Пандемия коронавируса и ее последствия застали врасплох миллионы мигрантов, работающих в России. Многие из них в одночасье остались без работы и без средств к существованию. Кто-то пытается уехать на родину, кто-то меняет профессию, а кто-то просто сидит и ждет, когда все это закончится. В обществе тем временем нарастает страх: что будет, когда у них закончатся деньги? Откуда у россиян этот страх и оправдан ли он — вопрос сложный. «Лента.ру» узнала, как на самом деле общество относится к приезжим, у профессора НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге, социолога Даниила Александрова, автора множества исследований, посвященных жизни мигрантов, а фотограф Павел Волков сделал портреты людей, попавших в ловушку, и выслушал их истории.

«Лента.ру»: Как сегодня российское общество относится к мигрантам?

Александров: Каждый относится к мигрантам по-своему. На вопрос о том, как общество относится к ним, ответом должен быть вопрос «что такое общество?» Ведь единого общественного мнения не существует, оно конструируется полстерами, которые продают результаты измерений общественного мнения своим заказчикам. На деле в обществе всегда огромное разнообразие мнений.

В целом, впрочем, можно сказать, что мигранты для нас обычно связаны с беспокойством и страхами. Я бы сказал, что в них фокусируются и персонифицируются страхи, которые нас мучают независимо от мигрантов. Мы на самом деле боимся вируса или потерять работу, а фокусируемся на мигрантах.

Но почему?

Потому что все социальные животные боятся тех, кого считают чужими. Животные определяют чужих по непривычному запаху. Если мышам из одной клетки предъявить промокашку, которая пахнет мочой мышей из другой клетки, они пугаются. Так же это работает и в природе: грызуны, пойманные в одной сосновой роще, нормально реагируют друг на друга, но если им принести мышей, пойманных в другом лесу — за километр, то они испугаются. К «своим» они принюхались, а к тем — нет.

Хамет Исмаилова, 33 года, Киргизия: Я приехала в Россию давно, уже два года живу тут. Муж не работает сейчас, дочка учится. Всего у меня двое детей. Я уборщицей работала, но теперь сижу дома, занимаюсь хозяйством. Сейчас все плохо, детей надо кормить, заработка у нас нет, знакомых в Москве тоже очень мало — в основном земляки, у которых тоже дела плохи.

Александров: Люди, конечно, не мыши, и они неплохо умеют справляться со своими инстинктами. Но у людей есть другие сигналы — например, внешность, стиль поведения и, что очень важно, язык, на котором они говорят. Покойный профессор Зольберг из Нью-Йорка написал прекрасную статью под названием «Почему ислам похож на испанский язык» — о том, что в Европе боятся ислама, а в Америке — испаноязычия. Он объясняет, что в Европе традиционно настороженное отношение к организованной религии. Особенно это проявляется во Франции, поскольку там с чуждой религией боролись со времен Великой французской революции. И вот в Европе людей беспокоит ислам. В США же с самого начала был плюрализм религий — все приезжали со своей, и все молодцы, поэтому религия как таковая в США людей особо не волнует. А вот то, что на улицах американских городов говорят по-испански, всех очень волнует.

Интересно, почему?

Если ты «правильный» американец любого происхождения, будь добр говорить по-английски в его американском варианте. Людей везде беспокоит единство их общества.

Я вынужден объяснять и коллегам, и студентам, что какой-то уровень ксенофобии свойственен всем. Ксенофобия проявляется не только в отношении мигрантов, и требовать, чтобы ее не было вообще, как-то даже странно и бессмысленно. Человек, одетый одним образом, воспринимается вами как безопасный, а другим — как опасный. Если вам навстречу идут четыре хипстера с характерной внешностью в разноцветных носочках — это одно дело. Если же это четыре парня в спортивных костюмах, передвигающиеся вразвалочку, у вас сразу возникнет чувство опасности.

А если идут два молодых человека кавказской внешности и среднеазиатской — они вызовут одинаковую обеспокоенность?

