Малочисленные народы сосуществуют с русскими на Севере с давних времен — последние войны с ними прекратились еще в Средних веках. Об их наследии помнят, но угрозы целостности России это не несет. Доцент исторического факультета МГУ Андрей Туторский регулярно ездит в экспедиции на Русский Север. «Лента.ру» поговорила с ним об этнографических экспедициях, северных деревнях и локальных идентичностях.
«Лента.ру»: Как проходят экспедиции?
Туторский: Мы всегда ставим себе какую-то научную цель. Первое время мы изучали колхозную этнографию — как происходит распределение, допустим, зерна, картошки по трудодням в колхозах, как справляются праздники. В течение десяти лет задачи постепенно поменялись. Мы стали изучать оленеводов, которые взаимодействовали с местными жителями, культовые места, которые находятся на пограничье языческой и христианской традиций…
А в последний год у нас были совсем антропологические темы. К примеру, городские профессии в деревне. Ведь в деревнях есть и аэропорты, и пекарни, и маслозаводы, и библиотеки, и кинотеатры. Соответственно, в них живут работники аэродромов, киномеханики, библиотекари, операторы сберегательной кассы... Эти люди в 90-х остались без работы вместе с бывшими колхозниками и оленеводами.
Еще мы изучали взаимодействие деревень и солдат из воинских частей, которые были рядом с ними расположены. Солдаты помогали колхозам со сбором урожая, обменивались излишками товаров и продуктов. После того как части ликвидируют, деревенские жители используют материалы, постройки — все, что остается на их месте.
То есть ваш профиль — именно современный культурный слой?
Дело в том, что четко разделить историческую и современную этнографию очень сложно. Приведу пример: рядом с одной из деревень, где мы несколько раз работали, есть место, которое называется Бабкин пень, где-то в пяти километрах от деревни. Там стоит такая куколка наподобие масленичного чучела — вроде как изображение бабушки, хотя выглядит этот образ достаточно молодо. Те, кто проходят мимо, — не все, может быть, каждый пятый — рядом с ней останавливаются: пьют чай, оставляют какие-то небольшие подношения. Обычно это монетки, реже — патроны, конфеты.
Традиция останавливаться у деревьев, у специальных мест в лесу все же не характерна для русского населения — она характерна для финно-угорских народов. У удмуртов есть священные деревья, священные рощи. У ненцев есть как раз «бабушки» в тундре, на почитаемых местах, где они останавливаются. И это место — точка, где видно, как взаимодействовали культуры.
Как я вижу это переплетение: XVIII век, как вы помните, был эпохой рационализации, просвещения. Вольное экономическое общество пыталось привить крестьянам по всей России новые способы хозяйствования. Именно тогда на Русском Севере начало распространяться оленеводство. Русские крестьяне покупали стада оленей, нанимали местных коми и ненцев, чтобы они выпасали эти стада. Вместе с оленеводством перенимались определенные традиции: оленеводы знали, что нужно делать для процветания оленей, и у них с этим были связаны обряды и практики.
Потом появились русские оленеводы. Дети крестьян, которые владели оленями, ходили, что называется, «ямдать» — кочевали вместе с оленьими стадами, жили в чумах. И память об этом жива до сих пор — в деревнях помнят, что предки были оленеводами. То, что русские люди останавливаются у Бабкина пня, это ведь, с одной стороны, современность, а с другой — однозначно история, традиция, которой уже как минимум две сотни лет.
Как до этого сосуществовали финно-угорские народы с русскими поселенцами? Можно ли сказать, что русские пришли на эти земли, или они там слишком давно, чтобы говорить о том, кто был первым?
Здесь есть несколько проблемных моментов. Этот вопрос был очень актуален в 1950-1960-е годы. Михаил Владимирович Витов, сотрудник нашей кафедры, разработал целую методику систематизации на картах населения Северной России. Он показал, что в Заонежье деревни умирали и возникали на одних и тех же местах — причина этого в том, что жить на Русском Севере можно только в редко встречающихся местах, где есть посевная земля. Километр влево — болото, вправо — морской или речной берег.
