Они одинаково свободно чувствуют себя и в полицейском участке, и в наркопритоне. Они умеют добыть информацию так, что вы даже не догадаетесь, с кем говорили. Внедренцы, агентуристы или просто опера — самая интересная часть этой работы всегда остается за кадром отечественных сериалов, потому что их методы далеко не всегда согласуются с буквой закона. О темных и светлых сторонах своей работы, о чувстве долга и дружбе с преступниками «Ленте.ру» рассказал бывший оперативник Федеральной службы по контролю за оборотом наркотиков (с 2016 года — Главное управление по контролю за оборотом наркотиков МВД России).
Я кадровый офицер МВД. Жил в небольшом провинциальном городе. В нашей семье (дедушка — член-корреспондент Академии наук, бабушка — учительница, мама — учительница, папа — заслуженный учитель физкультуры) все считали, что и я пойду по этому пути, но меня всегда привлекала армейская и полицейская романтика, с детства увлекался детективами.
Как-то к нам в школу приехали из университета МВД Санкт-Петербурга — набирали тех, кто хорошо учится и у кого хорошие показатели в спорте. Так я попал на оперативный факультет.
Тогда как раз шла вторая чеченская война, поэтому нас параллельно готовили к боевым действиям: тактико-специальная подготовка, ведение службы в условиях контртеррористических операций.
Работать я начал в разведке. Еще в университете стал штатным негласным сотрудником МВД.
Для всех знакомых у меня была легенда, согласно которой я уволился из органов внутренних дел. Когда все друзья были в офицерских погонах — я ходил по гражданке.
Разведподразделения стары как мир — они были еще в царской России и, думаю, до нее. Я проходил службу в подразделении оперативной установки.
Оперативная установка — это в том числе некий залегендированный опрос по месту жительства фигуранта дела. К примеру, есть преступник или человек в розыске — мне надо выяснить его местонахождение, установить его связи, но так, чтобы никто из опрашиваемых не подумал, что им интересуется полиция.
Под это разрабатывают различные легенды, готовятся документы прикрытия. По сути нас научили профессионально врать. Смысл работы — прийти, «навешать лапши» и получить информацию. Самый простой способ что-либо разведать — прикинуться, что ищешь друга.
Фильм «Место встречи изменить нельзя» — был нашим учебным фильмом. Мы пошагово разбирали действия Глеба Жеглова, начальника оперативной бригады отдела по борьбе с бандитизмом. Например, разговор со стариком, у которого надо узнать точное время преступления.
Жеглов: Точно вчера, а не на днях? А время сколько было?
Старик: Не знаю, часов нет, ни к чему.
Жеглов: А как на работу ходите?
Старик: С петухами. И радио.
Жеглов: А что оно играло, когда вы Груздева встретили?
Старик: Так футбол передавали!
Жеглов: Так мы с вами болельщики. Какой тайм-то был?
Старик: Не занимаюсь...
Жеглов: Ну моментик... Гринев проходит по центру, бьет по воротам…
Старик: А, так футбол к тому времени уж кончился!
Жеглов: Начало в 17, плюс два тайма по 45 минут, еще 15 минут... часов в 7 вы его встретили?
Старик: Похоже так.
Выделить нужный источник, выстроить диалог так, чтобы, спрашивая про одно, получить информацию о другом, — это часть методологии. Приемы постоянно меняются и становятся сложнее. В работе есть множество психологических нюансов, но через год я понял, что это все-таки не мое.
Еще в курсантские годы я принимал участие в задержаниях — хапнул этой романтики: погони, задержания. В разведке же — ты не видишь конечного результата своей работы, а это угнетает. Я романтик по натуре и всегда считал, что оперативник — творец человеческих судеб. Он — основная боевая единица правоохранительных структур и в каждой бочке затычка. Он получает информацию — от агентуры или сам, на нее собирает доказательную базу, задерживает преступника, раскрывает преступления. Тогда я ушел из разведки и попал оперативником в ФСКН.
Не все понимают разницу между следователем и оперативником. Во многом в этом виноват кинематограф. В сериалах следователь бегает с пистолетом, задерживает преступника, а потом он же передает дело прокурору.
В современных реалиях — он лишь процессуально оформляет то, что наработали оперативники.
Могу засветить свой источник информации, а могу этого не делать. Могу указать на соучастника, а могу его отпустить, если другие фигуранты промолчат. Могу рассекретить телефонные переговоры, а могу этого не делать, если люди и так признались. Таких нюансов много.
Я не умаляю работу следователей. Есть среди них спецы, которые умудряются грамотно проводить следственные действия, для которых тактика допроса — не пустые слова — они готовятся к очным ставкам. Но глобально — основная махина расследования дела ложится на оперативника.
Но вот парадокс: в управлении наркоконтроля у нас было семь служб, то есть, условно, 100 оперов на город-миллионник. Всего в штате около 1000 человек — и вот 100 человек ездят, задерживают наркоманов, а остальные 900 — это оформляют.
