Кто мы и откуда? Кем были наши предки и как их звали? Совсем недавно у нас об этом мало кто задумывался. Тяжелый опыт ужасного и великого XX века подсказывал нашему народу, что чем меньше знать — тем проще жить. Однако без глубокой и живой семейной памяти невозможен подлинный патриотизм, а любви к Родине нельзя научить в школе. Но сейчас в российском обществе ситуация меняется — все больше людей пытаются узнать историю своей семьи. Одним из таких энтузиастов стал отставной армейский офицер Владимир Варковский, выяснивший недавно обстоятельства трагической гибели своего прадеда в годы Большого террора. «Лента.ру» записала его рассказ.
Своих предков я долгое время знал лишь до третьего колена — до деда и бабки по обеим линиям. Все, что было до них, для меня оставалось покрыто мраком неизвестности. И хотя я всегда увлекался историей, но изучать прошлое моей семьи начал, будучи уже взрослым. После военного училища меня распределили в Забайкалье, где я прослужил много лет. Общаясь с местными, с удивлением обнаружил, что буряты знают своих предков минимум до седьмого колена, и с родней они живут дружно. Выглядеть «Иваном, не помнящим родства», мне не хотелось, и я стал расспрашивать об этом отца — он у меня тоже отставной военный.
Оказалось, что и отец мало что знал. Помнил лишь смутно, что его деда, орловского крестьянина Максима Варковского, расстреляли в 1937 году. За что и почему — неизвестно. Как он мне признавался, в советские годы распространяться об этом было не принято, лишние вопросы на такую тему не приветствовались. Тогда я стал расспрашивать дальних родственников: у одних мать знала, что прадед где-то воевал, у других бабка помнила, что он «был чернявым».
Мне удалось узнать некую семейную легенду, которую как-то давно рассказал дед, умерший в 2001 году. Якобы как-то вечером к его отцу в дом зашел знакомый пастух, которого прадед пригласил за стол. Гость стал рассказывать политические анекдоты, они вместе посидели-посмеялись, потом пастух ушел, а ночью прадеда забрали, и больше его никто не видел.
В середине нулевых годов в отдаленном гарнизоне на самой границе с Монголией, где я тогда служил, наконец провели интернет. И, как я теперь знаю, тогда же российские архивы стали оцифровывать свои фонды и выкладывать их в открытый доступ. Я быстро нашел в сети сайты и форумы любителей истории и семейной генеалогии. Стал общаться с людьми, они делились со мной опытом, давали полезные советы.
По одной из таких наводок в Книге памяти жертв политических репрессий Орловской области я обнаружил такую запись: «Варковский Максим Федорович, 1894 г.р., уроженец и житель с. Корсунь Верховского р-на Орловской обл., единоличник. Арестован в 1937 г. Расстрелян». Вот и все — и ничего больше. Рассказал об этом отцу, он похвалил: «Молодец, копай дальше».
Пару лет назад я уволился с военной службы, дослужившись до майора, и переехал с семьей из Бурятии в Подмосковье. Появилось время, чтобы более активно заниматься выяснением судьбы своего прадеда, да и какой-никакой опыт по этой части уже имелся. Мне подсказали, что для получения более подробных сведений следует обратиться в органы госбезопасности. Я написал запрос в архив УФСБ по Орловской области.
Мне довольно быстро пришел ответ, что подобная информация в письменном виде предоставляется только родственникам после предъявления соответствующих доказательств. Возникла проблема — свидетельство о рождении деда 1927 года оказалось потрепанным и наполовину порванным. Нотариусы отказались его заверять из-за «потери целостности документа». В общем, проще оказалось съездить туда лично. Делать было нечего — этой осенью я взял отпуск и отправился в Орел.
Приехал туда после полудня, ближе к обеду. Архив находится в том же здании, что и областное управление ФСБ. Рядом стоит забавный памятник Дзержинскому — Железный Феликс сидит в вальяжной позе: нога за ногу, руки в карманах. Потом оказалось, что пропуск нужно было заказывать заранее и на строго определенное время. Я говорю, что не знал об этом и вообще приехал из Москвы. Мне отвечают: «Молодой человек, у нас серьезная организация. А приезжают к нам отовсюду, даже из-за границы». Надо отдать должное нынешним чекистам: в итоге мне пошли навстречу и записали на следующий день.