Я не уверен, что в темноте смогу отличить их по лицу. Скорее я буду обращать внимание на одежду и поведение, потому что это более важный сигнал опасности, а не этническое происхождение. У нас всех есть стереотипы, в том числе касающиеся формы поведения, которые на самом деле как-то соотносятся с реальностью. Ведь стереотипы — это простые эвристики для общего понимания ситуации.

Айджамай Атанова, 28 лет, Киргизия:

Я беременна. Работала поваром в ресторане бургеров, а сейчас из-за коронавируса нет работы, и меня уволили. После этого я ухаживала за мужем, когда он болел. А он потом сказал, что не может обеспечить меня и детей, и бросил нас. Что дальше будет, не знаю. Детей надо кормить, а работы нет, и на родину сейчас уехать сложно.

Александров: Важно отметить, что не все стереотипы полезны. И люди на то и люди с культурой и образованием, а не мыши, чтобы справляться со своими природными реакциями и задумываться о своих стереотипах.

Возвращаясь к сути разговора, скажу, что я много провел полевых исследований в поселках и городах и не сомневаюсь, что рабочие мигранты, приезжающие из Средней Азии, — это очень безопасная группа населения, особенно если это мигранты полулегальные, у которых не все в порядке с документами. Эти люди заняты зарабатыванием денег, они отсылают их родственникам, живут прячась, многие из них выходят на свет божий только для того, чтобы что-то купить. Устраивать драки, приставать к женщинам — это последнее, что им надо.

Местное население ведь вряд ли будет считать, что это безопасная группа людей.

Встречая их как незнакомых людей на улице, местное население будет напрягаться всегда. Но стоит им узнать мигрантов поближе, люди прекрасно начинают различать классовое и этническое.

Сразу надо сказать, что в России классовые границы и классовая солидарность важнее этнической. Как-то в Твери местная активистка в рабочем гетто рассказывала нам, что армяне купили тут завод, и все стало плохо. «Странно, — сказала моя коллега-журналистка. — Почему она не любит армян?» Но я заверил ее, что армяне тут ни при чем, и задаю вопрос активистке: «Скажите, а та армянская семья, которая с вами в рабочем общежитии живет, от них тоже проблемы?» Она тут же отвечает: «Да что вы такое говорите, это же наши армяне! Они с нами вместе в говне живут и работают круглые сутки, чтобы деньги заработать! Это наши люди». Классовая солидарность важнее, чем этнические различия.

Там же, в Твери, мы обнаружили другой случай, когда в один из домов рабочего гетто ввалились какие-то пацаны, заявившие, что «русских мужиков будем резать, а женщин — насиловать».

Какой национальности они были?

Не буду называть национальность, можно? Слава богу, там ничего криминального не произошло, все заперли двери, парни покричали и ушли. Женщина — староста дома, которая нам об этом рассказывала, говорит: «Ну, я потом сразу пошла к своим, и они мне объяснили, кто это был и откуда…» Я спрашиваю: «К кому — к своим?» — «К азербайджанцам, которые у нас живут».

Рыскан Атамбаева, 41 год, Киргизия, город Ош: Я приехала в Москву в 2006 году, поскольку на родине работы не было и денег тоже. Тут замуж вышла, родила троих детей. А через семь лет муж ушел, оставил меня с тремя детьми. До карантина занималась уборкой, а сейчас работы нет. Не знаю, насколько долго это все продлится. Деньги заканчиваются.

Александров: Оказалось, что ребята, которые устроили безобразие в подъезде общежития, были гражданами России, укорененными мигрантами, выросшими в Твери, их родители переехали сюда из своей страны еще до их рождения. Мигранты они только по родителям, а так-то — встроенные в российское общество дети успешных бизнесменов. И это единственная такая история, которую я нашел за годы работы в самых разных местах. И в ней надо видеть скорее социальный конфликт, нежели этнический.

Поэтому ни в коем случае нельзя говорить, что мигранты в целом представляют социальную опасность. Это очевидно в том числе и тем людям, которые не мыслят такими научными социальными категориями, как я. Люди отличают опасных от неопасных.

Получается, расизма как такового в нашем обществе нет? Все эти высказывания относительно «черных» связаны с социальным статусом?

