По данным Министерства труда России, из-за пандемии выросло число официально безработных людей. Большинство потерявших рабочее место — взрослые женщины со средним образованием и профессиональным стажем не менее года. Это напрямую связано с дискриминацией: помимо основной работы, россиянки вынужденно заняты на так называемой второй смене, в узком смысле — домашними обязанностями. Что означает этот термин на самом деле, какими россиянки хотят видеть себя и как страна проходит путь, который Запад прошел десятки лет назад, — об этом журналистка Светлана Коваленко по просьбе «Ленты.ру» поговорила с доктором социологических наук, профессором департамента социологии Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» в Санкт-Петербурге Жанной Черновой.
«Лента.ру»: Как вообще появился термин «вторая смена»?
Чернова: В академический язык гендерных исследований понятие «вторая смена» была введена американской исследовательницей, социологом Арли Хохшильд, которая написала в конце 80-х годов одноименную книгу. Она рассматривала пары, где оба партнера работали на оплачиваемой работе, а также выполняли работу по дому, и наблюдала за тем, как по-разному у них распределялись обязанности.
Термин призван показать, что при изучении бюджета времени мы видим, что работающие женщины тратят на домашние дела фактически столько же времени, сколько на оплачиваемую работу.
Когда термин появился в России?
В Советском Союзе от женщины ожидали совмещения двух социальных ролей. Она должна была быть работающей — это связано в том числе с трудовым законодательством СССР, потому что кроме материнства и отпуска по уходу за ребенком не существовало легитимных возможностей не работать. Все были обязаны работать, существовала статья за тунеядство. Государство рассматривало женщин как важный ресурс рабочей силы. Если посмотреть на советскую статистику, то с достаточно раннего периода женщины составляли практически 50 процентов общего числа рабочей силы.
И в то же время — особенно это усилилось в сталинский период — от женщин ожидали, что их гражданским и социальным долгом будет материнство. Закон о запрете абортов 1936 года показал достаточно однозначное отношение к их репродуктивным правам.
Советские социологи позднесоветского периода, 70-80-х годов, фиксировали данные репрезентативных социологических опросов о том, что существуют, как они называли это, не используя термины «вторая смена» или «гендерное неравенство», неравенство в быту между полами. Здесь можно сослаться на исследование социологов Гордона и Клопова, которое называется «Человек после работы». Они проводили количественный опрос и использовали метод бюджета времени, то есть просили фиксировать, сколько человек тратит на домашнюю работу, на досуг и прочее. И на основе этого исследования сформулировали тезис о неравенстве в быту.
В художественной литературе самый яркий образ, который запечатлел это неравенство, — известная повесть Натальи Баранской «Неделя как неделя», где главная героиня, с одной стороны, работающая женщина, с другой стороны — мать троих детей, которая пытается примирить свои профессиональные и материнские обязанности.
Поэтому проблема как бы существовала, но если мы говорим о научных понятиях и терминах, которые использовали для ее определения, то, наверное, в российский академический язык понятие второй смены вошло в середине 90-х годов. Здесь надо назвать имена социологов Елены Здравомысловой и Анны Темкиной, которые сформулировали название гендерного контракта «работающая мать».
Но если еще в Советском Союзе исследовали эту тему, откуда тогда растут ноги у мифа, что в СССР было гендерное равенство?
Они фиксировали и пытались дать какие-то рецепты, потому что советская социология была связана с попыткой сделать из этой науки некую социальную инженерию. Социология должна была поставить диагноз, понять причину и дать совет.
Проблема фиксировалась, но никогда не интерпретировалась как показатель гендерного неравенства. Допустим, Гордон и Клопов говорили, что сложившаяся ситуация в обществе связана с не очень развитой механизацией быта. Условно, надо выпускать больше стиральных машин, пылесосов — и тогда жизнь женщин облегчится. Также они говорили, что необходимо повышать качество общественного питания и доступность качественных полуфабрикатов — и положение женщин улучшится. Они не рассматривали, что эта двойная, а если мы говорим о советских женщинах — то даже тройная нагрузка. Если мы вспомним, что советское общество — общество дефицита, то чтобы приготовить еду, необходимо было еще и отстоять в очередях, чтобы купить продукты. Это тоже занимало достаточно много времени. Но социологи никогда не ставили под сомнение само устройство советского гендерного порядка, считая его эгалитарным (преследовавшим идею наделения всех равными правами — «Лента.ру»).
