В Германии премьерой драмы Филиппа Фалардо «Мой год Сэлинджера» открылся 70-й Берлинский международный кинофестиваль. Но главным фильмом, показанным в первый день киносмотра, стал, пожалуй, «Мальмкрог» румына Кристи Пуйю — монументальная, длящаяся почти три с половиной часа экранизация текстов философа Владимира Соловьева, которую показали в новой конкурсной секции фестиваля «Встречи».
Утопающая в снегах усадьба где-то в Трансильвании. Пятеро русских дворян — хозяева дома Николай и Ольга, космополит Эдуард, генеральская вдова Ингрида и дама по имени Мадлен — посматривают на пейзаж, ланчуют, прогуливаются, пьют чай и вино, даже поют. Но прежде всего — разговаривают. Развернуто, противоречиво. В основном на французском — с вкраплениями немецкого и английского (русская речь порой, впрочем, пробивается). Впадая в ажитацию. Переходя на личности. До обморока. Ну, или до обеда.
Хорошая война и плохой мир. Зло допустимое и непротивление злу насилием. Европейский прогресс и паназиатское дикарство. Культурный политес и духовная совестливость. Западная цивилизация и ее высшая миссия. Христос и Антихрист. Мономах, громящий половцев, и башибузуки, вырезающие села. Воскресение как единственная форма спасения от пронизывающего мир зла. Ну и, конечно, — на все возможные лады — особый путь и особая идея России. Тем временем вокруг снуют, пытаясь угодить, слуги во главе со строгим мажордомом Иштваном, а на втором этаже медленно умирает пожилой полковник, очевидно, отец хозяев дома. А разговор — в философских понятиях, с притчами и цитатами из Евангелия — все идет и идет. Почти три с половиной часа.
Один из флагманов уже второе десятилетие заслуженно гремящей на главных фестивалях мира румынской волны Кристи Пуйю в своем предыдущем фильме, такой же разговорной и почти такой же длинной «Сьераневаде», через историю людных поминок в одной бухарестской семье ухитрялся — по крайней мере в глазах русского зрителя — парадоксальным образом уловить тот мутный дух постсоветской жизни во всем убожестве и великолепии ее вербального и интерьерного уклада, который так упрямо не дается режиссерам собственно российским. В «Мальмкроге» Пуйю несколько неожиданно идет еще дальше — или глубже — и обращается к корням того дискурса, который и по сей день правит русским миром будь то в идеологических потугах власти или же в кухонных воззрениях народа. Корни эти румын обнаруживает в философии Владимира Соловьева, мыслителя, мистика и экумениста, на трудах которого выросла немалая часть отечественной интеллигенции последних полутора веков — и «Три разговора» которого Пуйю в «Мальмкроге» в уста своих персонажей развернуто, бескомпромиссно, почти дословно вкладывает.
Зрелище это, прямо скажем, тяжелое — куда более тяжелое, чем и та же «Сьераневада» с ее находчивым движением камеры на штативе и лихим при всей своей постепенности озвучанием претензий всех ко всем в рамках одной семьи. Но надо отдать Пуйю должное — он все же вынуждает зрителя в слова и идеи Соловьева вслушаться, разглядев в них как подлинную, почти вселенскую духовность (в диалогах о вежливости и противоречиях христианской морали), так и нередко омерзительную провинциальность (в том, что касается попыток то пристегнуть Россию к европейскому культурному пространству, то подчеркнуть ее богоизбранность и уникальность). Но — как подлинно большой режиссер — еще больше румын сообщает о русской идее и русском мире самой формой своего фильма: в «Мальмкроге» невыносимость самого этого направления русской мысли, которую олицетворяет Соловьев, подчеркивается его хрупкостью, надуманностью, готовностью при достижении критических точек диалога свалиться в обморок, уйти в отказ, взорвать все к черту выстрелами. Что ж, эту хрупкость вскоре, разметав эту философствующую аристократию, что бы ни говорили современные продолжатели соловьевских идей, подтвердила сама история.
Если Пуйю вгрызается в Соловьева напрямую, более-менее без посредников, то вот фильм открытия 70-го Берлинале, уютная драма воспитания канадца Филиппа Фалардо «Мой год Сэлинджера» в своего литературного классика всматривается издалека — глазами юной выпускницы литературоведческого факультета Беркли Джоанны (Маргарет Куолли, дочь Энди Макдауэлл, недавно эффектно задиравшая ноги в «Однажды... в Голливуде» Тарантино). Она бежит из Калифорнии в Нью-Йорк середины 1990-х в надежде променять анализ чужих романов на пестование собственного писательского таланта. Но за аренду жилья в самом дорогом городе мира нужно платить чем-то весомее амбиций — так что девушка устраивается ассистенткой влиятельного литературного агента Маргарет (Сигурни Уивер). И оказывается тем самым, более-менее, удаленным секретарем главного клиента своей работодательницы — уже три десятилетия затворничающего где-то в Нью-Гемпшире Джерома Д. Сэлинджера. Того, впрочем, в офисе Джоанны все предпочитают ласково звать просто Джерри.
Механистичности этого процесса творческая душа девушки отчаянно противостоит — на что ее только подначивает тот факт, что постепенно у них с классиком даже образуется нечто вроде телефонной дружбы. Главный же парадокс, служащий фильму Фалардо сквозной шуткой, заключается в том, что Джоанна оказывается, наверное, единственной американкой с литературными мечтами, Сэлинджера никогда не читавшей. Ну хотя бы увидела вживую — чего своим зрителям Фалардо так и не доверит, предпочитая вместо хоть сколько-то серьезного соприкосновения с сэлинджеровской поэтикой и загадками его характера погружаться в стремительное взросление своей главной героини. Что ж, кино с таким подходом получается как минимум легкое — пусть и насыщенное клише о становлении девичьей души и личности. Учитывая же, как легко Фалардо прибегает к стилистическим шаблонам условно девичьего кино (в центральной сцене героиня Куолли проходит мимо себя самой годичной давности, оглядываясь на собственную наивность), трудно не возмутиться — ведь именно шаблонность протагонистку «Моего года Сэлинджера», если верить не стилю, но сюжету, так упрямо раздражала.