Конечно же, расизм есть. Мы делим людей на черных и белых. У нас существуют национально-этнические стереотипы: эти — глупые, эти — жадные, эти — пройдохи… Это есть во всем мире. Так называемые глупые этнические анекдоты рассказывают везде: где-то — про одну нацию, где-то — про другую.

Вопрос в другом: что является ведущим фактором, определяющим отношение к людям. Где-то это раса, а где-то — класс. Например, во Франции классовые и религиозные линии гораздо сильнее выражены, чем расовые; там люди могут испытывать классовую солидарность поверх расовых барьеров. Мы близки к Франции в том смысле, что для большинства российского населения классовые барьеры гораздо важнее.

Айгуль Таштемирова, 28 лет, Киргизия, город Ош: Приехала я недавно, начала работать, но начался карантин, поэтому мы сидим дома сейчас. Раньше я работала в кофейне, а сейчас все закрыто, денег никаких не платят. Просто сидим дома, никуда не выходим, кроме магазина. Уезжать на родину не хотелось бы, я сюда работать приехала, а на родине работы мало.

Александров: Когда мы изучали распределение детей мигрантов по школам, то выясняли, что в школах, где их много, это дети бедных мигрантов. А дети богатых и образованных мигрантов учатся в гимназиях. Это разные группы, которые мало перемешиваются, и сами друг к другу не очень хорошо относятся.

То есть они одной национальности, но в зависимости от классовой принадлежности по-разному относятся друг к другу?

Да-да. Выходцы из одной страны, будучи богатыми, не очень хорошо относятся к бедным и позже приехавшим согражданам, считая, что «эти неграмотные люди создают нам плохой имидж». Классовая позиция имеет огромное значение на постсоветском пространстве.

Школьная сегрегация в России — не этническая, а классовая. Рабочие — с рабочими. И поскольку рабочих мигрантов больше, чем богатых, они будут в рабочих школах. Как гениально высказался директор одной из школ Санкт-Петербурга, «у нас всегда учились мигранты, только раньше они назывались лимитчиками». Лимитчиками в советское время были русские, приехавшие в крупные города из других регионов.

И директор подмосковной школы говорил мне, что в их школе уже давно, много десятилетий назад начали учить детей русскому как иностранному. Оказывается, когда их село еще в советское время обезлюдело, туда массово перевозили семьи из Мордовии, и некоторые из этих детей не говорили по-русски. Все эти процессы экономической миграции давно шли, они понятны людям. Люди могут не говорить о них в научных терминах как о классовых процессах, но будут очень хорошо понимать, как устроена жизнь, и относиться к мигрантам по-человечески.

Помню нашу первую экспедицию, когда к моим студенткам зашел чем-то помочь сантехник, который оказался узбеком, и спросил их, бывают ли они в Питере. И когда те ответили, что бывают, попросил купить в хозтоварах такую-то деталь — хотел помочь бабушке из соседней квартиры, что-то починить у нее.

Почему?

У людей в Узбекистане коммунальная жизнь — махалля как институт соседства и самоуправления. Там культивируется уважение к пожилым. Мы брали интервью у этих старушек, и оказалось, что они обожают этих дворников и сантехников, потому что те — милые и хорошие люди. Образцовые такие советские сантехники, притом непьющие.

Для работников-мигрантов тоже важны эти человеческие отношения, поскольку они встраиваются в новую жизнь. Местному работнику не так уж важны они, он может смотреть только на рубль: эти мне заплатят, а эти — нет. А мигрантам отношения нужны.

В сельской местности, где мы работали, таджики и узбеки сожительствуют с местными женщинами. Женщины их обожают, защищают от полиции. В Москве и Петербурге такого мало, а в малых поселках — много. Одна начальница социальной службы в районе великолепно об этом нам рассказывала: «Я им говорю: бабоньки, у них же жены есть в Таджикистане. А те мне говорят: и что? Они им алименты платят!» Когда я это услышал, рассмеялся и сказал, что вот это образцовые русские мужья! Какой стереотип правильного русского мужа? Не тот, кто жену не бросил (это дело житейское), а тот, кто алименты платит! Это мощный стереотип из советского времени. Вообще, в рабочих мигрантах из Средней Азии много качеств, которые люди признают хорошими.