По поводу мифа. Отчасти это миф, отчасти — нет. Если мы посмотрим на законодательство и институциональные способы поддержки позиции женщин на рынке труда в сфере оплачиваемой занятости (вопрос о последствиях — это другой сюжет и, возможно, спорный), то все-таки можно говорить, что советский гендерный проект был эгалитарным. Если мы будем сравнивать опыт советских женщин с опытом западноевропейских и североамериканских, то увидим большую разницу.
Массовый выход женщин на рынок труда в Америке и Европе случился в конце 60-х годов XX века, а советские женщины, в общем-то, работали всегда, имели доступ к образованию и участвовали в общественной жизни страны.
Другое дело, что модели и практики организации домашней работы, семьи и родительства, традиционные модели с четким разделением на то, что есть домашняя работа, которая выполняется женщинами, и домашняя работа, которая выполняется мужчинами, например, ремонт и вынос мусора, оказались очень устойчивыми. Они, несмотря на конструкцию гендерного равенства и эгалитаризма, пусть даже формально декларируемого (сейчас не говорим про скрытую дискриминацию труда и гендерный профиль занятости), были построены по традиционной модели разделения труда.
Это более сложная картина: наложение и сосуществование, с одной стороны, эгалитарной гендерной идеологии, а с другой стороны — укорененное и в идеологии, и на уровне обыденного сознания, и на уровне практик традиционное разделение домашних ролей.
Перенесемся в наше время. Мы понимаем под второй сменой уборку и уход за детьми. Существует ли под этим термином что-то еще?
Существуют модернизированные формы, и они распространены не на всех. Несмотря на дискуссии социологов о том, есть ли у нас средний класс, мы видим, что на протяжении 2000-х годов сформировался определенный классово-маркированный стиль жизни. Возникла городская семья среднего класса, которая часто выстроена по буржуазному образу семьи, которая предполагает использование труда наемного профессионала — домработница, няня, сиделка. Кроме того, семья среднего класса очень активно включена в то, что я называю индустрией детства, — развивающие занятия, кружки, секции, организация отдыха.
Женщины из этих семей, представительницы городского образованного среднего класса, могут быть лишены необходимости самостоятельно убирать в квартире или постоянно находиться с ребенком, но отсутствие непосредственной включенности в эти действия не говорит о том, что они этим не занимаются. Теперь вторая смена может выражаться в процессе менеджирования приватной сферы. Вам нужно провести собеседования с пятью кандидатами на должность няни, вам нужно четко сформулировать критерии, которым няня должна отвечать, вам нужно мониторить ее работу, оценивать, разрешать конфликты, организовывать логистику, если мы говорим о нескольких детях.
А как видоизменяется вторая смена на протяжении жизни женщины?
В последнее время мы можем наблюдать, что происходит модернизация быта в большей степени, чем это было в СССР, хотя речь опять скорее о среднем классе. Поэтому сейчас зоной, где в большей степени представлено гендерное неравенство и шире вклад женщины, считается все, что связано с заботой.
И на протяжении жизни женщины это связано, во-первых, с возрастом ребенка. Сначала идет период активного материнства, когда ребенок маленький и требует достаточно большой вовлеченности в уход за ним. В какой-то момент ребенок идет в детский сад, потому что родители, в первую очередь мамы, считают, что детский сад дает ребенку важные навыки социализации и коммуникации со сверстниками. Кроме того, женщина получает возможность вернуться на рынок труда.
Нагрузка на женщин ослабевает, но они могут через какое-то время войти в сэндвич-поколение, когда пожилые родители вступают в возраст нуждающихся в заботе. Но здесь, если говорить о России, сложная картина с идеалами заботы, потому что если детский сад является конвенциональной моделью заботы, и женщину никто не будет осуждать за то, что она отдаст туда своего ребенка, то с заботой о пожилых все иначе.