Судя по всему, сосуществование народов было мирным, потому что сейчас большая часть населения Севера — это русские люди, говорящие на русском языке, но с очень разной материальной культурой. Витов выявил около 170 параметров для ее сравнения. Приведу на память один из них: вход в подклет.
Подклет — это высокий бревенчатый фундамент под домом, фактически нежилой первый этаж, погреб с тепло- и гидроизоляцией, где летом лежат сани, хранится какая-то утварь. Есть три разных типа входа в подклет: дверь снаружи дома, люк в полу, через который туда спускаются, или же вход через подпечек, голбец — невысокая, 60-70 сантиметров, дверь в нижней части печки, под которой и находится подклет.
Витов нанес на карту эти три типа, и оказалось, что в низовьях северных рек — Мезени, Северной Двины, Онеги — в подпол заходили снаружи, а на юге Архангельской области, на Вологодчине — через люк, как в Средней полосе России: традиция, пришедшая с московской волной колонизации. А между ними кое-где встречается вход через голбец, и Витов связывает его с коренным населением. Именно посередине, между северными землями, которые осваивали новгородцы, и южными, заселенными московскими колонизаторами, сохранились островки культуры вепсов — русифицированных, но не ассимилированных до конца. Русификация была мирной: по летописям известны и военные стычки с местным населением, но, судя по всему, они уже закончились в XIII-XIV веках, когда местные чудские государства были покорены новгородскими и московскими князьями.
Ну и сейчас это просто люди, у которых сохранились какие-то этнокультурные особенности?
Это люди однозначно русские, которые считают себя русскими, но имеют некие элементы материальной культуры, указывающие ученым на возможное наличие у них иноэтничных корней.
Снова приведу в пример деревню у Бабкина пня. У жителей каждой деревни в той местности есть свои прозвища: зайцы, куропти (куропатки), еще какие-то. У этой деревни прозвище кайваны. Словом «кайваны» в Ленинградской области и Карелии обозначаются вепсы, это такое ругательное прозвище вепсов, используемое русскими. Соответственно, если вся деревня называется кайванами, можно предположить, что они имеют какое-то отношение к вепсам. Но чтобы это проверить, нужны генетические исследования, которые сейчас проводятся, но пока очень медленно.
Тем не менее можно сказать, что некоторые деревни сохранили элементы дорусской культуры. В XIX веке еще существовала граница по реке Мезень: там есть деревня под названием Чучепала. По народной этимологии она расшифровывается так: «чудь пала». По легенде, на этом месте новгородцы бились с чудью, выгнали ее на реку, она провалилась под лед и, собственно, пала.
Научная этимология — она совершенно другая, хоть и похожая: «чуча» это действительно чудь. А «пала» это пал, лядина, место, отвоеванное у леса с помощью подсечно-огневого метода, то есть все вместе значит «чудские посевы». И до Чучепалы, до Мезени идут предания о богатырях, а потом, к северу — предания о чуди. И очевидно, что где-то там граница между русским и финно-угорским населением. Возможно, что в XIV-XV веках именно по реке она и проходила
Если там была граница, то неудивительно, что местные расшифровывают название как «павшая чудь»...
Да, это возможно. Но ономастика, расшифровка топонимов по методике вещь необычная — чем больше в нее вникаешь, тем более умозрительной она кажется. Кроме чудского на Севере есть еще и саамский субстрат. Саамы, в древности оленеводы, — это народ, который у нас сейчас живет только в Мурманской области. В основном они проживают в Финляндии и Швеции и считаются самым счастливым меньшинством в мире — на них тратят огромные деньги. Их национальное жилище — киберчум, где есть интернет, рации, телевизоры, настолько они хорошо живут.
