По данным Росстата, за последние четыре года (с 2015-го по 2018-й) из России эмигрировали почти полтора миллиона человек (1,484 миллиона). В Германию уехали 18,8 тысячи россиян. Одна из них — уроженка Чечни Луиза (по ее просьбе имя изменено). Она бежала из Чечни после того, как ее мужа обвинили в пособничестве террористам и их обоих подвергли пыткам. Сейчас Луиза имеет статус соискательницы убежища. Она считает, что ее жизни по-прежнему угрожает опасность. По просьбе «Ленты.ру» журналистка Марьяна Самсонова записала рассказ этой женщины о жизни в республике, несчастливом браке, пытках, бегстве и судебных тяжбах с бывшим мужем в чужой стране.
Моя семья не была религиозной, отмечали праздники, традиции чтили, но не более. Всю жизнь и по сей день оставались «советскими» людьми — верили в тот порядок. В детском саду и начальной школе все говорили по-русски, в семье тоже. Первым моим родным языком был русский. Маленькой девочкой я понимала чеченский, но не умела на нем говорить. Научилась, уже будучи подростком. Мое детство и юность пришлось на чеченские войны. В Грозном мы оставались всю первую войну. Как сегодня помню, шел урок русской литературы. Мы учили стихотворение Лермонтова «Белеет парус одинокий». В этот момент начался обстрел, снаряды попали в школу. Дети кричали. Кто-то был ранен, были и погибшие.
Потом подход к образованию резко изменился: начали внедрять шариат. В школе учителям и детям запретили разговаривать на русском языке, преподавание шло по-чеченски. Классы разделили, теперь девочки и мальчики учились раздельно: мы с утра, мальчики после обеда. Так было вплоть до 1999 года.
Я взрослела на войне. После девятого класса я подала документы в медицинский колледж, на фельдшера-акушерку. Меня в медицину совершенно не тянуло, но отец настоял: надо, чтобы в семье был медик, его старшая сестра была врачом — это надежная профессия. Такого же будущего он хотел и для моей сестры, но та, рано выйдя замуж, быстро обзавелась детьми и нового обучения не планировала.
Я отучилась, получила диплом, устроилась работать в одну из городских больниц. К тому времени я тоже была замужем за любимым, знакомым мне с детства парнем. У него была состоятельная семья. Мы влюбились друг в друга еще в 13 лет, а поженились после окончания школы.
С работой у меня не сложилось. Я трудилась в больнице под началом молодого неженатого врача. Он начал ко мне домогаться. Сначала на словах — я отказала в общении. Тогда он выдвинул ультиматум: или я отвечаю на ухаживания, или увольняюсь по собственному желанию. Мне пришлось уйти. Вся моя медицинская карьера уложилась в два месяца. И тогда я поступила в Чеченский государственный университет переучиваться на юриста. Эту специальность я выбрала сама. Все сложилось, я получила диплом и устроилась помощницей адвоката.
Тем временем семья моего мужа стала выдвигать мне претензии: почему нет детей? Для чеченцев это исключительно важный вопрос. Свекровь винила меня. Муж успокаивал: ничего страшного, мы усыновим ребенка. Мы пытались сдавать анализы и лечиться, посещали больницы в соседних регионах, летали даже в Москву и Санкт-Петербург. На обследования ездили втроем: я, муж и его мама. При этом за результатами проверок свекровь заходила сама, меня не пускала. Я не смела перечить матери мужа. Она объявляла результат: дело во мне, якобы я бесплодна.
Предлагали сделать ЭКО, воспользовавшись услугами спермобанка, но для меня такой вариант был исключен, мне было важно знать, кто будет биологическим отцом ребенка. Я очень хотела детей. Любила их и всегда с ними находила общий язык. Любого приняла бы как своего. Но в случае, если бы мы взяли малыша из приюта, мне было бы нужно знать, кто его родители, откуда он родом, что за наследственность и каково состояние его здоровья. До усыновления дело так и не дошло — мы развелись. За два дня до развода, убираясь в комнате свекрови, я нашла спермограмму мужа — она была нулевая! У него не было шансов на потомство. С тех пор он трижды женился, но дети так и не родились.
