Дэниел Эллсберг — легендарный разоблачитель, опубликовавший в 1971 году «документы Пентагона», — в книге «Машина Судного дня: Откровения разработчика плана ядерной войны» рассказывает об опасности и безрассудстве ядерной политики США. Он впервые раскрывает детали американской ядерной программы 1960-х годов, которая предполагала превентивный удар по СССР. Книга выходит в издательстве «Альпина Паблишер». «Лента.ру» публикует фрагмент текста.
В августе 1945 года атомная бомба просто вписалась в давнюю негласную модель ведения войны путем массового уничтожения гражданского населения. Атомные удары, казалось, подкрепили эту модель — практически сразу после них война против Японии прекратилась, а общество и армия (ничего не знавшие о перехваченных нами японских сообщениях) были уверены, что иных путей прекращения войны не существовало. Военные части, занимавшиеся доставкой бомб, без проблем получили независимость от других родов войск вскоре после войны и без особого сопротивления перешли под крыло Стратегического авиационного командования, созданного и возглавляемого генералами Кертисом Лемеем и Томасом Пауэром, организации, которая оттачивала тактику уничтожения на протяжении последних шести месяцев Второй мировой войны.
Однако на какого врага эта тактика была нацелена теперь? Когда Вторая мировая война подошла к концу, только одна страна имела население, вооруженные силы, промышленный и научный потенциал, способные противостоять военной мощи Соединенных Штатов, — Советский Союз, несмотря на его беспрецедентную военную разруху и потери. Помимо прочего, его возглавлял такой же жестокий диктатор, как Гитлер, и единственная партия, еще более сплоченная и всевластная, чем нацистская партия. Советский Союз уже оккупировал половину Европы, и его военной мощи было достаточно, чтобы подмять под себя и вторую половину. Некоторые высокопоставленные члены администрации Трумэна по самым разным мотивам все больше и больше опасались, что Советский Союз именно это и собирается сделать.
Такой взгляд не был новым для генерала Лесли Гровса, который отвечал за реализацию атомного Манхэттенского проекта. Еще в 1944 году ярый антикоммунист Гровс поведал польскому физику Джозефу Ротблату во время совместного обеда в Лос-Аламосе о том, что, по его мнению, проект всегда был направлен против Советов. В Корпусе армейской авиации думали так же. В поисках системы целей, которая могла бы оправдать существование большого парка стратегических бомбардировщиков в послевоенное время и, таким образом, независимость ВВС, там обратили взоры на Советский Союз.
30 августа 1945-го, всего через две недели после капитуляции Японии, генерал-майор Лорис Норстад, заместитель начальника штаба ВВС по планированию, направил генералу Гровсу документ, где в качестве целей возможного будущего ядерного удара фигурировали 15 «ключевых советских городов» во главе с Москвой и 20 «крупных советских городов», включая Ленинград, а также указывалось количество атомных бомб, необходимых для уничтожения каждого из них. Москве и Ленинграду предназначалось по шесть бомб.
Однако у Соединенных Штатов не было шести атомных бомб в 1945 году. В конце года они располагали только двумя. К 30 июня 1946-го (конец финансового года) в арсенале находилось девять бомб. Первый официальный план войны против Советского Союза, датированный ноябрем 1947 года, предусматривал нанесение удара по 24 советским городам с использованием 34 бомб. Однако к тому времени в арсенале США было всего 13 бомб, из которых, пожалуй, только семь находились в состоянии боеготовности. Эта информация была сверхсекретной. Президента Гарри Трумэна официально не информировали о количестве ядерных боеприпасов до 3 апреля 1947-го, и он был потрясен, узнав, что их так мало.
Двумя месяцами ранее Объединенный комитет начальников штабов уведомил военного министра и министра ВМС о том, что запасы атомного оружия «неадекватны» требованиям национальной безопасности. Вплоть до конца 1948 года все произведенные боеприпасы (плутониевые имплозивные бомбы типа сброшенной на Нагасаки) были штучными изделиями и считались «экспериментальными образцами». Объединенный комитет начальников штабов по результатам испытаний на атолле Бикини летом 1946-го (для которых были использованы два из девяти имевшихся в том году боезарядов) «заключил, что из-за дефицита делящихся материалов бомбы должны использоваться как “стратегическое” оружие против населенных и промышленных центров». Генерал Лемей, отвечавший в то время за исследования и разработки в ВВС (в этом качестве он поддерживал создание RAND), обобщил основные выводы отчета следующим образом:
1. Атомные бомбы, количество которых меньше того, что мы получим в обозримом будущем, способны уничтожить военный потенциал любой страны и разрушить ее социально-экономическую систему.
