До сих пор у нас разгораются ожесточенные споры о совместимости России с нормами классической парламентской демократии. При этом многие забывают, что подобный опыт наша страна имела уже давно. Почему Государственная дума могла появиться еще до войны с Наполеоном? Была ли Россия в последние годы перед революцией 1917 года конституционной монархией и какой избирательный закон тогда назвали «бесстыжим»? Полезен ли нынешней Российской Федерации парламентский опыт Российской империи? На все эти вопросы «Ленте.ру» ответил доктор исторических наук, профессор Школы исторических наук Факультета гуманитарных наук Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики», главный научный сотрудник Института российской истории РАН, автор книги «Самодержавие и конституция. Политическая повседневность в 1906-1917 годах» Кирилл Соловьев.
«Лента.ру»: Не так давно вы говорили, что во время Первой русской революции Россия решала более глубокую и фундаментальную проблему, чем в 1917 году. Что под этим подразумевается?
Кирилл Соловьев: Ситуация революции 1905 года имела более глубокие корни, нежели схожая ситуация 1917 года. Дело в том, что революционные события 1917 года стали следствием совокупности нескольких кризисов одновременно: политического, военного и отчасти социального. Но тогда обстановка сложилась так, что вместо тонкой настройки существующей политической системы произошел ее крах.
Ситуация 1905 года предполагала демонтаж прежней политической структуры с выстраиванием на ее основе новой конструкции, что в итоге и случилось. Это была куда более сложная и важная задача, к решению которой Россия подступала более 20 лет — еще с момента убийства в 1881 году императора Александра II. Тот кризис, который привел к Первой русской революции, во многом был обусловлен предшествующим длительным периодом стабильности и застоя.
Получается, что 1905 год стал платой России за отказ от либеральных реформ Александра II?
Он стал платой за отказ от движения, от всякого развития. Александр III, а затем и его сын Николай II, в стремлении сохранить в стабильном состоянии прежние порядки пытались противостоять ходу истории.
Это и случилось в 1905 году, когда нерешенность накопленных в течение четверти века проблем и противоречий вырвалась наружу.
Можно ли сказать, что в начале XX века Россия была «беременна» конституцией?
Да, вполне. К тому времени уже несколько поколений думающих русских людей мечтали о конституции. Выдающийся реформатор Михаил Сперанский еще в 1809 году предлагал Александру I учредить в России Государственную думу как высший законодательный орган империи.
Законопроекты, отдаленно напоминающие конституционные акты, предлагались на подпись императору в 1860-х — начале 1880 годов, но так и не были приняты. В 1904 году, когда отмечалось 40-летие начала судебной реформы Александра II, по всей России прокатилась так называемая «Банкетная» кампания, участники которой выступали за введение конституционного порядка.
Почему «Банкетная»?
Чтобы обойти запрет на политические акции, либеральная общественность организовывала их в формате банкетов. Во многих городах страны люди собирались за праздничными столами и поднимали тосты «за Костину жену» — и все понимали, что речь идет о конституции. К тому же всем была очевидна парадоксальность ситуации, когда в течение всего XIX века Россия раздавала конституции своим союзникам и некоторым национальным окраинам.
Под нажимом Александра I в 1814 году французский король Людовик XVII дал своей стране конституционную хартию, российский император даровал конституции Финляндии (1809 год) и Польше (1815 год). Когда дунайские княжества (будущая Румыния) и Болгария выходили из-под контроля Османской империи, конституции для них разрабатывали именно российские чиновники.
Это все хорошо и даже замечательно, а что исконная Россия — она конституцию не заслуживала?
Высшая бюрократия и аристократия Российской империи на жителей внутренних губерний всегда смотрели по-другому. Они очень долго воспринимались исключительно как объект управления и никак иначе.
Но, говоря о правящей элите того времени, следует помнить об одном важном ее свойстве. Представители высшей бюрократии были неотъемлемой частью тогдашнего российского общества, и многие из них негласно разделяли популярные на тот момент политические идеи. На сей счет есть очень точный афоризм мыслителя XIX века Юрия Самарина, что в России «бюрократ — это дворянин в мундире, а дворянин — это бюрократ в халате».
Иными словами, один и тот же человек на службе мог говорить так, как от него требовало начальство, а в гостиной у своих оппозиционно настроенных соседей — так, как он думал на самом деле. И вот это двоемыслие и двуязычие, столь характерное для русской политической культуры, к началу XX века стало определяющим фоном тогдашнего политического ландшафта.
Очень многие влиятельные представители власти оказались искренними сторонниками серьезных изменений, хотя публично признаться в этом они не могли. Такая специфическая черта российской политической жизни того времени заметно отразилась в событиях 1905 года.
Как мы знаем, в результате этих событий верховная власть вынуждена была пойти на уступки обществу, издав Манифест от 17 октября 1905 года. Как появление первого русского парламента — Государственной Думы — изменило Россию?