Мои пять лет жизни с ним были вполне спокойными и благополучными, если не считать нападок свекрови. Мы жили отдельно, муж не позволял себе ни грубости, ни насилия.
После развода я вновь поселилась у родителей. В какой-то момент на моем теле начали появляться красные пятна. Врачи не могли определить их происхождение — не то экзема, не то псориаз. Таблетки и мази не помогали. Целый год у меня держалась повышенная температура. Знакомые посоветовали обратиться в клинику исламской медицины в Грозном, где специалисты лечат религиозными методами и молитвой. Мне было предписано отказаться от ношения короткой юбки в пользу канонической мусульманской одежды — длинное платье и хиджаб. Я подчинилась, и спустя семь месяцев пятна прошли, температура нормализовалась.
Вскоре в Грозном я познакомилась с отцом моих детей. (Хотя Луиза прожила в браке с этим человеком несколько лет, она избегает слова «муж» или даже «бывший муж» — прим. «Ленты.ру».) Я ждала маршрутку. Он подошел, представился. Начали общаться. Переписывались. Он сказал, что хочет жениться на образованной девушке, и его мать ему тоже такую искала.
Его социальный статус был куда ниже моего — сельский житель, родившийся и выросший в деревне. Имел сезонные заработки в сельском хозяйстве, выращивал фрукты на продажу. Образование — четыре класса начальной школы. Для его села и послевоенного времени этот уровень был нормой. Никто из их семьи не имел аттестата об окончании школы. У меня же было высшее образование, неплохие перспективы работы и не обремененная детьми жизнь. Мне нравилось жить в большом городе.
Я не хотела замуж, ведь совсем недавно я пережила разрыв. Но мне стали названивать его мама и сестра. Такое вмешательство посредников в жизнь потенциальной пары принято у чеченцев. Уговаривали, настаивали, обещали, что после свадьбы мы будем жить в Грозном, я продолжу работать. Он тоже обещал. Говорил, что будет работать и обеспечивать нас. Я согласилась.
После замужества я оказалась в его сельском доме. Там теснилось около двадцати человек родни: братья с женами и многочисленными детьми, разведенная сестра со своими детьми, свекровь и мы с мужем. Я напомнила об обещании: мы же хотели жить в Грозном. На что получила ответ в резкой форме: если ты недовольна, собирай вещи и уходи обратно к отцу.
Этого я сделать не могла, так быстро разводиться считается у нас позором. Но я время от времени возвращалась к этой теме. Муж ссылался на свою маму — она якобы не разрешает уехать.
Поскольку я была замужем за младшим из братьев, традиция предписывала мне убирать за всеми домочадцами и готовить еду. Бытовые условия в селе были отвратительными. Кран с водой только во дворе, туалет в огороде, в доме даже не было раковины. Зато семья мужа строго придерживалась религии.
День ото дня я выполняла работу по дому. Через пять лет брака у нас было двое детей.
Это началось в 2015 году. Я была беременна третьим ребенком. В один из вечеров муж пошел в гости. Я позвонила спросить, ждать ли его к ужину, он ответил, что скоро вернется. Но так и не пришел. Звонки остались без ответа. Я поняла, что его задержали сотрудники полиции, когда они явились к нам в дом, чтобы увезти и меня. Во двор вошли вооруженные военные в масках.
Спросили: кто здесь Луиза? Я отозвалась. Мне приказали ехать с ними, я отказалась. Тогда меня силой затолкали в машину и повезли. Высадили, завели в кабинет и стали бить дубинкой, оскорбляли, кричали «Проститутка, сучка, ваххабитская подстилка!» Я сказала: «Не бейте, я беременна». Но стало еще хуже. Избивавший заорал: «Ты хочешь родить боевика!» — и стал бить по животу.