И на уровне культурного идеала, и на уровне разделяемых конвенций есть представление, что эта забота о пожилых приватизирована. Она должна осуществляться родственниками и дома. Рыночные институты, которые осуществляют заботу, как правило, очень дороги, не все семьи могут себе это позволить, хотя сейчас возникают частные дома престарелых. О государственных никто не говорит, потому что они плохого качества. Плюс традиции ухода за пожилыми не были так сильно модифицированы в советское время, как практики заботы о детях.
У меня есть еще одно предположение. Если мы посмотрим на изменения средней продолжительности жизни, то нынешнее сэндвич-поколение в российском обществе — первое поколение, которое мы можем отнести к сэндвичам. Наверное, это первое поколение, которое реально столкнулось с проблемами и дилеммами, с которыми традиционно связывают сэндвич-поколение — двойная забота: и о детях, и о старших родственниках. До этого продолжительность жизни была не такой большой. И если мы посмотрим на какие-то укорененные в советской традиции практики проживания, то многие семьи жили многопоколенными семьями в одной квартире — так проблема заботы и решалась.
Почему иногда случается, что женщины заботятся о престарелых родственниках мужа даже после развода с ним?
На уровне гендерной и семейной идеологии в нашем обществе забота маркируется как женская активность. Соответственно, этот контракт разделения между мужчинами и женщинами не очень сильно пересматривается.
Традиционные лекала сложились потому, что у мужчин было больше экономической власти, а женщина больше находилась дома? Или у этого есть и иные корни?
Разделение на мужскую и женскую работу, на приватную и публичную, произошло в индустриальный период, когда мужчины вышли на заводы и фабрики, а женщины остались дома. Но, опять же, вернемся к тому, о чем я говорила в начале: в России немного по-другому. У нас есть наследие советского гендерного порядка, где на протяжении 70 лет женщины очень активно участвовали в оплачиваемой занятости.
Почему тогда так получилось?
Во-первых, не было институциональных поддержек. Долгое время язык юридических документов, которые регламентируют брачно-семейную сферу, оперировал только такими понятиями, как материнство и детство. Отцовство как категория появилось в семейном кодексе только в 1995 году. Это семейный кодекс, по которому мы живем сейчас. До этого государство не рассматривало мужчин как отцов, не рассматривало их как работников с семейными обязанностями, видя только их профессиональную роль.
Несмотря на то что сейчас язык немножко изменился, и вроде как больше присутствует гендерное равенство (в том же кодексе есть право на использование отпуска по уходу за ребенком не только у матерей, но и у отцов), поскольку нет институциональных поддержек для введения этого отцовского отпуска, если мы посмотрим, сколько мужчин пользуется этим правом — их количество просто ничтожно.
Социологи и гендерные исследователи, занимающиеся темой родительства, в качестве такого примера, где все много лучше, называют Швецию. Но Швеция — пример того, как в результате позитивного институционального принуждения была изменена модель и практики отцовства. Когда в Швеции начали вводить отцовский отпуск, там тоже не сказать что сто процентов мужчин им пользовались. Ушло много лет на то, чтобы настроить этот отпуск, чтобы он стал действующим и эффективным инструментом семейной политики. Сейчас родительский отпуск в Швеции поделен на три части: есть квота для отцов, для матерей и смешанная квота. В том случае, если отец или мать не пользуются своей квотой, семья теряет эти дни, их нельзя передать.
Кроме того, уровень оплаты отпуска практически достигает ста процентов заработной платы мужчины — семья не теряет в доходах. Третья его особенность заключается в том, особенно в сравнении с российским родительским отпуском, что его можно брать частями. Не обязательно как у нас — весь. Или если вы выходите в России через год, то оставшееся время вы не можете взять через год или через два. Если вы вышли на работу, вы теряете возможность использовать неиспользованные дни. В Швеции можно брать его частями: десять дней, один месяц, три месяца — как угодно, до того момента, пока ребенку не исполнится восемь лет. Поскольку это более гибкий механизм, у семей и мужчин, в частности, больше возможностей для его использования. Исследования показывают, что отпуск берется сразу после рождения, потому что отцы начинают вместе с матерями адаптироваться к новой ситуации, потом всплеск использования происходит через год, когда мать выходит на работу, ну, а потом детский сад и школа. Если мы посмотрим на статистику, практически 90 процентов мужчин пользуются этим правом. Вот про такие институциональные поддержки я говорю.
