Томас Рикс в книге «Черчилль и Оруэлл: Битва за свободу» на материале биографий своих героев показывает, что два этих непохожих друг на друга человека больше других своих современников повлияли на идеологическое устройство послевоенного западного общества. Их оружием было слово, а их книги и выступления и сегодня оказывают огромное влияние на миллионы людей. «Лента.ру» публикует фрагмент книги с разрешения издательства «Альпина нон-фикшн».
Черчилль провел бóльшую часть августа 1939 года на отдыхе во Франции, где писал пейзажи и размышлял о близящейся войне. Он был полон дурных предчувствий. «Это последняя картина, которую мы пишем в мирное время, и это очень надолго», — заметил он другому художнику. Вернувшись в Англию в конце месяца, он взглянул в окно автомобиля на мирные сельские просторы, зреющие поля и медленно проговорил: «Прежде чем будет собран урожай, к нам придет война».
Утром в пятницу 1 сентября 1939 года, прежде чем была убрана пшеница, германская армия вторглась в Польшу.
Через два дня в 9 часов солнечного воскресного утра 3 сентября британское правительство обратилось к Берлину с последним предупреждением: если Германия не откажется от вторжения в Польшу, Британия и Франция будут вынуждены объявить ей войну. В 11 часов срок ультиматума истек. Через 15 минут премьер-министр Чемберлен выступил на Би-би-си с заявлением, что Британия и Германия находятся в состоянии войны. Когда он закончил речь, завыли сирены воздушной тревоги.
Чемберлен публично утратил душевное равновесие. «Это печальный день для всех нас, и, как ни для кого, печальный для меня, — сказал он. — Все то, ради чего я трудился, все, на что надеялся, все, во что верил на протяжении всей своей политической карьеры, полностью разрушено». Это было точно, но, пожалуй, слишком слабо сказано. Проблема была намного серьезнее личных переживаний или политического будущего Невилла Чемберлена. На карте стояли судьбы Европы и, возможно, всего мира.
Черчилль это понимал. Позднее он вспоминал, как, ожидая своего выступления в тот день в палате общин, «чувствовал ясность ума и осознавал своего рода возвышающую отстраненность от общечеловеческих и личных проблем». Он встал и в своей речи постарался передать это ощущение парламентариям.
Черчилль взял более верный, уверенный тон, чем премьер-министр. «Это не битва за Данциг или битва за Польшу. Мы воюем за спасение всего мира от ужасов нацистской тирании и за спасение всего самого священного для человека. Это война не за господство, возвеличивание империи или материальные приобретения; война не за то, чтобы лишить какую-либо страну места под солнцем или возможностей развития. По сути, это война за то, чтобы утвердить на нерушимом основании права личности, это война за то, чтобы утвердить и возродить достоинство человека».
Джордж Оруэлл мог бы не поверить этим заявлениям, исходившим от Черчилля, но он бы, безусловно, согласился с принципами, изложенным в них, особенно последнему — о правах и месте индивида. Годы спустя он напишет: «Интеллектуальная свобода... без сомнения, является одним из отличительных признаков западной цивилизации». Он также заметил, что «если вообще можно за что-то воевать, то за свободу мысли».
Через шесть дней после речи Черчилля Оруэлл послал письмо в правительство с просьбой позволить ему участвовать в военных действиях. Он долго будет бороться за это право, но так ничего и не добьется.
Люди по-разному реагировали на войну. Некоторые, ошеломленные событиями, впадали в прострацию или отрицание. Никто не мог бы обвинить в этом ни Черчилля, ни Оруэлла, оба были деятельны и рвались в бой на интеллектуальном поле.
К исходу того воскресенья, 3 сентября 1939 года, Черчилль был возвращен в правительство в качестве члена кабинета министров. Его сделали первым лордом Адмиралтейства, что в Британии соответствует должности военно-морского министра, — этот пост он уже занимал в начале Первой мировой войны. Потребовалась другая большая война, чтобы консерваторам пришлось открыть перед ним двери. (В то же воскресенье Юнити Митфорд вышла в парк и выстрелила себе в голову. Пуля застряла в мозге. Юнити была серьезно ранена, но умерла только через девять лет.)
11 сентября Черчилль получил из ряда вон выходящее послание от американского президента. «Я буду неизменно признателен, если Вы будете держать меня лично в курсе всего, о чем мне, на Ваш взгляд, следует знать», — писал Франклин Рузвельт. Черчилль ответил согласием. Письмо Франклина Делано Рузвельта от 11 сентября было первым примерно из 800 писем, которые он отправит Черчиллю во время войны. Черчилль, со своей стороны, напишет еще больше, 950.
