Современная Российская Федерация — правопреемница Советского Союза, поэтому нынешнему поколению наших политиков критически важно сделать правильные выводы из ошибок своих предшественников. Почему в конце 1970-х годов в международных отношениях прекратилась разрядка, а СССР втянулся в афганскую войну? Как при Брежневе была устроена система принятия ключевых решений? Почему военно-промышленный комплекс выкачивал деньги из советской экономики? Какую роль должна играть Россия в будущем мире? Обо всем этом «Ленте.ру» рассказал бывший заместитель министра иностранных дел СССР и России, бывший посол СССР в Италии и России в Великобритании, бывший министр РФ по сотрудничеству с государствами СНГ Анатолий Адамишин.
«Лента.ру»: Ходит байка, что разрядка в начале 1970-х годов стала возможной в том числе благодаря хитрости тогдашнего американского госсекретаря Киссинджера. Якобы он постоянно пугал Брежнева неадекватным поведением президента Никсона, который каждый вечер напивался виски, после чего был способен на что угодно — в том числе на применение ядерного оружия. Могло быть что-то подобное?
Анатолий Адамишин: Похоже на дезинформацию, на жаргоне — «дезу». Обычно ее задачей бывает либо напугать противника, как в этом случае, либо создать у него ложное представление о целях и намерениях другой стороны. Если удается хотя бы одна «деза», ущерб может быть немалым.
Збигнев Бжезинский — «небезызвестный враг Советского Союза», как он мне представился при первой встрече, — утверждал, это он «затянул Советы в Афганистан». Если он не бахвалился, то у него для этого было одно оружие — искусная дезинформация. То, что США сделали все, чтобы мы там поглубже завязли, — это достоверно.
Вы говорите про поставки американского оружия моджахедам?
Особенно «Стингеров», которые лишали нас одного из главных козырей — вертолетов. Рейган даже не принял во внимание возражения Пентагона, где опасались, что это смертоносное оружие попадет в руки террористов. В итоге так оно и случилось. Если Советский Союз в начале 1970-х политически и морально содействовал или по крайней мере не мешал уходу США из Вьетнама, то они в конце 1980-х годов в аналогичной ситуации повели себя совсем иначе.
Не раз говорил я потом американским коллегам: «Если бы тогда вы вели себя более конструктивно, Афганистан не попал бы под власть талибов, там не укрепилась бы "Аль-Каида", устроившая вам теракты 11 сентября 2001 года. Первую партию "Стингеров" вы передали через Усаму бен Ладена — того самого, которого вы сначала взрастили, а затем убили, и "Стингеры" вынуждены были потом выкупать».
И что вам на это американцы отвечали?
Не возражая, говорили: в холодную войну вы нам тоже подбрасывали «дохлых собак». Повторяя нашу ошибку, американцы в начале этого века влезли в Афганистан и воевали там почти пятнадцать лет. Россия в этом случае им помогала, ибо наши интересы тогда совпадали. Часть их войск до сих пор там.
Вернемся к «дезе» о причинах разрядки. Четверть века безвыездно прослужив в центральном аппарате МИДа, вот что могу засвидетельствовать.
Тому же Брежневу не требовалось никаких подсказок на этот счет. По своему складу характера и образу мышления Леонид Ильич был, что называется, миротворцем. В отличие от почти всех тогдашних руководителей, он прошел войну и знал ей цену.
В трудные годы начала 1980-х (Афганистан, ракеты средней дальности) Андропов начал было находить просветы в отношениях с США, но гибель южнокорейского «Боинга» в сентябре 1983 года похоронила все надежды и окончательно подкосила его здоровье. Юрий Владимирович строил большие планы по обновлению страны, но ему был отпущен короткий срок.
Еще короче срок выдался у Черненко, но и он пытался что-то повернуть. Помню, как при нем однажды разослали всем ведомствам (такое нечасто случалось) решение Политбюро, где подчеркивалось, что надо возобновить контакты с США, что «на старом багаже далеко не уедешь» и «нужны новые идеи».
Новое мышление пришло с Горбачевым. Быстро забывается, какой полезный для страны урожай на поле внешней политики собрала за неполные семь лет перестройка — от прекращения сорокалетней холодной войны (сейчас после перерыва в 20 лет она опять в разгаре) до нормализации прежде враждебных отношений с Китаем, взаимопонимания с Югославией, восстановления дипломатических отношений с Израилем, прерванных за 20 лет до этого.