Отцовство не рассматривалось в качестве легитимно значимой социальной роли мужчин. Такая сложная конструкция привела к тому, что традиционное неравное разделение домашней работы и заботы о детях существовало в приватном поле, отдельно, под декларируем гендерным равенством в публичном поле.
После введения понятия отцовства в 1995 году государство предпринимало какие-нибудь меры для развития этого института?
Не было такой, скажем так, пропаганды гендерного равенства в сфере отцовства. Родительство всегда было, с одной стороны, детоцентристским — интересы ребенка ставились в центр интересов семьи, ожидалось, что родители будут жертвовать своим качеством жизни, чтобы ребенок был счастлив. С другой стороны, это сфера ответственности и заботы матерей.
И вторым сюжетом, который, как бы парадоксально это ни звучало, можно рассматривать как пример дискриминации мужчин в советском и российском обществе, — количество детей, которые после развода остаются жить с отцом. Приоритет материнской заботы не обсуждался, как некая презумпция, и является сильной культурной доминантой. Нужно сказать, что женщины тоже не готовы не то чтобы к равному участию мужчин, они рассматривают это как сферу своих компетенций и осуществление каких-то властных, в широком смысле, возможностей.
Буквально недавно я писала отчет для ВЦИОМ по их данным, и вот данные одного из последних опросов: «Если бы ввели отпуск для отцов, хотели бы вы им воспользоваться или чтобы ваш партнер/супруг им воспользовался?». Получается, что число мужчин, которые хотели бы воспользоваться этим отпуском, выше, чем число женщин, которые хотели бы, чтобы отпуском воспользовался их партнер. Здесь какая-то более сложная история. Очень часто власть женщины в семье подкрепляется материнским статусом, возможностью принимать решения относительно ребенка. История с разводом еще раз показывает, что сфера родительства очень сильно гендерно-ассиметрична.
Может быть так, что женщины сами ограждают своих партнеров от домашних дел, потому что боятся, что мужчины станут менее мужественными?
Вполне возможно, что они могут разделять и солидаризироваться с традиционными представлениями о женственности и мужественности, которые выстроены вокруг двух простых комплементарных ролей, когда мужчина выполняет роль добытчика, а женщина — роль домохозяйки. Рассматривая это как сферу своей компетенции, зоны ответственности, они, условно, не хотят конкуренции в этой сфере. Это определенный гендерный договор, соответственно, женщина вообще не выходит в сферу оплачиваемой занятости или не ставит перед собой какие-то большие карьерные цели, не оспаривает роль добытчика, не соревнуются за успешность выполнения этой роли. Но при этом ей бы хотелось, чтобы за ней было вот это лидирующее, главенствующее место в семье.
При этом многие женщины сейчас выступают за отказ от второй смены и равное партнерство. Влияют ли эти изменения на институт брака?
Если смотреть, как изменяется брак и репродуктивное поведение, то где-то с задержкой на 20 лет Россия вступила в то, что демографы называют вторым демографическим переходом. Он отчетливо сформировался в западных странах в конце 60-х — начале 70-х годов. Для демографов основными критериями этого перехода являются несколько показателей. Во-первых, увеличение возраста вступления в брак как у мужчин, так и у женщин. Это связано с увеличением времени на получение образования, выход на рынок труда становится сложнее. Молодые люди хотят получить образование, создать определенный задел в профессиональном и экономическом плане, и только потом принимать решение о заключении брака. Во-вторых, с этим коррелирует увеличение возраста матери при рождении первого ребенка. Это приводит к тому, что количество детей в семьях сокращается. Инструментальная потребность в детях, когда чем больше, тем лучше, потому что это рабочая сила, перестает быть актуальной, дети рассматриваются как ценность. Сейчас — даже как сверхценность.
