После Великой Отечественной войны осталось множество ветеранов-калек. Каким образом возвращать их в общество и обеспечивать им нормальную жизнь? В статье, опубликованной в журнале Osiris, историк Фрэнсис Бернстайн рассказывает о том, как протезы заменяли советским ветеранам семью и позволяли вновь почувствовать себя мужчинами — впрочем, только в советской пропаганде.
По своему внешнему виду, стратегии внедрения и репрезентации советские послевоенные протезы были, несомненно, маскулинными объектами, предназначенными для того, чтобы их носили мужчины. Более того, протезирование само по себе оказалось мужской задачей — многие так называемые инвалиды-изобретатели, получившие увечья на войне, сами делали протезы. Таким образом они возвращали себе и другим ветеранам утраченную мужественность — ведь калека не мог считаться полноценным мужчиной и в лучшем случае мог претендовать на сострадание окружающих, но не на жизнь здорового человека.
Государство, акцентируя внимание общества на этих людях с помощью пропаганды, показывало их как пример для остальных. Однако в реальности все обстояло иначе.
О том, что представляет собой государство, можно судить по тому, как оно относится к своему гражданину. Из всех западных держав ХХ века Советский Союз придавал наименьшую значимость человеческой жизни. С момента начала своего существования он пережил Первую мировую войну, революцию, Гражданскую войну, коллективизацию, ускоренную индустриализацию, основание ГУЛАГа, массовые депортации, переселения и голод.
В своей знаменитой речи 1931 года Сталин говорил: «Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим!» Так и в 1941 году советская пропаганда показывала СССР жертвой насилия нацистов. Она призывала граждан отомстить за разоренные деревни, обесчещенных женщин и убитых детей, пожертвовав всем во имя спасения Родины.
Если Сталина пропаганда изображала как «отца народов», то роль матери здесь играла Родина как символ терпения, уязвимости и преданности, во имя которой ее дети должны быть готовы сложить свои головы. Поскольку беспомощность в СССР считалась женским качеством, инвалиды, вернувшиеся с войны, представляли проблему для государства: каким образом демонстрировать мужественность Красной армии?
Тем не менее изображения раненых и увечных нередко встречались в советской пропаганде, только чаще всего на карикатурах и плакатах, изображавших врага: нацистам отрывало голову, их разрывало на части, показывали врага безногими инвалидами. Все это не прошло бесследно, образ калеки ветерана, возвращающегося домой, практически не использовался, ведь он принадлежал исключительно врагу. Вместо этого на плакатах демонстрировалась пробитая каска или мать, ждущая своего сына с войны.
Осторожность, с которой в СССР относились к проблеме инвалидов, проистекала из заложенной в советскую идеологию неприязни к благотворительности (как лицемерной буржуазной практике) и попрошайничеству (в котором шрамы и увечья служат средством для зарабатывания денег). Все это считалось пережитками прошлого, как и концепция жалости по отношению к калеке — ведь после революции все необходимое инвалидам должна была давать система соцобеспечения. Кроме того, в довоенное время увечья рассматривались как следствие пьянства и несоблюдения дисциплины на рабочем месте, хотя зачастую люди получали их из-за небезопасных условий работы, плохого оборудования или нереалистичных целей выработки.
После Великой Отечественной войны улицы советских городов заполонили ветераны-калеки. Они собирались на людных железнодорожных станциях, прося милостыню. Вскоре, впрочем, им пришлось покинуть эти места. Кто-то сделал это добровольно, но многих обязало это сделать государство в рамках пакета постановлений о борьбе с «антисоциальными и паразитическими элементами», изданных в начале 1950-х годов. Некоторые публицисты также призывали граждан проявлять бдительность — ведь под маской инвалида может скрываться вражеский шпион.
Понятно, что в такой ситуации назрел вопрос, что делать с ветеранами-инвалидами, которые вернулись с войны. Его решением были протезы, которые позволяли «вернуть мужественность» увечному человеку, казалось бы, достойному только жалости. Благодаря им бывшие солдаты могли двигаться и работать без посторонней помощи, а значит, вновь становились «полезными членами общества».
Значение, которое власти придавали поиску решения этой проблемы, хорошо видно по тому, кому присуждали Сталинские премии — высшую награду в стране в тот период. Например, ее удостоились Андрей Туполев, Мстислав Ростропович, Андрей Сахаров… В их рядах был и инвалид, конструктор-самоучка Виктор Кононов, создавший искусственную руку для собственного использования. Впоследствии «рука Кононова» стала настоящим спасением для многих ампутантов: пять пальцев протеза могли сгибаться и удерживать предметы, он надевался без посторонней помощи и обеспечивал инвалиду жизнь практически здорового человека.
