Романист Кристоф Оно-ди-Био, лауреат престижных премий Французской академии и Ренодо, по образованию литературовед, специалист по французским декадентам конца XIX века. В конце 1990-х он стал едва ли не первым французским блогером. Широкую литературную известность ему принес цикл романов о журналисте по имени Сезар, который много путешествует и все время влюбляется не в тех женщин. С Кристофом Оно-ди-Био встретилась обозреватель «Ленты.ру» Наталья Кочеткова.
Кристоф Оно-Ди-Био: Вообще-то про Сезара я написал целый цикл — первый роман вышел, когда мне было 24 года. Единственные изданные на русском книги — «Бездна» и «Сирена» (переводы Ирины Волевич и Нины Хотинской, изд-во «Фантом Пресс» — прим. «Ленты.ру») — это пятая и шестая книги цикла. Но это не принципиально. Любой роман можно читать как самостоятельный. Их герой — европеец по имени Сезар. Он француз, но мне важно подчеркнуть, что он именно европеец, потому что я себя в большей степени воспринимаю европейцем, а не французом. В первых книгах мой герой много путешествовал. Каждое путешествие делало его взрослее. В «Бездне» он уже начал стареть. Как стареет Европа. Он — ее воплощение.
Мой герой пережил некоторое количество романов. В книгах «Бездна» и «Сирена» я хотел показать его в состоянии любви, которая его поначалу разрушает, а потом дает возможность возродиться. Такой античный подход к любви. История моего героя — это по сути современная история Орфея и Эвридики. Если помните, когда Орфей теряет Эвридику, он вынужден спустить в царство мертвых, чтобы ее вернуть. Проблема в том, что современные боги не дают такой возможности.
Античные мифы бессмертны. Они до сих порт живут среди нас. Безумие любви, связь отца с сыном и прочие основополагающие составляющие жизни — это все уже есть в античных мифах. Потом это перешло в литературу. Поэтому любой писатель — смиренный наследник античной традиции.
А еще я хотел показать в своих книгах очень сильных женщин. Каждая из возлюбленных моего героя — своего рода спасательный круг для мужчины, который им бросает жизнь. В «Бездне» — это ныряльщица, спортсменка и фотохудожница по имени Пас. Она женщина воды.
В «Сирене» — молодая гречанка, студентка. Она каким-то образом догадалась, что главный герой хочет покончить с собой, и спасла его. Возможно, она спустилась прямо с Олимпа. Во всяком случае, очень хочется в это верить (смеется).
Лента.ру: Странное дело — ваши романы о любви, но некоторые читатели на вопрос, о чем пишет Оно-Ди-Био, отвечают: разумеется, о закате Европы. Так о чем же вы пишете?
Для меня эти вещи связаны друг с другом. «Бездна» и «Сирена» рассказывают не только о любви, но и о том, как создать семью в ситуации падения Европы, ее распада. Мой герой Сезар — персонификация старой Европы. Не как человек, а как носитель определенного мировоззрения. Мы сейчас все погружены в политические реалии, и нет никого, кто бы о них не думал. Но книга все же о любви. Трагической и великой. Любовь — это ведь тоже политика.
В самом начале «Бездны» говорится, что любовь мужчины и женщины — это всегда война. Но это прекрасная война!
Простите, любовь — это политика или брак — это политика?
Любовь. Брак — это что-то административное, институциональное. Это соглашение, которое ты подписал. В том числе и соглашение о мире. Для меня гораздо более важным фактором, который создает семью и брак, является ребенок.
Но брак может и усиливать войну. Главный сюжет всех моих книг — свобода. И свобода пары в том числе. Пас хочет во что бы то ни стало сохранить свою свободу в браке. Причем в свободу я вкладываю не понятие измены, а внутреннюю свободу. И она погибает. Сезар очень страдает, но по прошествии лет, в следующем романе, он снова обнаруживает в себе способность любить. Я хотел написать историю любви от начала и до конца: от момента, когда герои знакомятся, влюбляются, у них начинается роман, рождается ребенок — до того, как один из них гибнет.
Вам не кажется, что «история любви от начала и до конца» — это история длиной в несколько десятилетий? Когда за плечами у пары много чего, в том числе спорного и некрасивого...
Мне больше нравятся истории интенсивные, быстрые, отмеченные печатью трагизма, но не грусти. Мне кажется, что сила любви не рассчитана на долгую дистанцию.
То есть вы, как Фредерик Бегбедер, считаете, что любовь живет три года?
(Смеется) Удивительно, что история Сезара и Пас длится как раз примерно три года. Но, в отличие от романа Бегбедера, где герои просто расходятся, здесь смерть отбирает одного из партнеров.
Мне в этом романе еще было важно отразить идею непонимания внутри пары. Если помните, Сезар до того, как знакомится с Пас, посещает выставку ее фотографий и не понимает, что она хотела ими сказать. Он пишет статью, в которой интерпретирует ее снимки ровно противоположным образом. И это недоразумение станет символом их отношений: они не понимают друг друга.
Скажем, он рассказывает ей о своих прошлых путешествиях. Она хочет увидеть мир. Но он от путешествий устал, он уже никуда не хочет, он настаивает на том, чтобы перемещаться только по Европе. То есть он сначала показывает ей какие-то жизненные возможности, а потом говорит: нет, так не будет, я против. И тем самым провоцирует потерю любви. Я хотел наказать его за это.
В «Бездне» я караю героя за несоответствие желаниям девушки, которая гораздо более открыта миру, чем он.
Подождите, но вы же сказали, что в предыдущих романах ваш герой только и делал, что путешествовал. То есть вы караете героя за его жизненный опыт? За то, что он прожил на свете вдвое дольше, чем его возлюбленная, и много успел увидеть? Почему для вас витальность молодой женщины ценнее, чем опыт взрослого мужчины?