Потом он приказал своему подчиненному отвести меня в другой кабинет. Там я увидела своего мужа. Он сидел на полу. У него был мешок на голове, а на мизинцах рук электрические провода. Передо мной с него сняли мешок и начали бить током, пока он не потерял сознание. Я умоляла их прекратить, но пытка продолжалась.
Его обливали водой, чтобы очнулся. Сказали: «Если ты не подпишешь признание, что причастен к терактам и нападениям на сотрудников силовых структур, то мы изнасилуем твою жену». Он сказал: «Она ни в чем не виновата, и я ничего этого не делал». Он просил не бить меня.
Меня били дубинкой и ногами. Я потеряла сознание. Когда пришла в себя, увидела, что на моих пальцах закреплены провода. Сколько времени я провела без сознания — не помню. Снова умоляла прекратить, пощадить ребенка. Дальше началась пытка током, но мне казалось, что я уже не чувствую боли. В горле пересохло. Было ощущение, что я проглатываю свой язык. Они выключали ток, когда видели, что я на грани, а потом возобновляли пытки.
Потом в этот кабинет зашел начальник. Он уточнил, что он мастер по пыткам. Мои мучители сказали ему, что мой муж не хочет брать на себя преступления. Я помню все, что мне пришлось пройти, все до малейших деталей. Каждое лицо, каждое имя, каждое слово. Нет ни дня, когда эти мучения не стояли бы у меня перед глазами.
Он стал сильно бить по лицу. Кровь из носа хлынула фонтаном в разные стороны — он сломал мне нос. В ту же ночь меня и мужа посадили в машину и привезли в Грозный — видимо, к одному из влиятельных силовиков. Нас поставили перед ним на колени. Он сидел на диване и держал в руках кусок арматуры. С размаху ударил меня ею по лицу. Мне показалось, что выбил глаз. Так сильно шла кровь из глаза и из рассеченной брови. Левая сторона лица посинела и опухла. Он избил меня до потери сознания. Стоило прийти в себя, как истязание продолжалось. Много раз. Мужа избивали тоже.
В какой-то момент зашел его коллега. Он ему сказал: «Посмотри, ко мне ваххабитов привели. Сами творят что хотят, не подписывают то, что мы просим». Тогда тот взял дубинку и начал сам меня избивать.
Другой стал отчитывать силовиков, которые нас привезли. Говорил, что они плохо выполняют поручения, показывая на нас: «Они бы давно все подписали, если бы вы хорошо сделали свою работу».
Потом истязатели поменялись. Один держал меня, другой бил. Мужа отвели в другую комнату. Я упала и не могла пошевелиться. Пришедший силовик поставил ногу мне на шею и стал давить. Он почти задушил меня, но другой сказал ему отпустить: «Оставь, сейчас уже не надо». Кажется, в тот момент они поняли или узнали, что ни к каким терактам мы не причастны.
Нас заперли в подвале, который находился прямо на территории дома силовика. Три дня нам не давали ни пить, ни есть. Нужду справляли в том же помещении. Там были другие люди, мы их не знали. Парни, девушки — больше десяти человек. Некоторые сказали, что сидят уже несколько месяцев. Мне было безумно страшно, потому что там было очень много крови, на полу и на стенах. Туда приводили таких же, как мы, запытанных.
Я разбирала надписи, нацарапанные узниками на стенах. Это были фамилии и просьбы: «Если кто-то выйдет отсюда живой — сообщите нашим родным, что мы здесь!».
Мы провели там пять дней. На шестой нас отвезли в горное село. Там снова нас пытали, но уже не так сильно, как прежде. Пытавшие нас смеялись. Говорили, что мы должны обязательно пройти эту «процедуру», хотя уже поняли, что мы не боевики и нам нечего рассказывать. Ничего не спрашивали. Они получали удовольствие от пыток. Полчаса издевательств — и нас отвели в какую-то камеру. Там мы просидели до ночи. Потом увели мужа, но вскоре вернули. А потом забрали меня.