Это правда, что инициатива встречи лидеров СССР и США исходила от Рейгана, а просьбу об этом он передал через вице-президента Буша-старшего и главу Госдепа Шульца, прилетевших на похороны Черненко в марте 1985 года?
Буш был на похоронах Брежнева в 1982 году, Андропова в 1984-м и Черненко в 1985-м. Говорят, он шутил: «You die, I fly» (с англ. «Ты умираешь, я лечу» — прим. «Ленты.ру»). Прибыв в очередной раз в Москву, Буш сказал только что избранному генсеку Горбачеву, что Рейган предложил встретиться с ним как можно скорее. Первый за шесть с половиной лет саммит СССР — США состоялся в Женеве уже через семь месяцев.
Это я к тому, что перестроечные инициативы СССР после некоторого периода недоверия были поддержаны Рейганом и Шульцем, что и привело в конечном счете к завершению холодной войны. Буш потом пошел по противоположному пути, но это уже тема другого разговора.
Давайте вернемся к разрядке. Почему к концу правления Брежнева она окончательно выдохлась?
Упомяну пару причин, о которых редко говорится. У нас разрядке вредило вмешательство идеологии в геополитику. По сути дела, у СССР были две внешние политики. Первую, нацеленную на защиту государственных интересов страны, олицетворял МИД; вторую, направленную на помощь «международному коммунистическому, рабочему и национально-освободительному движению», — Международный отдел ЦК КПСС. Хорошо, если они совпадали, но, по моим наблюдениям, такое случалось нечасто. Окончательный вердикт выносило Политбюро, причем Международный отдел имел право представлять туда записки с предложениями без предварительного согласования с МИД.
Странная практика.
Идеологическую составляющую внешней политики снял только Горбачев. Вот вам типичный пример того, как это тогда было. О нем в своих мемуарах рассказал корифей советской дипломатии Георгий Маркович Корниенко.
В августе 1975 года, после девяти лет нелегких переговоров, в Хельсинки завершилось Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ). На высшем уровне руководители 35 государств-участников подписали Заключительный акт. Это был полный успех нашей инициативы — созыв СБСЕ, который предложили мы, стал кульминацией разрядки и наглядным доказательством того, что договариваться не только нужно, но и можно. И что сразу же едва не похоронило успех в Хельсинки? Бывшая португальская колония Ангола.
В ноябре того же года там вспыхнула гражданская война. МИД, КГБ и Министерство обороны совместно предложили руководству страны поддержать политически и, возможно, материально, «нашу» сторону — «марксистскую» МПЛА, но никоим образом не вовлекаться в этот конфликт в военном плане. Политбюро согласилось. Однако спустя несколько дней заведующий Международным отделом ЦК КПСС Пономарев по просьбе МПЛА составил другую записку, где предлагалось поставить ей наше оружие. Когда проект этого документа поступил на согласование в МИД (последним!), на нем уже стояли подписи председателя КГБ Андропова и министра обороны Гречко.
Корниенко пытался убедить Громыко не подписывать бумагу, но тот, «не желая конфликтовать со своими коллегами», все же поставил свою визу: мол, речь идет о небольших поставках. Но прецедент был создан, последовали новые просьбы Анголы и Кубы, и шаг за шагом СССР серьезно втянулся в многолетнюю войну в далекой африканской стране. Только в 1988 году горбачевская перестройка положила конец этому конфликту.
Но почему Громыко так поступил?
Здесь проступает еще один наш тогдашний дефект. В Советском Союзе мало кто имел представление о том, как принимались решения на самом верху — Политбюро, и весь сказ. Но кто знал, что решение Политбюро о вводе войск в Афганистан значительная часть его членов подписала задним числом? Внешняя политика была табу для критики. За 28 лет министерства Громыко я не помню ни одного публичного критического высказывания о внешней политике, хотя в других сферах критика допускалась.
В этих условиях внутренняя дипломатия была важнее внешней. При постоянно болеющем Брежневе ключевые решения принимала троица Андропов — Устинов — Громыко. Между ними установилось негласное правило: если один из участников этого триумвирата что-то предлагает, двое других неизменно голосуют «за», что бы они на этот счет ни думали.