Вы меня просто пригвоздили (смеется). Я сам себе постоянно задаю этот вопрос.
Один из предыдущих романов про Сезара называется «Германец». Его действие происходит в Бирме. Это был отрезок жизни моего героя, когда он много ездил по свету в качестве репортера. Там он встречает женщину, которая выдает себя за немку. Она тоже очень молода, но, несмотря на молодость, очень опытна.
Я уловил в вашем вопросе слово, которое по-русски звучит так же, как по-французски: «витальность». Это ключевое для меня слово. Но вот почему витальность у меня всегда принадлежит женщине — надо об этом подумать. В словосочетании «юная девушка» для меня слово «юная» важнее «девушки». Моя идея была в том, чтобы дать возможность каждому вернуться в Эдем. Не в рай, а в золотой век.
И акула, которая стала причиной гибели Пас, не просто так появляется. Она представляет собой реинкарнацию золотого века. Акула — самое древнее морское существо, и с древнейших времен она почти не изменилась.
Я дал своему герою очень свободную женщину. Возможно, слишком свободную для него. И он не смог ее сохранить. Это не столько его вина — его беда больше и сильнее его, но тем не менее. А в следующем романе, «Сирене», я спасаю его при помощи женщины, которую он не сможет получить. И это прекрасно. Это и есть сама жизнь.
Мне вообще нравятся женские персонажи, которые немного волшебницы. Мне нравится Цирцея, Афина, Медея. Нет, Медея все же меньше — она детей убила. Женщины склонны к лукавству, как к игре. Я говорю это женщине — не знаю, как вы это воспримете, но мне кажется, что это так.
Мы все время говорим, что мой герой по духу — старый европеец. Так вот моя задача его растрясти. Сделать его чуть более славянином (смеется).
А почему вы решили, что славянин — другой?
Славяне тоже очень европейцы, но мне кажется, что в определенные моменты славяне более энергичны. Нужно только поймать этот момент. Смотрите, какие у вас огромные пространства. Они дают силу.
У меня в романе много любования пейзажами, описания плавания, ощущений от того, как вода скользит по телу, сексуального желания, древнего и чистого. Возможно, в этом кроется мое стремление прийти к юности мира. Последнее для меня не только как для писателя, но и как для человека и мужчины очень важно.
Нам нужно что-то древнее, чистое и простое. Современная культура зациклена на абстрактных понятиях. Из этого часто вырастает диктатура.
У античности есть оборотная сторона: это не только культура молодого идеального тела — это дряхлость. Развалины. Пыльные черепки. Вы не видите в этом противоречия?
Нет! Для меня это не пыльные черепки! Для меня это настоящая свобода, и в том числе свобода в литературе.
Ну подождите, какая свобода. Античность — это же еще судьба, рок, фатум, все предрешено. Вспомните Эсхила и Софокла. — «Эдип-царь», например.
Так тоже бывает. Но возьмем Сократа. Трудно себе представить, что он позволил бы кому-то руководить ходом его жизни. В тексте Платона, посвященном смерти Сократа, мы читаем, как Сократ сидит в тюрьме. Горожане хотят дать ему возможность сбежать. Более того, те, кто его обвинил, тоже готовы закрыть на это глаза. И его спрашивают: какое бы ты хотел наказание? «Я хочу, чтобы меня до конца жизни кормили там, где едят почетные граждане города», — отвечает Сократ. Он заведомо поставил невыполнимое условие, заставив тем самым подписать ему смертный приговор.
Вторая фаза этой игры. Ему выбрали меру пресечения — смертную казнь. Друзья и горожане предлагают ему бежать, власти согласны. Но он отказывается.
Тот же Одиссей — кто его заставлял провоцировать на свою голову все неприятности?
Да, вы правы, есть боги, которые все определяют. И демократия в Афинах — это не та демократия, о которой мы мечтали бы сегодня. Люди, которые имели право голоса и вообще право, — это небольшая группа, окруженная огромным числом рабов.
Но для меня античность — это школа свободы. Она провоцировала протесты. Поэтому для меня это источник вольности, а не набор пыльных черепков! (смеется)
Вы сказали, что чувствуете себя не французом, а европейцем. Кто для вас европеец? Наследник великой античной цивилизации?
Мне очень не нравятся современные разговоры о нациях. Я был в Пушкинском музее, погулял по Красной площади, посмотрел на Кремль, на собор Василия Блаженного. Каждый раз, когда я бываю в Италии, Греции, Великобритании, Германии — вижу, что везде мы говорим об одной и той же культуре, которая передается с помощью текстов. У меня создается ощущение, что, несмотря на ряд нюансов, мы находимся в некой системе, которая превосходит одну страну как таковую.
Появилось это объединение — Европейский союз, которое по задумке должно было быть гораздо более гармоничным. Сейчас оно, к сожалению, не очень гармонично. Сюда входит и Россия. По крайней мере, большая ее часть. Я люблю Гоголя, Сервантеса, лорда Байрона и понимаю, что все мы говорим на одном метаязыке.
Различия, конечно, есть. Например, мы убили своего короля только в конце XVIII века, а англичане это сделали значительно раньше. А у вас была «красная история», которая отчасти была экспортирована и в Европу тоже — идеи коммунизма нашли много сторонников. Но когда я говорю, что у всех нас единый метаязык, я имею в виду, что мне как европейцу проще понять русского, чем даже американца или индийца.
И почему я больше европеец, чем француз: мне не хотелось бы запираться в рамках одной нации, мне тесно. Да, мы построили такую утопическую структуру, как единая Европа, которая, скорее всего, рассыплется. Мне от этого грустно. Потому что умом я нахожусь везде.