И в самой северной части Архангельской области, в Карелии проходит так называемая линия «нюхчи-чухчи», отделяющая регион их проживания: по словам «чухчи» — глухарь и «нюхчи» — лебедь. С их языка название «Чучепала» можно перевести как «Глухариная лядина» — но, пожалуй, здесь все-таки не от глухарей, а от чучи, то есть чуди.
Расскажите, как проходят ваши исследования со студентами. Вы живете в деревнях и наблюдаете за повседневными практиками?
В зависимости от того, сколько раз мы бывали в этом месте. Если приехали в первый раз, то одна методика; если в третий-четвертый — мы уже знаем, к кому обращаться, заранее придумываем темы, которые могут показать жизнь деревни с новой стороны. Мы проводим интервью, ходим по домам, если нас приглашают — участвуем в празднике, в сенокосе, ходим в лес.
Одно дело — сходить к Бабкиному пню с человеком, который просто покажет тебе Бабкин пень, а другое дело — когда ты идешь за грибами, проходишь мимо него, как бы не задавая вопросов, а там все равно останавливаются, разводят костер, пьют чай. Если ты долго в этой деревне и на тебя уже не реагируют как на исследователя (хотя понятно, что ты остаешься приезжим, москвичом и так далее), то можно наблюдать и видеть больше.
Если мы в первый раз, то идем с общими вопросами к местной интеллигенции: учителям, библиотекарям, заведующим клубами. Спрашиваем, что вообще в деревне есть. Это, как правило, люди начитанные, заинтересованные. Они нам дают введение, рассказывают, у кого что можно спросить. Дальше мы расходимся по деревне, в последующие дни просто работаем с людьми, берем интервью. Как правило, тех людей, которые приехали в первый раз, никуда особо не зовут.
Вы участвовали в мероприятиях, посвященных межэтническому взаимодействию. Расскажите о них: какое отношение имеет ваша этнографическая деятельность к политическому измерению?
Меня часто приглашают на подобные мероприятия — не как специалиста по Русскому Северу, а просто как специалиста по этнографии. Я задействую свои знания по Поволжью, Кавказу. Что же касается Севера… межэтническое взаимодействие — процесс очень длительный. Например, у нас были тверские карелы из Прибалтики, отправленные в Тверскую губернию в XVII веке, голядь в Московской и Ярославской областях и мещёра в Рязанской области… Что они могут сказать про межэтническое взаимодействие? Они потеряли этот язык, эту культуру, за исключением каких-то вещей, которые ритуально передаются по наследству, но они сохранили благодарность к предкам и интерес к своим корням.
Когда люди живут в спокойных условиях, когда нет войны, не кризисных и чрезвычайных условий, они начинают интересоваться семейной историей. И они вкладывают свои деньги в то, чтобы это наследие восстановить. Сейчас, например, на юге Архангельской области появилось чудское городище: один из местных жителей, бывший военный компьютерный специалист, вернулся на родину и организовал земляков на постройку городища. Оно позиционируется как туристический объект. Но сам он говорит, что бабушка ему рассказывала, что здесь жили «чуди-люди», и они сами тоже «чуди-люди». Так идет воссоздание чудской культуры, идентичности.
В Пинежском районе во время последней переписи чудью записались человек 15: они решили записаться так, чтобы показать свой какой-то протест, хотя никаких конфликтов и нет.
Не стоит забывать, что на Севере есть поморы. Есть три значения слова «помор». Первое, самое узкое и, может быть, самое корректное: люди, которые занимались зверобойным промыслом, то есть били тюленей на льдине и заготавливали жир и мясо. Второе — в целом люди, жившие в низовьях северных рек, которые так или иначе периодически участвовали в морских промыслах. Третье — поморами просто называются все жители Русского Севера.
Это правильно в том плане, что если северный дом называть поморским домом, а северный диалект называть поморской говорей, то нет большой разницы между теми, кто занимался зверобойным промыслом, и теми, кто жил в среднем течении Мезени или Северной Двины, по обоим этим признакам есть культурное единство.