2. В сочетании с другими видами оружия массового уничтожения оно позволяет истребить население на огромных участках земной поверхности, оставив на них лишь следы человеческой деятельности.
В октябре 1947 года Объединенный комитет начальников штабов под председательством адмирала Уильяма Лихи направил в Комиссию по атомной энергии (AEC), которая теперь отвечала за все аспекты производства атомных бомб, отчет с долгосрочными требованиями к ядерному оружию. За два года до этого в качестве главы администрации Трумэна, если верить словам Лихи в его мемуарах, он в душе осуждал бомбардировку Хиросимы и Нагасаки, и считал, что «применяя ядерное оружие первыми, мы переходим на нравственные нормы варваров мрачного Средневековья. Меня не учили вести войну таким способом, и войны нельзя выигрывать путем уничтожения женщин и детей». Теперь же он уведомлял AEC о том, что «с военной точки зрения требуется примерно 400 атомных бомб, эквивалентных по мощности бомбе, сброшенной на Нагасаки», для нанесения удара примерно по 100 городам. Целевой датой обретения способности «уничтожить страну» (концепция, которая родилась в штабе ВВС, занимавшемся подготовкой рекомендаций) было 1 января 1953 года.
К середине 1948 года планы ВВС пришли в соответствие с запасами оружия, хотя эти запасы все равно были ниже тех, что Объединенный комитет начальников штабов считал адекватными. План в то время предусматривал нанесение удара по 20 городам с использованием 50 бомб. Эти 50 бомб реально поступили в арсенал к 30 июня 1948-го. Москве предназначались восемь бомб, а Ленинграду — семь.
Генерал Лемей возглавил SAC в октябре 1948 года. Он составил свой «Чрезвычайный план военных действий», который требовал от SAC «наращивания потенциала до уровня, позволяющего доставить весь имеющийся запас атомных бомб в рамках одного массированного удара». Главными целями должны были быть города и промышленные объекты, а также правительственные центры управления. Цели второй очереди включали в себя нефтеперерабатывающие предприятия, две трети которых находились в 16 советских городах. План предусматривал нанесение ударов по 70 советским городам с использованием 133 атомных бомб. Это, по оценкам, могло привести к гибели 2,7 миллиона человек в 70 целевых городах и еще 4 миллиона человек в других местах.
Год спустя, в октябре 1949-го, дополнение к «Чрезвычайному плану военных действий» увеличило число целевых городов до 104, а количество используемых бомб до 220. Еще 72 бомбы оставались в резерве для нанесения повторного удара. Необходимые для этого 292 бомбы были готовы к 30 июня 1950-го. AEC, бюджет которой увеличивался Трумэном три раза — после блокады Берлина в 1948-1949 годах и после первого советского ядерного испытания в 1949-го — поставила производство бомб типа Нагасаки на поток. Эра «ядерного дефицита», по терминологии Пентагона, уступила место эре «ядерного изобилия». Необходимые для уничтожения целой страны 400 бомб поступили в арсенал уже к 1 января 1951 года, на два года раньше срока. Однако к этому времени число целей для ядерного удара в глазах стратегов из ВВС выросло многократно.
На протяжении первых четырех лет ядерной эры Объединенный комитет начальников штабов, получившие независимость ВВС и недавно созданное Стратегическое авиационное командование строили планы нанесения удара по стране, которая не представляла военной угрозы, ни обычной, ни ядерной, для континентальной территории Соединенных Штатов. Это были исключительно планы первого удара, но так стали говорить впоследствии, а в то время такого термина не было из-за простого отсутствия противника, способного нанести второй или ответный, удар.