Оперативник может получить информацию несколькими способами: через технику, от агентуры или будучи внедренным. После техники, внедрение — самый удобный способ. Ты контролируешь ситуацию изнутри, знаешь, на что обратить внимание. Если была встреча — быстро срисовал номера или приметы человека.
В зависимости от цели внедрения разрабатываются план и механизм работы. Любая проверочная закупка — тоже внедрение. Агент подводит тебя к человеку, ты его разбалтываешь, играешь роль покупателя, берешь наркотики.
Если говорить более глобально, то внедрение — это когда ты под определенной легендой заходишь в преступную группу, изучаешь внутреннюю конъюнктуру, понимаешь, кто с кем общается, узнаешь, чем человек увлекается, входишь в его круг общения и аккуратно выводишь его на определенную волну. Если речь идет про оружие и наркотики — плавно переходишь к сделке, на которой уже задерживаешь людей.
При этом внедрение — не всегда реализация.
Зато тогда мы смогли установить места хранения, места передачи, действующих лиц, а потом задержали людей, параллельно вынося склады и пресекая каналы. В итоге вместо килограмма — изъяли условно сто. Такое наблюдение и внедрение в группу может занимать несколько лет.
Законодательно все это никак не закреплено — делается на свой страх и риск и далеко не по методологии. Например, нам всегда вбивали: самое важное при внедрении — это безопасность внедренного сотрудника. А на самом деле всем абсолютно ***** [все равно], как ты там — отзвонился, что пришел, и хорошо.
Погибших у нас не было, но коллеге как-то раз пришлось стрелять на внедрении. Он пришел к цыганам с техникой звукового контроля, на встрече сказал условную фразу, но человек, контролирующий эфир, ее почему-то не уловил. Сотрудник взял наркотики, а задержания нет. Пришлось достать пистолет, объявить о задержании, но цыгане решили, что он просто хочет их кинуть, и двинулись на него — он сделал предупредительный выстрел и только после этого оперативная группа пошла на штурм дома.
У моего товарища как-то завязалась драка с наркоторговцем — и оба вылетели из окна шестого этажа, причем на оперативника упал тот, кого он задерживал. Товарищ весь переломанный был. Кого-то машиной придавило к дереву, кто-то лишился на задержании глаза. Меня самого тащили на автомобиле через весь двор. Жести хватало. Каждое внедрение и задержание — это всегда дикий всплеск адреналина. К этому невозможно привыкнуть.
Формально у нас должно быть финансирование, на деле — его нет. Однажды, как это бывает в органах, выяснилось, что по городу не добрали определенный вид наркотиков. У нас собирают совещание, говорят — провал, надо изымать кокаин. Ладно, дергаю агента, говорю: парни, надо что-то придумать.
Через какое-то время звонит агент и говорит, что один чеченец готов продать полкило. Докладываю начальству, спрашиваю: «Будем брать?» Мне отвечают: «Да-да, конечно».
Мой агент приболтал чеченца на сделку из рук в руки. В таких случаях деньги всегда просят вперед. Он договорился, что нам надо показать продавцу «лям» [миллион рублей], — тот убедится, что деньги есть, привезет товар, а тут мы его «хлопнем».
Я снова прихожу к руководству и говорю:
— Нужно «лям» показать.
— И где мы тебе «лям» возьмем?
— Ну вам же нужен кокаин? Был бы у меня «лям» — показал бы, но нет.
Ну отлично, красавчики, и что мне делать теперь?! Стал думать — позвонил знакомому безопаснику в банк, попросил левую выписку, что на моей банковской карте лежит миллион. Привез агенту эту выписку и карту, чтобы он передал все это продавцу, и сказал, что пинкод тот получит, когда привезет кокаин.
Приезжает чеченец, забирает карту, привозит полкило кокаина, и мы забираем его под белы рученьки. Начальники, конечно, довольны.
Самое важное в работе опера — отвечать за слова, каким бы подлецом ни был твой оппонент и какими бы ни были ваши отношения. Этому учит работа в маленьком городе, где я и начинал. Здесь, если ты не выполнил, что обещал — слух пройдет моментально, и больше ты просто никого завербовать не сможешь.
Даже криминалитет тебя должен уважать как личность и человека слова. Для этого порой нужно идти на принцип. Как-то я задержал человека, мы с ним договорились, что он сдаст мне некоторые моменты, пойдет на мероприятия, а я напишу за него ходатайство в суд, и мы постараемся получить условное. Ударили по рукам, он выполнил обязательства: дал признательные показания по ряду эпизодов, поучаствовал в оперативно-разыскном мероприятии, помог задержать людей.
Я пишу ходатайство, приношу его начальнику, чтобы он передал на подпись генералу. Начальник смотрит на меня, сминает его и кидает в урну. Я на него смотрю: «Не понял».
У опера, который работает в поле, как правило, куча проблем с бумагами. У меня был полный бардак в сейфе и делах оперучета. У нас огромное количество бумаг нафиг не нужных, но при этом — с кучей секретных штампиков и пунктиков.