В кабинете сидел офицер. Я увидела, что он пьян. Он начал меня допрашивать. Я говорила, что ничего не знаю о терактах и не интересуюсь ваххабитами. И вдруг он говорит: «Твои синие глаза меня с ума сводят».
Полез ко мне. Я просила, умоляла не делать этого. Говорила, что я беременна. Меня изнасиловали он и двое охранников по его приказу.
После тройного изнасилования у меня началось сильное кровотечение. Вся одежда пропиталась кровью. В таком виде меня вернули в камеру к мужу. Первое, что он сказал: «Тебя изнасиловали?» Я не могла этого сказать. Это считается у нас позором. Я знала, что если он узнает о насилии и мы сумеем выйти из этой тюрьмы, он меня бросит. Я все отрицала, сказала, что ничего такого не было, что я потеряла ребенка, что кровотечение из-за этого.
Он постоянно задавал один и тот же вопрос: было или нет изнасилование? Я всегда отрицала. Мы провели в этой тюрьме еще две недели.
На седьмой или восьмой день к нам в камеру зашел охранник. Выдал тюбик мази, сказал, чтобы мазала лицо каждый день. От синяков. Начали с нами хорошо обращаться.
Потом выяснилось, что моя сестра сумела выйти на правозащитников, везде писала жалобы, подняла шум, что меня похитили. Нас начали искать, правозащитники вышли на журналистов. Кто-то из газетчиков приехал в Чечню, в район, где нас держали. Начали расследовать, задавали неудобные вопросы. Огласки наши силовики не любят. Как-то наружу просочилась информация о нашем местонахождении — этим объяснялась перемена тюремщиков к нам.
Еще через несколько дней меня привели снова в кабинет к начальнику. Он сказал: «Если скажешь хоть слово о том, что здесь происходило, тебя убьют». Кроме того, он сказал, что я должна перед своей семьей и перед родственниками мужа покаяться в симпатии к ваххабитам. Наших родных, сказал он, привезут в районный отдел полиции. «Ты и твой муж должны будете сказать, что намеревались уйти в горы к боевикам, но полиция нас перехватила. Вы будете подтверждать все, что мы скажем».
Я обещала сказать все что угодно, лишь бы нас освободили.
Нас отвезли к начальнику ОВД. Там был мой отец и родня мужа. Я рассказала про горы, про желание примкнуть к боевикам и организовать теракт — все как приказали. Конечно, наши родственники поняли, что нас избили и заставили оболгать себя. На мне все еще были следы избиений. Нам запретили обращаться в больницу. Сказали, если узнают, что мы были у врачей, преследование возобновится.
После этого нас отпустили. Муж каждый день спрашивал: «Тебя изнасиловали?» Без жалости. Без сочувствия. Я только сестре рассказала об изнасиловании. Она выслушала и посоветовала никому не говорить.
Прошло двое суток, боль в животе не утихала, и я решилась ехать в больницу Нальчика. Там мне сделали операцию и сказали, что я больше не смогу иметь детей. Муж был со мной в больнице и все выяснял, было ли изнасилование.
Дома родственники мужа шушукались: «А вдруг ее все-таки изнасиловали? Это такой позор, надо развестись и забрать у нее детей». Я не могла терпеть такое и переехала с детьми к родителям.
Прошло время. Мы думали, что силовики отстали от нас. Но спустя месяц мне позвонили и сказали снова явиться в отдел полиции. Со мной поехала мать. Ее оставили на улице, а меня завели и вновь стали избивать. «За что?» — спрашивала я их. И мне отвечали: это профилактика. Задерживать не стали. Мне хотелось верить, что теперь меня точно оставят в покое.
Но таких вызовов было еще два. Опять «профилактика» — побои и пытки. В один из приводов угрожали убийством в том случае, если мы где-то расскажем об участии силовиков в пытках. Нас пугали, что отыщут и за границей. Припомнили чеченца Исраилова, убитого в Австрии: с нами могут расправиться так же.