В архиве ко мне отнеслись доброжелательно, это тоже следует отметить. Еще запомнилось вот что. Меня вышла встречать сотрудница архива, который находится на втором этаже здания областного УФСБ. Рядом с лестницей наверх есть спуск в подвал. Когда мы проходили мимо, оттуда слышались выстрелы и чувствовался едкий запах пороха. Не то чтобы я испугался, но, учитывая цель моего появления в этом здании, ощущение было не из приятных. Сопровождающая меня женщина поспешила успокоить: «Не волнуйтесь. В подвале у нас тир, там сейчас зачеты сдают». Отвечаю: «Да я и не волнуюсь». Она усмехается: «Тут как-то приехала одна старушка посмотреть дело своего расстрелянного отца. Проходила здесь, в этом месте, услышала выстрелы, упала вдруг на колени и расплакалась. Заголосила, что опять 1937 год вернулся. Еле ее успокоили».
У меня забрали мобильный телефон и отвели в комнату, где лежало уголовное дело прадеда. Оно рассекречено, поскольку уже прошло 75 лет, но в нем есть страницы, с которыми до сих пор нельзя ознакомиться. Эти листы сложены пополам и скреплены обычными канцелярскими скрепками. Мне пояснили, что это нежелательная к разглашению подробная информация о семьях людей, дававших показания на моего прадеда: имена детей, их домашние адреса. Как мне сказала сотрудница архива, иные посетители после прочтения дел сначала плакали, потом ругались, а затем грозились найти потомков доносчиков и отомстить им.
Я ознакомился с показаниями на своего прадеда. Кто их давал, я теперь знаю — это четверо мужчин, его односельчане, фамилии я запомнил. Как я потом выяснил, потомки некоторых из них до сих пор живут в Корсуни. Я не испытываю к ним ненависти или неприязни — я к ним вообще ничего не испытываю. Я только хочу знать, где, как и почему погиб мой прадед Максим Федорович Варковский, где он похоронен и как он выглядел.
Из материалов дела я узнал много нового. Выяснилось, что мой прадед не состоял в колхозе, и по меркам того времени считался зажиточным крестьянином. Он много работал, имел два надела земли, четыре овцы, лошадь, корову и поросенка. В предваряющей уголовное дело анкете он указан как «хлебопашец». Далее следует отрицательная характеристика из сельсовета, датированная несколькими днями до ареста. Видимо, сведения о прадеде собирали заранее, чего-то ждали.
Еще я узнал, что у Максима Варковского было два брата, погибших еще до революции. Его отец, мой прапрадед, тоже умер еще до Гражданской войны. Об этом говорят показания доносчиков — четыре допросных листа с одинаковыми вопросами и почти одинаковыми ответами, записанные одним и тем же почерком. И дата везде тоже одна — 6 августа 1937 года.
Согласно тем же показаниям, потомственный орловский крестьянин Максим Варковский из деревни Корсунь был «белогвардейцем» и одновременно сочувствовал троцкистам. Еще его обвиняли в том, что он держал батраков, давал в долг зерно и поддерживал связь со своим осужденным, но сбежавшим и скрывающимся в лесах дядей. Мой прадед, если верить этим доносам, отказывался вступать в колхоз и отговаривал других крестьян, поносил советскую власть и якобы «матершинно ругал товарища Сталина по национальному признаку».
Из тех же показаний выяснилось, что мой прадед действительно успел повоевать: во время империалистической войны он был ранен и списан с военной службы. Совсем недавно, когда отмечалось столетие окончания Первой мировой войны, я случайно узнал о сайте, где об этом можно найти подробную информацию. И нашел ее: в сентябре 1916 года лейб-гвардии рядовой Волынского полка Максим Федорович Ворковский (так его записал полковой писарь) после ранения в правую руку поступил в лазарет, а через месяц его отправили в тыловой госпиталь.