В книге «В разные годы…» вы много пишете про Афганистан, но до сих пор трудно понять логику советских руководителей, затеявших эту интервенцию, окончательно погубившую разрядку. Ведь еще в июне 1979 года Брежнев и Картер торжественно подписали в Вене договор ОСВ-2, а Москва готовилась к Олимпиаде 1980 года. Зачем?
Я читал стенограммы переговоров Брежнева, Косыгина и Громыко с президентом Афганистана Тараки. Ему неоднократно объясняли, почему СССР не может выполнить его просьбу о вводе войск, «не выгодном ни вам, ни нам». Но где-то в октябре 1979 года эта позиция вдруг резко изменилась (к тому времени Тараки задушили подушками по приказу свергнувшего его Амина). Внезапно выяснилось, что Амин работает на ЦРУ, и с его помощью американцы готовят вторжение в Афганистан.
Это была «деза»?
Определенно сказать не могу, но поневоле вспомнишь Бжезинского. С учетом расклада наверху логично предположить, что первым сказал «а» кто-то из троицы. Корниенко, ссылаясь на разговор с Громыко уже после ввода войск, реабилитирует министра: его, мол, дожали Андропов и Устинов. Есть и еще одно обстоятельство.
В отношении Восточной Европы какое-то время у нас с США действовало негласное правило: куда дошла в 1945 году нога советского солдата, там социализм и зона ответственности СССР. Реакция Запада на события в ГДР в 1953 году, в Венгрии в 1956 году и в Праге в 1968-м была сдержанной.
Видимо, в конце 1979 года в Кремле посчитали, что и Афганистан американцы проглотят — он же «наш». А может, была «деза» о такой реакции? Уже в 2000-х на конференциях и мероприятиях я расспрашивал отставных американских политиков, имевших вес в те времена. Бывшие генералы и дипломаты высокого уровня говорили одно: мы тогда и не рассматривали вопрос о вводе войск в Афганистан. Думаю, если бы это было не так, какие-то сведения просочились бы в печать. В США это неизбежно.
Мы вошли в Афганистан, плохо разбираясь в обстановке. Предполагалось, что советские войска встанут гарнизонами в ключевых городах, наведут порядок, заодно опробуют новое оружие, а через три-четыре месяца вернутся — и можно проводить Олимпиаду. Но нам в итоге пришлось воевать вместо афганских союзников. Мне рассказывали ребята из посольства в Кабуле, что засекли, как откровенничал в ближайшем кругу Бабрак Кармаль: «Советы затеяли эту войну, пусть они и расхлебывают».
Ситуацию еще усугубила наша неуклюжая ложь. В ответном письме президенту Картеру в декабре 1979 года Брежнев заверял, что наши войска в Афганистане правительство не свергали и никаких военных действий против афганской стороны не предпринимали. Растянувшаяся почти на десять лет война в Афганистане по-крупному подорвала силы СССР.
А гонка вооружений, которая началась после скандалов с размещением ракет средней дальности в конце 1970-х годов?
Она шла задолго до этого. Как ни парадоксально, в результате
развертывания «Пионеров» (западное наименование — СС-20) Советский Союз стал более уязвимым для ядерного удара.
Как так?
Если верна история, рассказанная мне одним конструктором, то при разработке межконтинентальной стратегической ракеты две ее ступени оказались удачными, а третья — нет. Но не пропадать же добру! Вот и решили на базе двух ступеней сделать ракету средней дальности — «Пионер» получился грозный. И мы развернули установку ракет, которые до США не доставали, но в упор били по Западной Европе.
Американцы, действуя по принципу «раз вы так, тогда мы так», ответили через несколько лет размещенными в Западной Европе «Першингами» и наземными крылатыми ракетами.
До Москвы они долетали за пять-шесть минут и, как образно говорили, могли попасть в форточку. Радиус их действия охватывал почти всю европейскую территорию СССР. Но еще раньше заволновались европейцы.