Америка обладала монополией на ядерное оружие, которой, как полагали президент Трумэн и генерал Гровс (ученые-ядерщики не согласились бы с этим, если бы поинтересовались их мнением), ничто не угрожало на протяжении жизни целого поколения, а может быть, и дольше. Гровс и Трумэн наивно верили в то, что секретная программа скупки и дипломатии позволит им контролировать все известные источники богатых урановых руд. (Гровс, как он выразился позднее, проглядел запасы богатой урановой руды в Восточной Германии, оккупированной Советами.) В их глазах эта программа была решающим «атомным секретом». Именно в этой ложной уверенности Трумэн добился согласия сената взять обязательство по защите Западной Европы.
Ученые настаивали на международном контроле запасов урана, исследований, обогащения и переработки делящихся материалов в целях энергетики и указывали еще в 1945-м, что в противном случае Советы создадут бомбу примерно за четыре года. В сентябре 1949 года американские разведывательные самолеты обнаружили признаки того, что Советы провели испытание плутониевой бомбы типа сброшенной на Нагасаки. (Как оказалось, она была создана на основе чертежей, украденных Клаусом Фуксом — советским шпионом в Лос-Аламосе.) Трумэн, Гровс, Конгресс, американская публика и наши союзники по НАТО были потрясены.
В Объединенном комитете начальников штабов, однако паники не наблюдалось. Там очень быстро поняли, что Советам потребуются годы на создание средств доставки и арсеналов, позволяющих угрожать Соединенным Штатам напрямую. Однако в планах SAC города и промышленные зоны уступили место самых приоритетных целей будущим советским системам доставки ядерного оружия на территорию Соединенных Штатов и их союзников. Это привело к появлению практически неограниченного числа первоочередных целей для американского ядерного удара — к ним прежде всего относились аэродромы, которых в СССР насчитывалось 1100. К 1953 году генерал Лемей идентифицировал 409 аэродромов, которые могли использоваться для нанесения ядерного удара, помимо разбросанных по всей территории СССР промышленных объектов, связанных с производством ядерного оружия.
Осенью 1949 года масштабы производства делящихся материалов вновь выросли — нужно было создавать бомбы для расширенного набора целей. Кроме того, требовалось еще больше средств их доставки. Когда Трумэн покидал свой пост в начале 1953-го, в арсенале США насчитывалось 1000 ядерных боеголовок. В конце своего второго президентского срока Эйзенхауэр передал администрации Кеннеди 18 000 ядерных боеголовок.
При той же системе выбора целей, что и в начале 1950-х, 18-кратный рост количества ядерных боеголовок — многие из них стали теперь «тактическим» оружием небольшого радиуса действия при мощности на уровне бомбы, сброшенной на Нагасаки, — определял изменение характера стратегического оружия в распоряжении SAC и ВМС (у них было более 1000 боеголовок). Изменился смысл самого понятия «ядерное оружие». Это произошло в значительной мере скрытно от американского народа и всего мира. Подавляющее число боеголовок в ядерном арсенале, унаследованном президентом Джоном Кеннеди в 1961 году, были не «атомными», т. е. не того типа, что использовались в Японии в 1945-го и испытывались впоследствии на атолле Бикини и в Неваде. До начала 1950-х урановые и плутониевые бомбы были единственным видом ядерного оружия. Однако к 1961 году практически все боеголовки SAC стали «термоядерными» — водородными бомбами, в которых энергия выделялась в результате слияния тяжелых изотопов водорода. Первое испытание такой бомбы было проведено в ноябре 1952-го.
Именно это изменение, обнаруженное мною в 1961 году, объясняло загадку, на которую я наткнулся несколько раньше. При изучении совершенно секретных документов, связанных с объединенными планами использования стратегических сил и средств в 1950-х, в процессе подготовки проекта руководящих указаний по планированию войны во времена работы на администрацию Кеннеди я наткнулся на последовательный ряд оценок потерь Советского Союза в войне с применением основных стратегических средств, которые в начале текущего десятилетия казались удивительно «низкими» для ядерной эры: несколько миллионов погибших, затем 10 миллионов и так далее, вплоть до 13 миллионов к 1955 году. Однако уже в 1956 году эта оценка неожиданно возросла в 10 раз до 150 миллионов погибших. В 1961 году, как мне было уже известно, Объединенный комитет начальников штабов прогнозировал потери, превышающие 200 миллионов человек только в одном советском блоке. Чем объясняется такое увеличение? И почему оно произошло именно в это время?