В показаниях самого прадеда упоминается, что его уже арестовывали в 1932 году — непонятно, за что конкретно, но потом отпустили. Как явствует из материалов следствия, причина задержания ему была неизвестна. Наверное, семейная легенда о пастухе и анекдоте относится именно к тому времени. Недавно дальние родственники, с которыми я общался, рассказали еще одно семейное предание, которое я раньше не знал. Оказывается, накануне ареста в августе 1937 года родня предупреждала прадеда: «Скройся, уйди в леса, иначе за тобой опять придут». Однако он недоумевал: «Что я такого сделал? За что меня брать?» Семью, наверное, не мог бросить, да и свое обширное хозяйство тоже.
В результате после ареста Максима Варковского все его имущество, в том числе дом, забрали в колхоз. Его жена, моя прабабка Агриппина Аристарховна, осталась без средств к существованию и с четырьмя малолетними детьми: Владимиром 1924 года рождения, Вениамином (моим дедом) 1927 года рождения, Лидией 1930 года рождения и Валентиной 1934 года рождения. Поначалу она пыталась выяснить судьбу мужа, хлопотала за него, но потом добрые люди ей сказали: «Не ходи никуда и не ищи его — целее будешь». Как она потом одна поднимала четырех детей — я не могу понять.
Как выяснилось из материалов дела, прадеда расстреляли 17 октября 1937 года, ровно через месяц после вынесения приговора. Где его могила, мне так и не удалось узнать, не нашел я и его тюремную фотографию. По словам сотрудницы архива ФСБ, тогда арестовывали так много, что не всех успевали сфотографировать, хотя мой прадед сидел целых полтора месяца. Казалось бы, могли найти время.
Других снимков с ним тоже не сохранилось. Во время войны деревня была под немецкой оккупацией, и перед отступлением в 1943 году немцы согнали всех жителей в ближайший лес, а их дома сожгли. Я недавно был в Корсуни — на месте нашего родового дома сохранилась лишь бугристая пустошь, поросшая бурьяном и кустарником. Кое-где остались одинокие яблони да остатки окопов с торчащими из земли фрагментами немецкой колючей проволоки.
После освобождения от немцев семья прабабки Агриппины долго жила в землянке. Старшего ее сына (брата моего деда) вскоре призвали в Красную армию. Но воевал он недолго — 27 июня 1944 года рядовой 506-го стрелкового полка 177 стрелковой дивизии Владимир Максимович Варковский, 1924 года рождения, пропал без вести на Карельском фронте, в районе деревни Райполла под Выборгом, при штурме высоты 39,6. Об этом я тоже узнал совсем недавно на сайте «Память народа». Там была страшная мясорубка, наши полководцы в наступлении положили два полка — ну как тут выжить?
Я обратился в Подольский архив (Центральный архив Министерства обороны Российской Федерации, находящийся в городе Подольске — прим. «Ленты.ру»), пытался что-то еще найти про старшего брата деда, но мне там прямо сказали: «Не теряйте времени, вряд ли вы еще что-либо узнаете, он же рядовой. Если бы речь шла про офицера, да имелись бы у него награды, шансов было бы больше. А таких солдат — миллионы. До свидания». Где он может быть похоронен, мне потом подсказали на одном форуме.
Дело своего прадеда в Орле я изучал часа два. Спросил у архивариуса, много ли людей к ним приезжает и какого возраста. Она мне ответила, что ездят часто, поэтому для посетителей установили предварительную запись и строгий график ознакомления с документами. Очень много пожилых, для которых это едва ли не последний шанс узнать об участи своих репрессированных и погибших родственников. Но есть и молодежь, и люди моего возраста. Видимо, не только у меня сейчас появился интерес к семейной памяти.