У нас мало ксенофобии?

Конечно, у нас есть ксенофобия, ее хватает, и она очень опасна, как всякая групповая неприязнь, но масштабы ее не стоит преувеличивать.

Этническая сегрегация и взаимоотношения в школах у нас практически такие же, как в Голландии и Бельгии. Городская пространственная сегрегация у нас меньше, чем в большинстве западных стран. В основном у нас в городах классовое распределение. Богатые живут вместе с богатыми, бедные — с бедными. Московский миллионер рассказывал мне, кто живет в его доме: весь этнический спектр бывшего Советского Союза — при условии наличия денег.

А тех мигрантов, которые выходят из своих общежитий только для того, чтобы купить еды, и зарабатывают деньги для своей семьи на родине, — их нужно интегрировать в общество? И возможно ли это в принципе?

Конечно, возможно. Приезжающие люди должны интегрироваться в общество хотя бы потому, что им нужна работа, желательно стабильная, — это и называется экономической интеграцией. Но и социальная интеграция очень важна, потому что независимо от того, разные ли это этнические группы или разные слои населения, чем выше интеграция разных групп, составляющих общество, тем лучше оно живет и работает.

Асель, Киргизия, город Бишкек: В Россию я приехала примерно полгода назад. На работу еще не успела устроиться. Сейчас сижу дома с детьми. На улицу иногда хожу, но проблем с полицией у меня не было. Заразиться я не боюсь, знакомых у меня нет, кто болел бы. Когда этот коронавирус закончится, я думаю уехать обратно домой.

Александров: Чем больше доверия между людьми, тем легче всем жить. Если общество фрагментировано, возникает межгрупповая — например, классовая — неприязнь и недоверие. Если общество фрагментировано до уровня семей и индивидов — просто все друг другу не доверяют. В обществе должно быть разнообразие, но при этом связанное разнообразие, при котором люди друг другу доверяют.

Если у нас есть разные этнические группы, и они друг к другу хорошо относятся, сохраняя при этом свою узбекскую, грузинскую, русскую и так далее культуры, — почему бы и нет? Интеграция — хорошее понятие, поскольку она не предполагает ассимиляции.

Опустимся от научных понятий к обыденной жизни и представим себе дешевый узбекский ресторан, где готовят лагман и плов. Там работают приветливые, говорящие по-русски ребята. Вы с ними разговариваете на общие темы, вы можете обсудить игру «Спартака» и «Зенита» или еще что-то. Вас покормили, вы сказали спасибо и ушли. Вы даже рады, что это не русские ребята, а узбекские, которые готовят свою узбекскую лапшу. Но они, конечно, интегрированные, иначе вы не могли бы поговорить с ними.

А таких интегрированных трудовых мигрантов большая часть у нас в стране или все же меньшая?

В разное время по-разному. Экономическая реальность (и вообще реальность миграции) состоит в том, что число мигрантов в стране определяется преимущественно экономической ситуацией и востребованностью их труда в тех или иных сегментах экономики.

Если рубль стоит хорошо по отношению к доллару и к среднеазиатским валютам, если в стране успешно растет строительство, то нам все время нужно большое количество людей, которые будут работать на стройках. Из русской глубинки их уже не взять, а тем более — из городов.

В наших городах есть и дефицит высококвалифицированных рабочих — например, на верфях не хватает опытных сварщиков. Но этих людей нужно не много, а строителей, грузчиков, уборщиков, работников сферы обслуживания — много.

Бизнесу нужно, чтобы трудовые резервы были подвижны. Дали деньги на строительство, открыли фонды — нужно пять тысяч человек. Закрыли — пять тысяч человек оказались на улице. Вы не захотите в этом случае иметь дело с местными жителями, поэтому для этих целей те или иные мигранты используются во всем мире. Хорошо это или плохо — сказать трудно, но такова жизнь.

Чингиз, 19 лет, Киргизия: В России я уже два года. Я работал курьером раньше, работаю и сейчас, но в нынешней ситуации мы не работаем, сидим дома из-за карантина. Денег нет, работы нет. На улицу я почти не хожу, проблем с полицией у меня не было из-за этого. Я боюсь заразиться, но у меня нет знакомых, кто болел бы. А знакомых у меня тут много.