О том, насколько я был потрясен этими цифрами, говорилось в прологе и главе 9. Теперь меня преследовали вопросы: почему разработчики планов настолько повысили оценки? Неужели кто-то решил, что «уничтожение целой страны» с помощью четырех сотен атомных бомб, которые должны убить десятки миллионов русских, недостаточно много для сдерживания? Или, может, исполнение наших обязательств перед НАТО по отражению или упреждению наземного вторжения Советов приводит к нанесению именно такого «сопутствующего урона»? Опираясь на что, они пришли к таким оценкам?
Причина такого скачка всего за один год в размерах потерь, которые мы собирались нанести в войне против России, — от уровня меньше потерь Советского Союза во Второй мировой войне до беспрецедентного в истории человечества уровня — не была, как оказалось, связана с приведенными выше предположениями. Все было намного проще.
Никакой новой идеи относительно необходимости кардинального изменения планируемого эффекта нашего удара не было. Просто разработчики планов совершенно справедливо учли то, что SAC намеревается использовать против тех же самых целей вместо атомного оружия первого десятилетия ядерной эры новые термоядерные бомбы. Именно с этим связана готовность SAC убить в 10 раз больше людей, чем прежде. Не десятки, а сотни миллионов людей, возможно даже миллиард, должны были умереть главным образом в результате выпадения радиоактивных осадков после взрыва водородных бомб. В арсенале SAC находились сотни водородных бомб, мощность которых в тысячи раз превышала мощность атомных бомб времен Второй мировой войны.
Такое изменение произошло не потому, что кто-то счел его необходимым, а просто из-за появления новых, более эффективных ядерных бомб — более дешевых и неизмеримо более мощных, чем старые. (Одним из факторов роста количества жертв было то, что практически все операции с применением ядерного оружия в конце 1950-х предполагали осуществление наземных взрывов с целью повышения количества радиоактивных осадков , а следовательно, «дополнительных» потерь в советско-китайском блоке и, к сожалению, в соседних с ним странах, включая наших союзников.)
Эти оценки количества погибших от американских ядерных ударов были настолько секретными и доступными настолько узкому кругу людей даже в SAC и в Пентагоне, что мало кто из американцев за пределами правительства знал о произошедшем в конце 1950-х кардинальном изменении смысла понятия «ядерная война» и его причинах. С целью продолжения термоядерных испытаний в атмосфере на континентальной части Соединенных Штатов, несмотря на их предсказуемое воздействие на «подветренные» территории в штатах Невада и Юта, президент Эйзенхауэр делал все для того, чтобы публика знала как можно меньше об изменениях характера ядерного оружия. Он дал указание Гордону Дину, председателю AEC, изъять термины «термоядерный», «синтез» и «водородный» из пресс-релизов и выступлений и «сделать так, чтобы между понятиями “ядерная реакция” и “термоядерная реакция” не было разницы». Однако, как я неожиданно для себя обнаружил весной 1961-го, и Объединенный комитет начальников штабов, и президент Эйзенхауэр прекрасно понимали ужасающие потенциальные последствия своих приготовлений для Евразии.
Эйзенхауэр «был потрясен» в конце 1960 года «избыточностью жертв» (о которой рассказал ему советник по науке Джордж Кистяковски) в плане SIOP-62, особенно неэкономной избыточностью накрытия целей, но, надо думать, не только этим. Он сказал своему военно-морскому адъютанту, что презентация «напугала его до смерти». Тем не менее Эйзенхауэр утвердил этот план и передал его по наследству Кеннеди. Когда в июле 1961 года Джона Кеннеди проинформировали о прогнозируемых результатах обмена ядерными ударами в 1963-м, он в шоке произнес, выходя из конференц-зала: «И мы после такого называем себя людьми!» Однако эта фраза предназначалась госсекретарю Дину Раску, а не Объединенному комитету начальников штабов и уж точно не публике. И «опция» развязывания полномасштабной войны сохранялась в планах на протяжении всего срока пребывания Джона Кеннеди в должности и на протяжении всего президентского срока Линдона Джонсона .