После протокола о расстреле прадеда в дело вшито письмо его младшей дочери Валентины, написанное в марте 1956 года и адресованное генеральному прокурору СССР. Она жаловалась, что никто не может ей сказать о судьбе отца. Дело в том, что в 1930-1940 годах территория Верховского района относилась то к Орловской области, то к Курской. Поэтому уцелевшие после войны архивные документы находились как в Курске, так и в Орле. В обоих городах на все запросы отвечали отписками — обращайтесь, мол, в соседнюю область. В итоге найти концов так и не удалось, но семья питала слабую надежду, что мой прадед может вдруг оказаться живым.
Я не знаю, получила ли тетка какой-то ответ, но после ее письма в деле хранятся протоколы повторных допросов свидетелей обвинения — попросту говоря, тех самых деревенских стукачей. Что характерно, все эти четыре мужика успешно пережили войну и немецкую оккупацию. Я прочитал их объяснения. Один оправдывался давлением следствия, другого тоже «заставили», третий вообще подписывал уже готовые листы, якобы не понимая, что в них. В итоге в 1956 году все четыре стукача отказались от своих показаний, данных в 1937 году. В апреле 1956 года прадеда посмертно реабилитировали.
Почему раньше об этом в семье почти ничего не знали? Потому что мало кто мог рассказать, а теперь и спросить не у кого. Старший сын Владимир пропал без вести на Карельском перешейке, младшая сестра Валентина тоже потом погибла. В послевоенной деревне ловить было нечего, и семья разъехалась. Мой дед вскоре женился и уехал восстанавливать Донбасс. Он поселился в городе Стаханове и устроился на шахту, в кузнечный цех. До последнего времени там жило много наших родственников. В 2014 году, когда в Донбассе началась война, они все уехали в Россию.
После Великой Отечественной моя прабабка поселилась в Крыму, в Джанкое. Старшая дочь ее потом осела в Ленинграде. С моим дедом они общались, но в основном письмами. В гости к друг другу ездили редко — в послевоенной разрухе жили трудно, лишних денег на путешествия не было. Тогда же не существовало интернета и мобильной связи. Например, мой отец свою бабушку Агриппину видел лишь два раза в жизни. Она прожила долгую и тяжелую жизнь, умерла в глубокой старости в 1973 году.
Я вообще поражаюсь этому поколению. Как писал русский поэт Николай Тихонов, «гвозди бы делать из этих людей». Моя прабабка пережила две мировые бойни (причем в одной из них была во вражеской оккупации), революцию и Гражданскую войну, коллективизацию, арест и расстрел мужа, гибель на фронте старшего сына. Глядя на все это с высоты своего нынешнего возраста, по-другому воспринимаешь те проблемы и трудности, с которыми сталкиваешься сейчас.
Мой отец только недавно, после всех моих архивных изысканий, понял, почему его при рождении в 1953 году назвали Владимиром. Он раньше думал, что в честь дальнего родственника, но оказалось, что на самом деле в память о погибшем на войне дяде, про которого он толком и не знал. Могу понять молчание деда — он долго жил с клеймом сына врага народа. Родство с репрессированным дедом и с пропавшим без вести на войне дядей могло помешать отцу поступить в Харьковское военное авиационное училище.
Но отец все-таки выучился на боевого вертолетчика, а когда в марте 1980 года родился я, его отправили в Афганистан. Он недавно вспоминал, как перед отъездом на войну с трудом уговорил врачей роддома, чтобы ему позволили попрощаться с супругой и пару минут посмотреть на меня. Пришлось их щедро отблагодарить. В Афганистане отец пробыл год, заразился там тяжелой формой вирусного гепатита и потом еще почти год лечился в госпитале в Узбекистане.
После этого с летной работы его списали. До 1993 года, когда отец уволился из армии в звании подполковника, наша семья моталась по разным гарнизонам. Он получил высшее образование и выучился на историка, а через три года в военное училище поступил уже я.
У меня сейчас растут три сына: два подростка и один дошкольник. Все, что узнал о наших предках, я им подробно рассказываю, они внимательно слушают. Хотя понятно, что это им пока не очень интересно. Но я этим занимаюсь не столько для себя, сколько для них. Когда дети повзрослеют и спросят меня: «Папа, откуда мы?» — мне будет что им ответить.