Александров: Возьмем, к примеру, сезонные сельскохозяйственные работы. Богатые и успешные страны вроде Норвегии приглашают студентов со всей Европы собирать землянику. А в США зовут делать то же самое мексиканцев. Так происходит и у нас. В сельском хозяйстве привозят людей из глубинки (российской, кстати, преимущественно), а в строительстве — людей из Средней Азии. Как мне говорил один бизнесмен, нельзя будет привозить из Средней Азии — будут везти из Китая.

Из-за пандемии коронавируса этот порядок оказался сломан — огромное количество мигрантов неожиданно остались без работы. Что будет дальше?

Ситуация поменяется. Прежде всего у нас назревает спад экономики. Очевидно, что квартир будут покупать мало, а строить — еще меньше. Это означает, что людям, которые работали в строительстве, станет нечего делать. Рестораны временно закрыты. Какие из них выживут — никто не знает. Если раньше во многих заведениях были полулегальные работники, жившие в подсобках и убирающие помещения по ночам, теперь они не нужны. Помимо того, что не все рестораны выживут, люди станут ходить в них меньше, да и денег у них будет мало.

Еще одна сторона дела состоит в том, что люди, теряющие работу, готовы практически на любую — в том числе и на курьерскую. А почему нет? Подобно тому, как люди, теряющие бизнес, могли идти работать в Uber или в «Яндекс.Такси». Знаете, бывает, вызвал Uber, приедет за тобой какая-нибудь роскошная машина, спросишь водителя — мол, как так? А он отвечает: да вот бизнес потерял, теперь таксую.

Вся ситуация на низкоквалифицированном подвижном рынке труда отжимает оттуда мигрантов. Приходят местные жители, и их предпочитают нанимать — по разным причинам. Если вы обеспечиваете доставку, то предпочтете скорее взять говорливого образованного студента старших курсов, чем человека, который не так уж свободно говорит по-русски. Это, может быть, и плохо, но невозможно внушать бизнесменам, что они должны действовать иначе.

Кстати, когда мы изучали эту тему в 2012-2013 годах, единственной сферой реальной конкуренции между русскими и другими этническими группами был транспорт — маршрутки. По большей части местное население не конкурирует с приезжими, поскольку мигранты у нас, как и во всем мире, готовы работать в зоне очень высоких рисков. Возьмем питерские 24-часовые небольшие магазины — большей их частью владеют азербайджанцы и армяне, а работают у них узбеки и таджики. Вот этот малый и средний бизнес примет на себя первый удар падения покупательной способности населения.

Между прочим, посольства среднеазиатских стран уже штурмуют толпы мигрантов, требующих отправить их чартерными рейсами на родину…

Это понятная ситуация. Работы нет, и к этому присоединяется страх из-за эпидемии, который есть у всех. И лучше пережить это с семьей. Никто не говорит, что в условном Ташкенте или Душанбе лучше ситуация с коронавирусом, но психологически они хотят сейчас оказаться рядом с близкими. Поэтому же, например, люди стремятся вернуться в Россию из Таиланда.

По американской и британской статистике, у небелых британцев и американцев шансы заболеть и умереть в несколько раз выше, чем у белых. В Швеции среди заболевших и умерших вроде бы преобладают пожилые в домах престарелых и мигранты, живущие в этнических районах. У них плотная сеть поселения и другая культура общения, вплоть до того, что когда они собираются на открытом пространстве, на площади, то стоят более плотными группами, чем шведы, которым привычно соблюдать большую дистанцию, чем принято у арабов.

Махсат Нажикемов, 32 года, Киргизия, город Бишкек:

В России я третий месяц, на заработки приехал. Работал баристой в кофейне, готовил кофе, но она закрылась на карантин, и я по возможности подрабатываю в разных местах. Иногда ребята позовут на шабашки какие-нибудь. Но сейчас и этого стало меньше. Дохода никакого фактически сейчас нет.

