Москве была исполнена на русском. То есть не в традициях современного оперного дела, предписывающих петь на языке оригинала. Это волевое решение режиссера: Яначек писал оперу на прозаический текст, и музыка построена на интонациях и говорах народной речи. А в иностранном языке и ритм может быть иным, и ударения. Да и аромат места действия теряется: «на родном языке любая история становится русской». Тем не менее, взяв перевод 1958 года и заставив солистов зверски поработать над дикцией, Титель решил важную задачу. Он приблизил горестную историю Енуфы к восприятию публики. А это существенно. Не только потому, что не очень популярной опере важна общедоступность. А потому, что рассказанная в либретто история, взятая из чешской пьесы и, кажется, навеянная любимым писателем Яначека — Достоевским, апеллирует к его «всемирной отзывчивости».
Енуфа — молодая и красивая девица, которую любит простой парень Лаца (Николай Ерохин), но она сохнет по Штефе (Нажмиддин Мавлянов), ну, который первый парень на деревне. Тайная связь и внебрачный ребенок. Яростный гнев мачехи героини, Костельнички, боящейся позора. Ночное убийство младенца в проруби. Общий кошмар, когда замерзший трупик находят подо льдом, подозрение падет на Енуфу. Признание мачехи. И финал, когда горечь и остервенение отступают, давая дорогу противоположным чувствам.
В этом клубке амбиций, неврозов и больных самолюбий, замешанных на семейных и родовых отношениях, нет привкуса старомодности: то, что волновало моравских крестьян на рубеже XIX и XX веков, волнует и наших современников. Но это не рассказ об убийстве новорожденных. Не рассказ о пьянстве как зле, хотя некоторые мужчины по ходу действия пьют. И не повесть о бесправии женщин в ту эпоху. Это вообще не обличение пороков. Но история столкновения сильного и бесхарактерного, вечно воспроизводимая в природе. История борьбы с искушением и поражения (или победы) в этой борьбе. История того, как «вещество души произрастает на драмах жизни». Тителя вслед за Яначеком интересовал изначальный трагизм бытия, а не бытовой криминал.
Оркестр звучал добротно, возможно, не слишком насыщенно, слегка жидковато, но искренняя нервность музыки Яначека, какая-то ее просветленность (почти всегда, даже в самые страшные моменты, хотя бы под спудом) точно отразилась в театральной картинке. В декорациях Владимира Арефьева нет этнографии, но много воздуха и света. Поперек сцены, на фоне белых стен и видеоводопада лежит исполинский ствол без веток. По ходу действия цельность ствола нарушится в унисон с раздраем в жизни героев. Дерево распилят на фрагменты. Все прочее — стол с посудой, кровать с ночным горшком под ней, лохань со стиркой — появляется и исчезает, как преходящее, но присутствующее в жизни. История Енуфы развернута в гуще типажной массовки: точильщик ножей работает на станке, гармонист наяривает музычку, стекольщик любуется прозрачностью стекла, тетка гладит белье, девчушка тащит упирающуюся козу (живую!). Душевная жизнь ежедневно испытывается житейской круговертью. Люди в картузах и платках до бровей таскают мешки, носят воду, раскатывают тесто, ухаживают за комнатными растениями. И разговаривают. В прежних возвышенных операх вы не услышали бы фраз типа «что ты пристал?», «говорила же мама», «хватит ныть». Певцы погружены в поиск психологической достоверности. Рисунок роли у каждого персонажа разработан тщательно, толпа театрально выразительная и в веселье, и в ярости, а показанный быт — вот парадокс! — усиливает поэтическую условность. Титель, как и всякий хороший оперный режиссер, тонко владеет этим непростым приемом.
Любовь и ребенок для женщины — срам и позор, если их существование не подтверждено «правильным» общественным мнением. Чтобы прикрыть сплетни — можно и нужно убить. Идею губительной власти пересудов со страшной силой показала Наталья Мурадымова (Костельничка), которая мало что превосходно поет, так еще и мастерски лепит образ «убийцы из приличия», не забывающей ханжески молиться: «ты ведь знаешь, что мне нет пути другого?». Впрочем, ближе к концу оперы тетку грызет совесть, как леди Макбет после злодейств. Енуфа (Елена Гусева), легко справляясь с высокими нотами, прописанными композитором, не справляется с любовным крахом и с необходимостью прятать последствия. А ее мачеха убила собственного внука. И душа недалека от безумия.
Но Яначек спасает героиню от падения в пропасть и дарит ей если не счастье, то покой. Чтобы его обрести, нужно разорвать цепочку зла. Простить, наверное? Всем, даже мачехе-преступнице. Бесхарактерно-упрямому Штеве. Преданному, но ревнивому жениху Лаце, полоснувшему ее ножом по щеке, чтоб красу потеряла и соперник разлюбил. Или встать над обстоятельствами, закрывшись от гнета жизни. Мы не знаем точно, что происходит. Сделал ли Титель историю испуганной девчонки, столкнувшейся с мерзостью жизни, пережившей страдание, но впустившей в себя милосердие, — или дал героине шанс отключиться от страданий и впасть в благословенную защитную бесчувственность? Но в последней сцене, когда Енуфа стоит возле сидящего Лацы, принимая его таким, каков он есть, и положив ему руку на плечо, как на старинной фотографии, хочется верить словам из либретто: счастья вам столько, сколько капель будет в ливне.