Президент Никсон в январе 1969 года, как говорят, также «был потрясен» на первом брифинге по единому интегрированному плану войны тем, что единственным возможным вариантом является массированный ядерный удар, ведущий к уничтожению 90 миллионов русских в течение нескольких часов. Его помощник по национальной безопасности Генри Киссинджер сказал, что подобные планы не могут быть основой для «политически оправданных», достаточно убедительных угроз. Немного позже, весной, он спросил на заседании: разве может «кто-то в трезвом уме… принять решение об уничтожении 80 миллионов человек?» Однако его попытки на протяжении следующих восьми лет предусмотреть в плане не столь кровожадные варианты (как попытки Роберта Макнамары до этого при моем участии) практически ничего не принесли.
В 1973 году в середине своих безуспешных поисков ограниченных и более разумных альтернатив Киссинджер заметил на очередном заседании: «Иметь лишь единственный вариант, предполагающий уничтожение 80 миллионов человек, — это вершина безнравственности». (В действительности этот вариант был не единственным в плане, однако другие возможности предусматривали уничтожение еще большего количества людей.) Однако частные высказывания Киссинджера относительно нравственности оставались закрытыми для американской публики на протяжении нескольких десятилетий, пока наконец не были рассекречены. Президенты Форд, Картер и Рейган расширяли набор «вариантов ограниченной ядерной войны», которая должна быть не такой апокалиптической, однако, как признался генерал Ли Батлер, последний командующий SAC, разработчики планов в Омахе и в Пентагоне никогда не воспринимали эти предложения всерьез. При оперативном планировании и при учениях они всегда исходили из того, что война будет полномасштабной.
Конечно, никто из этих представителей власти — гражданской и военной не рассчитывал или, по крайней мере, не ожидал реального возникновения обстоятельств, которые заставят их реализовать такой план. Однако они также знали, что вероятность их возникновения была выше нуля. Возможность или риск существовал всегда — хотелось бы надеяться, что небольшой.
В то же время они не считали, что держат в руках рычаги машины Судного дня, которая может уничтожить практически всех. Так или иначе, риск реализации единого интегрированного плана войны, сознательно принимаемый президентами и Объединенным комитетом начальников штабов, каким бы маленьким они его ни считали, был связан с возможностью уничтожения организованного общества — всех городов — в Северном полушарии, помимо истребления практически всех их обитателей.
Как мрачно заметил британский историк Эдвард Томпсон, такой исход, возможно, не будет означать «уничтожение жизни вообще». Он будет означать «всего лишь уничтожение нашей цивилизации. Будет составлен окончательный баланс за два последних тысячелетия, по каждой статье деятельности и культуры, где перед каждым итогом стоит знак минус».
С 1961 года я смотрю на такие решения ответственных лиц в Соединенных Штатах и странах-союзницах по НАТО, а также в Советском Союзе точно так же, как смотрел на Вьетнамскую войну восемь лет спустя: как на нечто такое, чему следует противодействовать, однако необходимо понимать. Изучая в последующие десятилетия историю ядерной эры, я выяснил, что перспектива угрозы существованию цивилизации и самого человечества — не только в Северном полушарии — рассматривалась в строжайшем секрете еще в самом начале Манхэттенского проекта.
Идея появления термоядерного оружия, в тысячи раз более мощного, чем ядерное оружие (и в конечном итоге более дешевого и более массового), витала в головах ученых, занятых в Манхэттенском проекте, с самого начала. Некоторые из них видели в нем более сложную и увлекательную перспективу, неизбежную и желательную. Другие — опасность, которую необходимо предотвратить (к сожалению, им это не удалось).
Как бы то ни было, в тот же самый момент — фактически в тот же день в июле 1942 года — когда главные теоретики Манхэттенского проекта представили идею водородной бомбы, они увидели возможность появления пусть маловероятной, но невообразимо более серьезной угрозы для жизни на планете. В тайне от других они приняли этот риск.
Эта малоизвестная история (она будет изложена в следующей главе) раскрывает кое-что связанное с реальным принятием решений в условиях неопределенности на высоком уровне, особенно за завесой секретности, момент, который мы, как люди, по понятным причинам не хотим видеть в наших лидерах. Она показывает изначальную готовность лидеров ядерных сверхдержав идти на риск ядерной катастрофы — готовность принять маленький, а иногда и не слишком маленький, риск всеобщей катастрофы. Эту новость определенно нельзя назвать обнадеживающей
Перевод Вячеслава Ионова