Поморская тема важна для всякого северянина. Однако при этом более прямые потомки поморов чаще всего в мореходное училище поступают, работают лоцманами, капитанами... В конце 90-х они пытались создать Поморскую автономию: создали сайт, протолкнули идею в правительство Архангельской области, вышли на контакт с норвежскими поморами...
Тут надо сделать отступление: в норвежском городе Вардё, ближайшем к России, есть своя поморская диаспора — потомки богатых промышленников, бежавших от революции, от раскулачивания, полностью к нашему времени перешедшие на норвежский язык и забывшие русский, но сохранившие общину, организацию.
И вот в 2000-х российские поморы стали с ними общаться… В итоге кто-то из них в интернете стал говорить — мол, русские все быдло, а поморы — отдельно, но при этом они соль земли русской, и хорошо бы русские все спились и остались одни поморы. Естественно, этим заинтересовалась ФСБ. Поморские организации прикрыли, запланированные мероприятия отменили, на изучение поморской говори как местного диалекта наложили мораторий. Из-за отдельных личностей, противопоставлявших поморов русским, все свернулось, и региональная идентичность не развивается — ждут, когда все это смягчится.
Откуда же у них берется такая рознь и противопоставление, если по всем определениям поморы — русские?
Радикальные элементы везде встречаются, выход для подобных настроений находится порой случайно. Может, если бы не пресекли, сложилось бы какое-то обострение.
Но какие у этого вообще могут быть основания? Это ведь как если бы казаки или другие северные этнокультурные общности — тудовляне, сицкари и так далее — противопоставляли себя русским.
В какой-то степени это следствие того, что до революции было множество локальных идентичностей — поморы, сибиряки, волгари и так далее. А потом идентичность стала у всех одна, российская внутри советской. Теперь это возрождается в более мелком виде — тудовляне, сицкари, кацкари, мещеряки…
Так это же русские, которые просто не называют себя русскими!
Ну да, им не к кому себя больше причислять там, кроме русских, вот и пытаются найти какие-то корни. Много случаев, когда один дедушка, например, карел — и вся семья начинает считать себя карелами, хотя остальные две бабушки и дедушка — русские. Некоторым кажется, будто русские — это пустота, а карелы — это хоть какой-то цвет. Такой вот парадокс.
Это неудивительно в рамках существующей в последнюю сотню лет системы представлений: быть представителем малого народа выгоднее и престижнее, нужно выделяться из русской «серой массы».
Возьмем как пример Республику Коми и коми-русскую границу в ней. Удорский район — один из тех, где говорят на коми-зырянском языке. На нем в республике реально разговаривает меньше десяти процентов населения — это один из минимальных процентов даже по этническим республикам РФ. Но именно в Удорском районе можно услышать язык коми в магазинах и на улице.
Так вот, русские граничащего с ним Лешуконского района Архангельской области достаточно жестко противопоставляют себя коми. Они четко проводят границу — про соседнюю деревню говорят: «Там коми, там мы не знаем». У них русское и коми противопоставлены даже на уровне предметов — разные типы платков, лодок, весел. Но когда начинаешь вникать, оказывается, что многие коми живут в русских деревнях и наоборот — у них много общих родственников. Оказывается, есть местные святые, которых почитают и те, и другие: братья Юда и Аника. Аникина пустынь — часовня с могилой в лесу — в землях коми, а такая же Юдина пустынь — в Лешуконском районе. По легенде, братья разошлись от той самой деревни, где Бабкин пень, и пошли в разные стороны по реке.
Выходит, что еще в XVII-XVIII веке это было единое культурное пространство с центром прямо на пограничье коми и русской части. И эти части были связаны единым православным религиозным обычаем. Местные считают, что, к примеру, поминальные обычаи — расстелить скатерть прямо на могиле, положить туда еду, вылить немного водки — у коми сохранились настоящие, а у более урбанизированных русских размылись и потерялись. Они вроде и чужие, но на самом деле все равно свои — традиции-то общие.