После третьего подобного вызова мы решили уехать. Не было иного выхода. Старшему ребенку было тогда два года. Когда он видел военную машину, он плакал, впадал в истерику и кричал, что маму забирают.
Мы заплатили таксисту 50 тысяч рублей, он привез нас в Брест — услуга, весьма востребованная у чеченцев. Таксисты хорошо знают этот маршрут. Брест более двадцати лет является отправной точкой для чеченцев, бегущих в Европу от войны, от репрессий, от терроризма.
В тот же вечер мы были на границе с Польшей. У нас были загранпаспорта, но не было шенгенских виз. Мы заявили пограничникам, что просим убежища, и нас сразу пропустили. (Крайне редкий случай, обычно беженцы совершают от нескольких до нескольких десятков попыток, прежде чем попасть в Польшу без визы — прим. «Ленты.ру».)
На мне были следы недавней «профилактики»: сломанный посиневший нос, на теле черные пятна от пыток током. Пограничники вызвали мне скорую помощь. Отпечатки на карточки просителя международной защиты мы сдавали уже в больнице.
Мы хотели остаться жить в Польше, меня лечили в больнице. Однако вскоре о себе напомнили наши палачи. На телефон мужа пришло сообщение: «Мы знаем, где вы находитесь». Назвали город и адрес лагеря беженцев, где мы жили. Они очень быстро нас нашли.
Мы двинулись дальше — искать спасения в Германии.
Я хорошо помню день, когда отец моих детей первый раз меня ударил. Спустя год после нашего бегства я сидела на кухне, пила чай. Он зашел, взял банку с кофе и ударил меня ею по голове. Разбил в кровь. Я бросилась в спальню, хотела найти бинт, но он бежал за мной с ножом, я закрыла дверь, и он воткнул в нее нож. Я успела отойти. Вскоре нам надо было идти на интервью в миграционную службу — обосновывать прошение об убежище. Муж — на тот момент мы еще не развелись — нанял переводчицу с немецкого, которая пошла со мной. Поэтому, рассказывая свою историю, я вновь умолчала об изнасиловании — знала, что мой рассказ передадут ему.
С тех пор эпизоды избиения повторялись. Я думала, что он придет в себя, изменится, никому не жаловалась и не рассказывала. Но с каждым днем становилось все хуже.
Он обратился за психологической помощью, пил антидепрессанты, но без особого результата. В прошлом году мы окончательно расстались. Точнее так: он ушел из семьи. А на следующий день явился в югендамт — социальную службу, следящую за соблюдением интересов детей, — и написал заявление, что я бью их, что со мной дети в опасности.
Ко мне пришли три сотрудника ведомства, одна из них — переводчица. Осмотрели всю квартиру. Подытожили, что заявленное отцом детей не соответствует действительности. Оказывается, он писал, что в квартире беспорядок, грязь, что дети неухоженные, голодные, мать ненормальная. А я им показала наглаженные детские вещи в шкафах, продукты в холодильнике, детскую, полную игрушек.
Когда забрать у меня детей легальным образом не получилось, бывший перешел к угрозам. Он вынудил меня подписать договор о совместной опеке, грозясь в противном случае все рассказать людям о насилии, которое надо мной учинили, а также о том, что я гуляю со всеми подряд. Сказал, что у него есть протокол моего интервью миграционным властям, и он его выложит в интернет. Я страшно боялась этого позора — что на меня будут смотреть как на падшую женщину, и согласилась 50 на 50 опекать детей. Подписывая это соглашение, я заявила соцработнице, что делаю это вынужденно, против своей воли. Также я подала заявление в полицию на побои с его стороны, которые периодически случались, несмотря на разрыв. Несколько раз бывший избивал меня прямо на улице.
Я пошла на его условия, но это не остановило отца моих детей от дальнейших пакостей. В конце прошлого года он взял мое фото и распространил в чеченских группах с текстом, что я ненормальная, что я без вести пропала, выйдя из дому с большой суммой денег, что меня ищут. Заодно он сдал мое местонахождение нашим преследователям.