Еще раз даю слово Корниенко. Летом 1979 года, как пишет он в своей книге, в разгар споров вокруг размещения ракет средней дальности западногерманский канцлер Шмидт предложил компромисс. По пути из Бонна в Токио он специально сделал остановку в Шереметьево, где беседовал с Косыгиным. Информируя об этом коллег на Политбюро, Алексей Николаевич спросил: может быть, стоит подумать над таким вариантом? Все, включая Громыко, молчали, ибо помнили: что бы ни предложил Косыгин, Брежнев будет против.
Корниенко «в нарушении всей субординации» взял слово и сказал, что это реальный шанс достичь приемлемого для нас компромисса. Резко против выступил Устинов, а Брежнев все время смотрел на Громыко. «Тот молчит, не желая конфликтовать с Устиновым». А вылез Георгий Маркович потому, что по дороге на заседание Политбюро в машине они с Громыко обсудили этот вопрос (мидовские переводчики доложили им первым), и тот «не был настроен негативно в отношении зондажа Шмидта».
Этим, заключает Корниенко, обсуждение и закончилось, а шанс был упущен: «Отсутствие положительной реакции на зондаж Шмидта дало зеленый свет решению НАТО в том же 1979 году разместить в Европе “Першинги” и крылатые ракеты наземного базирования».
Что это означало?
Это решение считалось двойным: если до 1983 года не придем к полюбовному соглашению, американские ракеты средней дальности (РСД) в течение следующих двух лет будут установлены в Западной Европе. В Политбюро рассуждали так: «О чем говорить? У нас ракеты, у них воздух». В переговоры по РСД мы все же в 1981 году вступили, но вели их ни шатко ни валко.
Когда в соответствии с двойным решением США осенью 1983 года приступили к размещению «Першингов» и «Томагавков», мы хлопнули дверью: пока не уберете ракеты, к переговорам не вернемся. Одновременно мы вышли из всех переговоров по разоружению. Это был полный тупик — так мы дали своим оппонентам прекрасный пропагандистский козырь: они могли и ракеты размещать, и демонстрировать готовность продолжать диалог.
Почему так получилось?
Во многом из-за той системы принятия решений, о которой мы говорили. Теряли время до тех пор, пока не почувствовали холодок пистолета у виска. Только в марте 1985 года условились с американцами возобновить переговоры по комплексу проблем и разоружению, запрятав туда, чтобы скрыть конфуз, и РСД. При Горбачеве, но тоже с большим трудом, контакты стали результативными. В 1987 году был подписан договор по ракетам средней и малой дальности — они уничтожались физически. За год до этого «прозрел» Громыко: на заседании Политбюро он признал, что «установка СС-20 была грубой ошибкой в нашей европейской политике».
Вы упомянули Устинова. В советской верхушке он представлял интересы военно-промышленного комплекса?
Он отвечал за него. ВПК был у нас государством в государстве, и не зря славился высочайшими достижениями. Его руководители, естественно, стремились выдать на-гора как можно больше продукции, чтобы обеспечить загрузку своих огромных производственных мощностей. Понятно, что на разрядку и разоружение они смотрели с опаской.
Пока Брежнев был в форме, он сдерживал аппетиты ВПК. Иногда стоял непростой выбор, кому из конкурирующих между собой конструкторских бюро отдать предпочтение. Но с годами часто болевший Брежнев давал иногда добро на запуск в производство обоих соперничающих проектов. Соответственно, вдвое увеличивались расходы на оборону. В перестройку была оглашена цифра: на нее мы тратили, в пересчете на душу населения, в два с половиной раза больше, чем США.
Ныне общеизвестно, что арифметический паритет либо недостижим, либо дорог. Достаточно иметь столько оружия, чтобы нанести любому агрессору неприемлемый ущерб. Подобная доктрина есть, например, у Франции: в случае нападения она грозит убить своим ядерным оружием количество людей, равное ее населению. Нам пойти по пути оборонной достаточности не позволил принцип, действовавший вплоть до перестройки: за оборону страны отвечают военные.
В прошлом интервью вскользь упоминались «несогласные» внутри власти, которые понимали необходимость демократических перемен в нашей стране и поэтому сознательно вносили в проект заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе в Хельсинки положения о гуманитарных ценностях. Вот сейчас, когда прошло столько лет, можете назвать этих замечательных людей?
