На Каннском фестивале дошла очередь до российского кино — в программе «Особый взгляд» показали «Дылду», второй и еще более амбициозный фильм Кантемира Балагова, автора лучшей отечественной картины 2010-х, кавказской киднеппинг-драмы «Теснота». «Дылда» — фильм, уже ищущий чувство не Кавказа, но России. Успешно.
Ленинград, осень 1945-го. В госпитале, где работает санитаркой Ия (Виктория Мирошниченко) — окружающие, впрочем, чаще зовут высоченную, тихую блондинку Дылдой, — еще хватает раненых героев войны, но другая, мирная жизнь уже как будто началась. Вот и участливый главврач, выписывая Ие дополнительный паек (с расчетом на живущего с ней малыша Пашку: «Ты-то вон какая вымахала, а мужичку твоему еще расти и расти»), меланхолично размышляет о том, что совсем скоро сможет отправиться на юг, лечить грыжи в санаториях. Для самой Дылды, впрочем, эхо войны еще отзвучит не скоро: после контузии, полученной на фронте, у нее то и дело случаются абсансы — припадки неподвижности, во время которых ее сознание словно замирает, теряя контроль над телом.
Этим персональным эхом вскоре придавит, в прямом смысле слова, и несчастного Пашку — более-менее накануне возвращения из армии Машки (Василиса Перелыгина), боевой подруги Дылды, которая комиссии избежала и с их зенитной батареей дошла до самого Берлина. Это ее сыном на самом деле был Пашка. Новость о его смерти мать, впрочем, принимает со сверхчеловеческой стойкостью, лишь утешительно обнимая виновную в гибели ребенка Ию и прихватывая ее с собой на танцы — в надежде как можно скорее забеременеть вновь: «Дитя хочу. Цепляться». Вот только и по Маше война прошлась неизгладимо: родить она на деле уже не сможет — из-за ранения осколком шрапнели. Когда эти слова произнесет все тот же главврач, идея фикс героини мгновенно и жутковато мутирует — в убеждение, что ребенка для нее, для них обеих, теперь родит подруга. «Ты мне должна».
Стоит осторожно оговориться, что отношения двух девушек, кажется, — «Дылда» напрямую не проговаривает ни степень их близости на фронте, ни, впрочем, никакие другие детали их службы — несколько сложнее дружеских. Другое дело, что в послеблокадном Ленинграде фильма все отношения сложные: между врачом и пациентом, между соседями по коммуналке, между бывшей фронтовичкой и отсидевшимся в тылу с родителями-мажорами юнцом. Второе кино Кантемира Балагова полагается на эту эмоциональную тесноту сожительства в еще хранящем адский дух недавних блокадных ужасов Ленинграде даже в большей степени, чем зависела от переплетения родственных, общинных и локальных связей собственно «Теснота». Но при этом «Дылда» куда в меньшей степени, чем балаговский дебют, оказывается способна этот клубок распутать, разрубить четкими, однозначными разрешениями и катарсисами плотные узлы взаимных любовей и отвращений, зависимостей и грехов — более того, кажется, такой задачи Балагов и не ставит. Пожалуй, справедливо — более того, подозрительной, фальшивой скорее оказалась бы именно что ясность, четкость, легкость рассказа о любых драмах и судьбах, разворачивавшихся в то экстремально мутное, как минимум в эмоциональном плане, время.
Но, впрочем, если на всполошенные фильмом вопросы не дает ни ответов, ни даже подсказок сюжет, их — трансформируя, конечно, эти моральные и чувственные дилеммы, препарируя их современностью взгляда, а значит, делая современными — вполне может предоставить сам язык кино, от структуры истории до стилистических решений. Что ж, стиль Балагова не только не изменился по сравнению с «Теснотой» — он как будто даже обрел в «Дылде» большую уверенность: здесь вновь на работу со светом и особенно цветом, вспышками зеленого, красного и желтого в интерьерах, костюмах и лицах, возлагается наибольшая нагрузка в плане передачи внутреннего мира героев, трансляции человеческого (а порой и сверхчеловеческого, и бесчеловечного) в их надломленном устройстве. Эта возросшая авторская вера в свои приемы может даже — куда сильнее, чем что угодно в «Тесноте», — вызывать отторжение. Особенно с учетом того, что форма фильма здесь, в отличие от стиля, принципиально другая.
В самом деле, «Теснота», где сюжет держала криминальная интрига с похищением и сбором выкупа, почти сразу захватывала дух соответствующим ритмом. Темп, в котором развивается «Дылда», напротив, до монументальности медлителен — что в сочетании с тяжестью темы и будто бы избыточной палитрой кадра неизбежно и зрителя погружает, вводит в тот протяжный, неизбывный морок, в котором существуют как персонажи, так и сам послеблокадный Ленинград. Поэтому логично, что и сама «Дылда» долго ощущается тяжелым, неподъемным, невыносимым даже переживанием — но до определенного момента. Этот момент случается примерно за треть до конца фильма и совпадает с переломом в бытовании героев, которые после полутора часов моральных и чувственных мытарств все-таки переходят к поступкам. А значит — учитывая конфликтность их нормальных желаний с ненормальной, больной средой, — выпускают бесов. Здесь вдруг и ускоряется ритм действия, и само пространство фильма, до того однородное в своей растерянной неопределенности, начинает натурально рваться — то неожиданным юмором, то подлинным ужасом, то парадоксальной нежностью, то почти перверсивной сексуальностью.
Более того, в самом этом прорыве чувств и их противоречивом спектре, который резко меняет, возвышая, опыт проживания фильма — притом что на экране остается послевоенный Ленинград, обнаруживается нечто поразительно знакомое. Нечто, что объясняет уникальность картин Балагова в принципе. Его кино, даже если это и не входит в сам замысел режиссера, находится в постоянном процессе разрешения проблемы собственной принадлежности: так, та же «Теснота» выясняла отношения (и разрешала) с собственной кавказской пропиской. Разворачивающаяся в один из ключевых моментов русской истории «Дылда» уже представляет собой кино, от первой до последней минуты подспудно ищущее возможность быть кино подлинно, а не условно русским — в отличие от подавляющего большинства снимающихся на русском языке фильмов, которые такой задачи не ставят и получаются, логично, никакими. И что, разве можно поспорить с тем, что сам феномен «русского», само даже это слово как раз складывается из тех противоречивых отталкивающих материй, которыми сшита «Дылда», — выспренной, живописной тяжести и бесовского от нее освобождения, интимного, искреннего тепла и сводящего с ума бесплодия, любви к ближнему, которую мечет из рая в ад и обратно?
«Дылда» выйдет в российский прокат 20 июня.