Александров: У нас уже есть то же самое. Известны ужасные вспышки заболевания в замкнутых рабочих поселениях в Мурманской области и Якутии, у мигрантов в общежитиях, например, в Петербурге. Потому что они рабочие. Никто же из нас не говорит, что это русские в Якутии заразились коронавирусом? Все понимают, что это просто рабочие, живущие в таких условиях.

Вот вопрос, который в последнее время беспокоит многих: мигранты потеряют работу — и куда они пойдут? В нашей районной группе ВК пишут страшилки вроде «безработные мигранты начали грабить на улицах женщин, будьте осторожны»…

Эта паника абсолютно не оправданна. Она связана с той физиологической реакцией человека на опасность, о которой я говорил в начале нашего разговора.

Мой питерский коллега недавно лежал в ковидной больнице. Тесты у него были отрицательные, но его продержали какое-то время. Он рассказывал, что ребята, лежавшие рядом с ним, рассуждали только об одном: правительство нас обманывает, от нас все скрывают, врачи обманывают! И люди все время думают, что Китай обманывает, США обманывают, правительство обманывает, медицина обманывает. Никому не верят, поэтому всех боятся.

Это ужасная ситуация. Мы в России создали фрагментированное общество взаимного недоверия. Влияние СМИ тут во многом оказалось решающим. Распространение всякого рода ерунды через медиа влияет на то, что люди перестают верить чему-либо вообще.

Соответственно, нарастает тревога. У меня есть двое коллег, Владимир Гимпельсон и Дэниел Трисман, которые написали замечательную статью о боязни в разных обществах. Выяснилось, что в разных обществах боятся разного: где-то землетрясений, а где-то мигрантов, потому что одних регулярно трясет, а у других под боком мигранты. И коллеги придумали способ измерения общего уровня страха.

Это понятно. Но и логику тех, кто боится, понять можно: ведь мигранты действительно массово теряют работу, и что им остается, чтобы прокормиться? Только идти на преступление.

Есть ощущение, что у нас может быть рост криминальной активности за счет местных граждан, потерявших работу и всякую надежду, а никак не за счет мигрантов. Потому что мигрант скорее постарается уехать, чем решится на отчаянные действия. В конце концов, можно договориться и сесть на автобус, который увезет тебя в Среднюю Азию. Самолет, конечно, быстрее и безопаснее, но автобус — доступнее.

Бельбек Тахтаразеров, 37 лет, Киргизия, город Карабалта:

Я здесь водителем работал до этой эпидемии. Но сейчас из-за карантина сижу дома, зарплаты нет. Жена, сестренка, вся семья — восемь человек, все дома. У меня машина стоит, я ее купил, деньги истратил. А уехать домой сейчас не получится. Люди стоят на границе по 20 дней.

Александров: А те, кому ехать некуда, пойдут грабить. Это совершенно простая мысль. При этом каждый случай ограбления, совершенного гражданином России, но не этническим русским, будет муссироваться в СМИ, потому что это — новость. Новости пишутся не только потому, что произошло что-то действительно важное или интересное, но и потому, что СМИ должны соответствовать ожиданиям людей, иначе их просто читать не будут.

Соответственно, у нас будет нарастать ощущение, что преступлений, совершаемых приезжими, стало больше. Но если мы произведем подсчеты — скорее всего окажется, что их, наоборот, стало меньше.

Пандемия — пандемией, спад — спадом, а машины чинить все равно надо. Там, где раньше авторемонтные мастерские нанимали вбелую русских, начнут нанимать мигрантов и работать вчерную — просто потому, что это дешевле. И эти мигранты — божьи люди, ведь если они что-то неправильно сделают или просто будут плохо работать, хозяин мастерской их просто выгонит.

Я полагаю, что поскольку мигранты — народ мобильный, те, кто не встроены в общество, уедут, а те, кто встроены, — останутся, но они не пойдут на правонарушения именно потому, что они хорошо интегрированы. Искать себе приключений на разные места, оставаясь здесь, не имея работы, — кому из них это нужно? Они же отлично понимают, что статус у них очень шаткий, если их поймают, то наказание для них будет строже, чем для местного жителя. Так что рабочие мигранты кажутся мне едва ли не самой безопасной группой населения.