Это выглядело необычно, даже неуместно: президент Соединенных Штатов, формально нейтральной и находящейся в состоянии мира страны, поддерживал прямой контакт с членом кабинета министров участвующей в войне Британии. Возможно, дело было в том, что ни Рузвельт, ни Черчилль не доверяли Джозефу П. Кеннеди , тогдашнему американскому послу в Лондоне и, разумеется, отцу будущего президента Джона Ф. Кеннеди. Гарольд Икес, главный советник Рузвельта, записал в дневнике: «Президент считает, что Джо Кеннеди, имей он власть, устроил бы нам фашистскую форму правления». Однажды Кеннеди поделился с Рузвельтом своей убежденностью, что события потребуют от Соединенных Штатов реализовать, «возможно, от нашего имени, базовые признаки фашистского государства: чтобы сражаться с тоталитаризмом, мы вынуждены будем заимствовать тоталитарные методы». Примерно во время Мюнхенского соглашения Рузвельт сказал другому своему помощнику, что считает Кеннеди «нелояльным своей стране».
Действительно, ранее в тот же день Кеннеди отправил Рузвельту и госсекретарю Корделлу Халлу послание о «тройном приоритете», где рекомендовал Соединенным Штатам вступить в мирные переговоры с Гитлером. Вполне вероятно, это и подтолкнуло Рузвельта обратиться к Черчиллю. Рузвельт уже пытался достучаться до британского правительства, написав письмо премьер-министру Чемберлену в январе 1938 года, но его отфутболили. Энтони Иден, глава МИД, нервничал: «Мы тогда слишком уж грубо осадили президента». В мемуарах о Второй мировой войне Черчилль выскажет «изумление» тем, что Чемберлен оказал Рузвельту холодный прием: «Полное отсутствие чувства меры и даже самосохранения, которое обнаружил этот случай в честном, компетентном, благонамеренном человеке, облеченном ответственностью за нашу страну и всех тех, кто от этого зависел, потрясает. Сегодня невозможно даже представить себе, о чем нужно думать, чтобы так поступить».
Солнечным воскресеньем на исходе лета, 17 сентября, Черчилль был в Шотландии, он инспектировал британский флот в морском заливе Лох-Ю, в том числе противолодочные сети на входе в залив. Оттуда он направился на автомобиле через гористую местность к железнодорожной станции в Инвернессе. Был теплый сухой день, и он прервал путь, чтобы перекусить у горного ручья. Посреди этой идиллии его захватили мрачные воспоминания о Первой мировой войне, вызвав дрожь, несмотря на ослепительное солнце. «Каким-то образом свет исчез из пейзажа», когда он обдумывал, в каком положении оказались он сам и весь мир: «Польша в агонии; Франция лишь бледная тень прежнего боевого духа; русский колосс больше не союзник, он даже не нейтрален и может стать врагом. Италия не друг. Япония не союзник. Будет ли Америка когда-нибудь снова с нами? Британская империя оставалась нетронутой и блистала единством, но была плохо оснащена, не готова. Мы сохраняли господство на море. Противник имел удручающее численное превосходство над нами в новом смертоносном вооружении в воздухе». Тогда, погруженный в размышления, он настроился на войну.
Через две недели Черчилль произнесет свою первую важную речь после возвращения в кабинет министров, а затем с успехом выступит по национальному радио. В течение следующих шести лет его заставит притормозить только пневмония, вынудившая соблюдать постельный режим. Он развернул такую бурную деятельность в первые дни войны, что в середине сентября, после того как он написал меморандум с критикой состояния ВВС, Чемберлен решил «чрезвычайно доверительно побеседовать» с ним, посоветовав Черчиллю поумерить пыл. Черчилля это не смутило, и к середине октября он прислал Чемберлену 13 аналитических документов. «Неутомимое рвение Уинстона впечатляет», — несколько месяцев спустя напишет в своем дневнике помощник премьер-министра Джон Колвилл, по-прежнему скептически относящийся к Черчиллю. Привычка Черчилля тщательно изучать документы и уточнять детали сообщила необходимый заряд энергии обширной военной бюрократической структуре, которую он возглавил. Его яростная решимость вызвала у Колвилла ощущение, что, если Англия падет, Черчилль уйдет в подполье и продолжит борьбу в качестве лидера партизан.
Многие заметили, как воспрянул Черчилль с войной. Малкольм Макдональд, сын прежнего премьер-министра и второстепенный политик, нашел, что Черчилль «не был в такой хорошей форме 20 лет». И это несмотря на продолжающийся ежедневный прием спиртного в больших объемах. Гарольд Николсон вспоминает, как его друг вернулся с ланча с Черчиллем, «потрясенный... огромным количеством портвейна и бренди, им выпитого». В обычный день, по воспоминаниям его помощника сэра Иэна Джейкоба, Черчилль пил шампанское и бренди за ланчем, два-три стакана виски с содовой после дневного сна, шампанское и бренди за ужином, а затем снова виски с содовой. Джейкоб отмечал, что иногда он также дополнял завтрак белым вином.
Переводчик Наталья Колпакова