Как сам изобретатель, так и его изобретение служили полезным инструментом пропаганды для страны накануне холодной войны. Протез Кононова использовался для того, чтобы показать различие в отношении к ветеранам в США и СССР. Эксперты наперебой хвалили изобретение советского конструктора, которое было существенно более качественным, дешевым и удобным, чем американские аналоги. Как они писали, это неудивительно, ведь за протезом Кононова стояли технологии, превосходящие западные, и забота государства об инвалидах, на нужды которых в США якобы закрывали глаза.
Пропаганда отмечала не только технические характеристики изобретения, но и то, что оно позволяло инвалидам полностью избавиться от «ужасных психологических страданий». Кроме того, протезы способствовали продвижению по карьерной лестнице — например, Кононов, бывший водитель, теперь стал инженером. В своей речи после получения Сталинской премии он говорил: «В нашей стране, стране, строящей коммунизм, грань между интеллектуальным и физическим трудом стирается. Ярчайшим примером этого является присуждение этой высочайшей премии мне, бывшему рабочему, а теперь старшему инженеру». Впрочем, несмотря на официальную картинку, демонстрировавшую заботу государства об инвалидах, по-настоящему им предлагалось полагаться исключительно на свои силы.
Другим известным инвалидом-конструктором, лауреатом Сталинской премии был Борис Ефремов, создавший протез со сгибающимся коленом. В ноябре 1944 года он успешно продемонстрировал свое изобретение, пройдя на нем 11,5 километра по Москве. Однако ветераны не оценили протез в основном из-за его внешнего вида. И здесь как раз стоит отметить, что инвалидам важно было, как выглядит изделие, — им был важен не только его функционал, но и возможность за счет него вновь стать полноценным мужчиной.
Именно так — полноценным членом общества — изображался в советской прессе Кононов. СМИ сообщали о том, что он занимается гимнастикой, играет на ксилофоне, самостоятельно набивает и прикуривает трубку, чинит автомобили, ездит на мотоцикле… Кононов путешествовал по стране, демонстрируя свое изобретение и свой образ жизни. Однако из этой картины выпадала одна важная вещь: у него не было личной жизни. Каким бы ни был реальный Кононов, в его образ знаменитого инвалида-конструктора пресса не включала любимую женщину. В рассказах о нем ее заменял протез.
В это время в США одной из основных концепций реабилитации инвалидов было воссоединение с семьей или успешный поиск любви, восстановление довоенного статуса главы семьи. В Японии государство поощряло одиноких женщин выходить замуж за ветеранов.
В СССР же реабилитация изображалась как путь одиночки, и в ней не было места для брака. Более того, в популярном нарративе отмечалось, что протез делал ветерана-инвалида независимым от женщины и традиционно женского труда. С помощью «руки Кононова» мужчины могли рубить деревья и забивать гвозди, писать и бриться, наливать чай и есть суп и вообще заниматься домашними хлопотами. Не придавалось значение и мужской сексуальности — как это было на Западе. Роль, которая в другом контексте исполнялась бы любящей женой или девушкой, отводилась токарному станку или дрели, а нуклеарной семьи — коллективной семье советских народов.
До войны Александр Чеберикин был токарем-стахановцем на заводе. Вернулся он калекой, потеряв правую руку. Через некоторое время, пройдя курс реабилитации и получив протез, он вернулся на завод, где стал инструктором, рассказывавшим молодому поколению о том, как «любить машины». В репортаже одной из советских газет его уроки выглядели так:
«После этого разговора машины превратились для молодых людей в живые, сложные, мыслящие существа. Они нуждались в еде, питье, их нужно было очищать от грязи и металлической крошки, покрывавшей все вокруг. Чеберикин рассказывал, как в начале своего трудового пути испытал беспомощное недоумение, когда она, загадочная машина, по какой-то необъяснимой причине сломалась… "Чтобы они работали, нам нужно все делать точно. Машина любит точность, внимание". Через три месяца каждый из практикантов перевыполнил норму».
Такой подход к делу был больше похож на совет бывалого мужчины о том, как знакомиться с девушками, а не на инструкцию по обращению со станком. Машина заменяла мастеру жену, протез позволял почувствовать себя снова мужчиной, а государство обеспечило токарю новую семью — советский народ.
Впрочем, картинка, которую рисовала пропаганда, сильно отличалась от реальности. Настоящие протезы, изготавливаемые промышленностью СССР, было сложно достать, они ломались, плохо работали и зачастую найти нужный размер было невозможно. Да и счастья своим обладателям они приносили немного. Зато государство могло говорить о том, что делает для инвалидов, получивших увечья на войне, все, что только можно. Таким образом, в отсутствие процедуры реальной реабилитации и интеграции в общество калека лишался конечности дважды: один раз — на войне, другой раз — получая протез, который мало что менял в его жизни.