Мне позвонила мама: «Где ты?» Сказала, что к ним пришли сотрудники РОВД: «Ваша дочь находится в Германии» — показали мое фото с объявлением о пропаже. В том же сообщении был мой нынешний немецкий адрес. Я обратилась во все возможные инстанции, заявила, что боюсь за свою жизнь, и просила переселить меня отсюда или как-то обезопасить, но полиция ничего не предприняла.
Между тем рассылка этого фото стоила серьезных проблем моим родным. Моему отцу поставили ультиматум: либо твоя дочь возвращается в Чечню, либо отрекайся от нее публично. Отец отрекся от меня перед телекамерой чеченского ТВ — сказал, что я ему больше не дочь. Теперь моей семье опасно связываться со мной, мы не общаемся. После развода с мужем отец пытался добиться моей реабилитации, но силовики дали понять, что охота на меня продолжится в любом случае.
Я обращалась к психологам и психиатрам из-за последствий пыток. По моему случаю был консилиум. Диагноз — посттравматическое стрессовое расстройство с тяжелыми последствиями. У меня серьезное ухудшение зрения, по 20-30 процентов каждый глаз. Приходится носить линзы. Я прошла несколько операций по восстановлению носа, но полностью исправить его не удалось.
Я живу только детьми. Они очень спортивные, дружелюбные, одинаково хорошо общаются с немцами, турками, русскими, украинцами. Оба мальчика занимаются карате, берут призовые места, им очень нравится.
В свою половину недели, когда дети с ним, их отец плохо с ними обращается, даже бьет. Сын — ему сейчас семь лет — был со мной на суде по определению места жительства. Он заявил судье, что папа его избивает, что он боится папу, но судья не учла его показаний. Я обжаловала решение суда и буду бороться за детей дальше. Хочу, чтобы опека была полностью на мне, а встречи с отцом, как и положено по закону, происходили раз в две недели, на выходные и на каникулы.
Если у ребенка что-то болит, бывший муж тянет до конца своей смены и мне передает больного. Тогда я ищу скорую помощь или лекарства. Сотрудникам опеки он объясняет: «Я женюсь, приведу жену-чеченку, она будет за детьми смотреть». Он угрожает мне и требует отдать ему детей и уехать, распространяет среди чеченцев слухи, что я проститутка. Дает мой номер мужчинам, желающим развлечься, они мне звонят с гнусными предложениями. И в то же время угрожает вывезти детей из Германии, если я посмею вновь выйти замуж. К сожалению, это не пустая угроза. Я знаю многих беженок, чьи мужья незаконно вывозили детей, лишив мать возможности видеться и общаться с ними.
Относительно детей мне поступают угрозы и от родных бывшего мужа. Один из его кузенов, сделавший карьеру в администрации республики, звонит и обещает меня «закопать», если я добровольно не отдам детей отцу, а сама не уеду. К моему отцу в Чечне пришли и сказали, что если я не отдам детей, его родня объявит кровную месть моей семье. Отец ответил, что кровная месть объявляется только в случае убийства, а дети целы и невредимы — за что месть? Но ему сказали, что если найдут меня и что-то со мной сделают, отец будет якобы не вправе мстить.
Сестра бывшего тоже находится на территории Германии под чужим именем. Она также угрожала мне вывозом детей в Чечню. Эта информация есть у полиции.
Пока бывшему ничто не мешает напасть на меня прямо на улице. 24 апреля он подошел ко мне и ударил по голове. Я получила сотрясение головного мозга. Мне дали медицинское заключение, и я снова заявила в полицию. Был суд. Решение — отдаление на сто метров друг от друга нам обоим. Это был рецидив. Напав на меня в прошлом году, бывший угрожал убийством. Полиция так и не остановила его.
Страшно, что мои палачи знают мой адрес. Единственное, чего я сейчас хочу, — выжить и защитить детей. В других городах женщин в моей ситуации увозят вместе с детьми во фраухауз — убежище. И я продолжаю бороться за право уйти в такое укрытие.