Сами они, разумеется, так поступать не могли — этим занимались западные представители. Для тех это была наша плата за согласие четко зафиксировать в Акте принцип нерушимости границ, на чем мы настаивали, надеясь тем самым закрепить послевоенное территориальное устройство в Европе. Но были в госаппарате смельчаки, которые считали, что нам выгодно и то, и другое, поскольку советское общество отчаянно нуждалось в демократизации. Назову в первую очередь помощников высших руководителей: Анатолий Иванович Блатов, Андрей Михайлович Александров-Агентов, Георгий Аркадьевич Арбатов, Николай Николаевич Иноземцев, Георгий Хосроевич Шахназаров, Александр Евгеньевич Бовин, Анатолий Сергеевич Черняев, Николай Владимирович Шишлин. Это те, кто с ходу пришли на память.
Брежнев, Косыгин, Андропов и тот же Громыко не боялись окружать себя толковыми и грамотными людьми, умеющими возражать и отстаивать свое мнение, а главное — настроенными на разрядку и перемены внутри. Я близко сошелся с многими из них: вместе работали на цековских дачах, где группы писарей готовили проекты выступлений советских руководителей. Мое спичрайтерство длилось лет 10-12, поэтому Громыко и не отпускал меня на работу в посольство.
Андропов так наставлял своих помощников: «В этой комнате можете говорить мне все, что думаете, но за ее пределами соблюдайте правила». Свои несогласные были и в других ведомствах, в аппарате ЦК КПСС, в КГБ. У нас в МИД главным «разрядочником» считался Анатолий Гаврилович Ковалев. Благодаря его стараниям все принципы взаимоотношений между государствами, которые зафиксированы в Заключительном акте СБСЕ, вошли в Конституцию 1977 года. Но, к сожалению, результаты СБСЕ мало что изменили в нашей внутренней политике.
Актуальный по нынешним временам вопрос: в своей книге «В разные годы…» вы писали, что в конце 1984-го один высокопоставленный коллега по МИД ситуацию в стране обозначил такими словами: «Все гниет». Неужели тогда в правящих кругах господствовали подобные депрессивные настроения и никто не предчувствовал грядущую перестройку?
Так сказал Рудольф Алексеев, помощник Громыко, далекий от правящих кругов. Подобные настроения были у мыслящих людей внутри власти и в близкой к ним среде творческой и научной интеллигенции. В нашем небольшом кружке ситуация в стране воспринималась как близкая к трагической, но мы жили надеждами на перемены.
Это выразил талантливый бард Юрий Визбор: «А мы все ждем прекрасных перемен, / Каких-то разговоров в чьей-то даче, / Как будто обязательно удачи / Приходят огорчениям взамен». Мы с ним долго дружили. К несчастью, Юра безвременно ушел из жизни в 1984 году, так и не дождавшись перестройки.
Один известный политтехнолог не так давно образно сказал, что Россия — это Европа, продленная до Тихого океана. Вы в предыдущем интервью говорили, что идее итальянского министра иностранных дел Де Микелиса о «большом договоре» между СССР и ЕЭС, выдвинутой во время горбачевской перестройки, помешали американцы. И хотя уже новая Россия в 1994 году на греческом острове Корфу подписала с Евросоюзом соглашение о сотрудничестве и партнерстве, потом все опять пошло не так. Верите ли вы, что концепция «Большой Европы» или «общеевропейского дома» когда-нибудь будет реализована, или наша страна слишком большая и самобытная, чтобы поместиться в эту конструкцию?
Не думаю, что будущее России в «Большой Европе». Ей предназначена сегодня многовекторная внешняя политика. Географическое положение России — между Европой, Китаем, Ближним и Средним Востоком да и США — создает условия для сотрудничества и распространения российского влияния по всем азимутам. Мы можем соединять между собой разные регионы. В будущем мире Россия может стать всеобщим посредником, глобальным медиатором.
Европа — наша прародительница, и с ней требуется сотрудничать везде, где только можно, но смотреть при этом надо во все стороны. Россия, если мерить уровнем жизни большинства населения, никогда не была богатой страной. И сегодня нашими основными проблемами признаются бедность и отсталость. Для их преодоления необходимы не только серьезные внутренние перемены, но и большая целеустремленность, больший вклад внешней политики. Под этим углом зрения она пока в минусе.