Но какое отношение человек, который выполнил свои обязательства, имеет ко мне? У нас есть дисциплинарные взыскания и прочие меры воздействия на сотрудников.
У задержанного — двое детей, он все условия выполнил. Я понимаю, что без ходатайства он сядет. Ухожу в кабинет, пишу рапорт на увольнение, даю начальнику и ухожу. Он ставит на рапорте свою резолюцию — уволить по статье за несоблюдение условий контракта. Говорю: «Ну ***** [все равно], не хочу в такой помойке работать».
Пришел заместитель, спросил, в чем дело. Я объяснил ему ситуацию, он согласился, что это не дело, и они с начальником решили, что я должен сам идти к генералу подписывать ходатайство. Утром я пришел, все рассказал. Он спросил: «Человек нужен?» Говорю: «Да, еще пригодится» — и генерал все подписал, а человек получил шесть лет условно.
Как правило, крутой агент, который входит в серьезную группировку, даже не оформляется (на него не заводятся агентурные дела), потому что в случае утечки его жизни будет угрожать опасность. Я общаюсь с ним, получаю от него сообщения, но провожу информацию от какого-то левого лица, как сказали бы в экономике, от «агента-номинала».
Вообще отношения с информаторами — отдельная тема. Идейных агентов сейчас крайне мало, в отличие от советских времен. Теперь любые отношения оперативника и агента — это или материальная заинтересованность (ее практически нет, потому что денег на это не выделяют), или товарищеские отношения, или ситуация, когда агент видит в тебе покровителя.
Из-за последнего оперов часто обвиняют в крышевании. Де-юре ты действительно идешь на должностное преступление, а де-факто — оказывая мелкую услугу (красивый номер, отмаза от участкового), создаешь ощущение покровительства, и человек за это тащит тебе информацию, которая глобально будет для общества намного важнее.
Ценного агента ты можешь даже от уголовной статьи отмазать, и не потому, что ты такой коррумпированный. Просто то, что он делает и что еще может сделать, помогая органам, — намного важнее и серьезнее, чем то, что он совершил.
Бензин, обучение агентов, мобильная связь — никто оперативнику это не оплачивает. Я дома трое суток не появляюсь, питаюсь в кафе или подножным кормом, а еще есть семья, которую нужно обеспечивать.
Я знаю честных людей, которые отказываются от денег. Их можно пересчитать по пальцам, и на самом деле без боли на них смотреть невозможно. Если подполковник с медалью «За заслуги перед Отечеством» копит на вещи ребенку — ты его, конечно, уважаешь, но возникает вопрос — это как возможно вообще?
Опер — это человек, который во всех серых и черных зонах должен чувствовать себя, как рыба в воде: прийти в питейное заведение, нажраться с каким-то алкоголиком, но разведать кучу полезной информации — это тоже часть его работы.
Оперативник всегда находится в каком-то дерьме, он видит всю грязь общества и постоянно в ней копошится. Но многие думают, что он должен быть в белой рубашке, чистый и невинный, сидеть в кабинете, а все говно пусть протекает мимо и само разгребается.
О том, сколько грязи и нарушений есть в нашей работе, — говорят и пишут постоянно, но и романтики все-таки было много. За семь лет в ФСКН мне приключений хватило на всю жизнь. Во многих подразделениях было спокойнее — у нас же на неделе могло быть пять-шесть задержаний.
Меня как-то спросили, как ты не боишься, лезешь же один вечно? Я задумался и понял, что когда начну бояться — тогда и уйду. Когда ты на деле — страха нет, ты просто делаешь свою работу.
Думаю, самое важное для опера — понимать, что от тебя зависит судьба человека. Мне всегда было жалко закрывать тех, кто попался первый раз.
В конечном итоге, все мы люди, каждому доводилось оступаться. Хотелось бы, конечно, не совершать плохие поступки, но всем свойственно ошибаться и совершать вещи, за которые стыдно. Но если ты о них помнишь и стараешься совершать больше хорошего, то, наверное, правильно живешь.
У меня огромное количество друзей живет за рамками закона, но это действительно мои друзья. Мы близки по каким-то душевным моментам — возможно, чувство локтя, поддержки.
Помню, я как-то позвонил человеку, говорю, нужно срочно встретиться. Он сразу: «Все нормально? Ты скажи, мы сейчас 30-40 человек приедем, с оружием». Я ему говорю: «Да успокойся, поговорить просто надо». Но в этот момент я осознал парадокс ситуации — на бандитов я могу положиться больше, чем на нашу систему и ее структуры. Если меня будут забивать на улице, то они скорее приедут, чем некоторые мои коллеги.
В 2016 году ФСКН была расформирована. Многие оперативники остались без работы, а кто-то даже попал за решетку. О том, каково бывшему оперу оказаться в одной камере с теми, кого он сажал, — читайте во второй части.