Родительство становится одним из важных жизненных проектов. Проект затратный во всех смыслах, потому что увеличиваются стандарты воспитания и хорошего детства. Ребенок должен быть не просто сыт и одет, его необходимо развивать, обучать и все прочее. Такое родительство требует больше временных и эмоциональных ресурсов, поэтому количество детей сокращается.
В-третьих, показателем второго демографического перехода является уменьшение показателей официальной брачности и увеличение числа разводов. В связи с этим увеличивается число партнерств — того, что у нас называют гражданским браком. В обществе достаточно либеральное отношение к таким союзам, это рассматривается как подготовительный, тестовый этап к оформлению брака, и родители молодых людей благосклонны к такой форме организации жизни, считая, что пусть лучше сейчас они поживут, посмотрят, а потом уже заключат брак. Возможно, в нашем случае это связано с издержками разводов, разделением недвижимости и так далее.
В западноевропейских странах рост числа разводов был связан с либерализацией разводного законодательства. У нас оно всегда было на протяжении позднего советского времени достаточно либеральным, и развод начинает рассматриваться как нормальный этап жизненного сценария. Жизнь на нем не заканчивается.
Я стою на такой позиции, что алармистские настроения на уровне государственной семейной политики и алармизм, который транслируют консервативные организации и силы — о том, что институт семьи в кризисе, умирает и пропадает, — необоснованны. Семья просто адаптируется. Немножко с опозданием, но брачное и репродуктивное поведение россиян стало примерно таким же, как в странах, которые уже пережили второй демографический переход.
Существуют ли какие-то концепции решения проблемы второй смены?
Взгляды людей, занимающихся семейной и гендерной политикой, можно разделить на два типа.
Есть люди, которых на академическом языке можно назвать институционалистами. Они говорят, что государство имеет большое значение и политика имеет большое значение. То есть если мы изменим, как в случае с Швецией, такую меру, как отпуск по уходу за ребенком, или сделаем благодаря каким-то политическим программам рабочее место, дружественное семье, например, гибкий рабочий график, то мы получим изменение практик. Если это будут работающие механизмы, то спустя какое-то время мы увидим, что количество мужчин, пользующихся этими благами, увеличится, проблема баланса семьи и работы будет стоять не так остро.
Другие исследователи считают, что культура имеет значение. Необходимо смотреть на те устойчивые гендерные модели семьи, которые уже сложились, и смотреть на запрос людей — каким они видят ролевой образец. На практике было бы хорошо совмещать оба пункта.
Но что интересно: есть крупные западные исследования, которые базируются на репрезентативных опросах с большим количеством респондентов, и они показывают, что 60 процентов женщин при ответе на вопрос «Что бы вы выбрали: быть только женой и матерью, быть преимущественно ориентированной на карьеру или иметь возможность совмещать?» устойчиво, во всех странах, говорят, что они хотели бы совмещать. Потому что это действительно важные сферы жизни не только для женщин, но и для мужчин. И по 20 процентов респондентов остается по краям.
Это говорит о том, что есть запрос на институциональные поддержки на уровне государства или на уровне работодателя, которые позволили бы примирить эти конкурирующие сферы жизни.
Если говорить о российских опросах, то нашим респондентам дают дихотомию: «Что бы вы выбрали: материнство или карьеру?» — и получается, что по этим вопросам большинство женщин выбирает все-таки материнство, около 70 процентов. Это интересно, потому что непонятно, что это за проекция — видение буржуазной модели семьи с мужчиной-кормильцем и женщиной-домохозяйкой в качестве идеального образца? Не могу ответить на этот вопрос.
При этом, если мы посмотрим данные репрезентативных опросов, когда задается вопрос «Как бы вы хотели, чтобы была организована забота о детях?», большинство отвечает, что мужчина и женщина должны участвовать в воспитании и уходе на равных. Когда задают следующий вопрос: «А как в вашей семье?» — мы получаем совершенно другие цифры. Существует представление о комплементарных ценностях — на уровне декларации, на уровне ценности, которую респонденты заявляют в качестве желаемой, очень часто видно, чего действительно не хватает в реальной жизни. И здесь это показатель того, что в России есть очень большой запрос на гендерное равенство в сфере семьи.