Появление в России первого парламента привело к серьезным социальным, правовым и даже экономическим переменам. В нашей стране впервые возникла свободная пресса, не подлежащая предварительной цензуре. Как писал в своем дневнике в июне 1906 года писатель Сергей Минцлов, «печать вырвалась из проклятых лап цензуры и закрутилась, как дервиш в пляске». Благодаря выборам в Государственную Думу легализовались политические партии, многие из которых возникли во время Первой русской революции, окончательно оформились региональные, конфессиональные, экономические и национальные элиты.
Учреждение парламента закономерным образом привело к существенной трансформации общественно-политической реальности — к свободе слова, печати и совести. В результате появления Государственной Думы русское общество заметно усложнилось, став более взрослым, консолидированным и дееспособным. Сам факт существования парламента способствовал обновлению России. Например, без Думы не были бы возможны столыпинские реформы.
В своей книге вы пишете, что Николай II даже «при наличии конституционных учреждений… оставался самодержцем». Но нет ли тут противоречия: ведь монархия может быть либо абсолютной, либо конституционной?
Я здесь не вижу никакого противоречия. И предмета для дискуссии по этому вопросу тоже нет. В юридической науке существует четкий формальный критерий: если полномочия монарха хоть как-то ограничены представительным органом, то речь идет про конституционную монархию, а не про абсолютную.
Тогда почему про это до сих спорят?
Дискутировать об этом любили преимущественно советские историки. Им в силу идеологических причин полагалось доказывать, что в начале XX века в России не было и не могло быть никакой конституции. Потому что в противном случае получалось, что после 1917 года наша страна сделала шаг назад, отказавшись от важнейших социально-политических завоеваний предреволюционной эпохи.
Разумеется, советским историкам признать это было совершенно неприемлемо, поэтому в своей оценке парадоксальным образом им приходилось вставать на сторону дореволюционных правоведов правомонархической ориентации. Только они доказывали, что до 1917 года в России в неизменном виде сохранялось подлинное самодержавие. Но абсолютное большинство дореволюционных юристов, специалистов по государственному праву, не сомневалось в том, что после 1905 года в Российской империи установился конституционный строй.
Даже без конституции?
Это совсем необязательно. Настоящая конституция — это не просто письменный документ, а совокупность различных формальных и неформальных договоренностей, принятых и соблюдаемых всеми участниками политического процесса. Как мы знаем, есть страны, где конституция формально имеется, но конституционные нормы, ограничивающие верховную власть, в реальности не функционируют.
Но в других государствах отсутствие конституции никак не мешает нормальному существованию конституционного строя. Так, например, до сих пор устроено в Великобритании, которая считается образцом конституционной монархии. Как шутят сами англичане, конституция у них течет в крови.
Но в Основных государственных законах Российской империи в редакции от 23 апреля 1906 года четко зафиксирован самодержавный характер верховной власти.
Совершенно верно. Там написано, что «Императору Всероссийскому принадлежит Верховная Самодержавная власть». Но из первоначальной редакции текста в последний момент было изъято слово «неограниченная», что очень существенно. Уже в 1905-1906 годах вышло немало работ ведущих юристов того времени, в которых разъяснялось, что «самодержавие» представляет собой термин, имеющий исключительно историческое значение и не несущий конкретного правового наполнения.
И когда с тех пор Николая II называли самодержцем, это считалось лишь риторической формулой, но никак не сущностной.
Об этом он прямо писал своей матери и столичному градоначальнику Трепову. Хотя психологически привыкнуть к этому ему было крайне тяжело.
Потому что таким образом Николай II передавал наследнику значительно меньший объем власти, чем в свое время получил от отца?
Конечно, и это очень важный момент. Если правовые нормы никогда не должны быть противоречивыми (хотя сейчас такое бывает), то в сознании человека вполне могут уживаться вроде бы несовместимые мыслительные конструкции. Но проблема возникает тогда, когда этот человек — носитель верховной власти, особенно в такой стране как Россия.
У Николая II в голове происходила сложная комбинация различных представлений: с одной стороны о незыблемости своей самодержавной власти, с другой — о произошедших в империи конституционных изменениях. Государь одновременно признавал и то, и другое. Такое ментальное противоречие российского монарха создавало предпосылки для будущих политических кризисов, предшествующих потрясениям 1917 года.
Чем дореволюционная Государственная Дума в России отличалась от тогдашних парламентских учреждений в других странах?
Во многих европейских государствах того времени, в том числе в Великобритании и Германии, большинство законодателей были либо землевладельцами-аристократами, либо представителями свободных профессий: литераторами, адвокатами, преподавателями и даже журналистами. Но в России избирательный закон был намеренно составлен так, чтобы значительная часть мест в первый русский парламент досталась крестьянам (а еще имелась весьма представительная фракция от рабочих). Власть не сомневалась в их лояльности и приверженности трону, поэтому изначально рассчитывала получить послушную Думу.
Но все оказалось по-другому. Ни в одной из четырех предреволюционных Дум не сложилось устойчивого проправительственного большинства. Более того, к немалому изумлению власти, крестьянские и рабочие депутаты охотно вступали в коалиции с социалистами, чьи взгляды по земельному вопросу были им очень близки. По своему социальному составу все четыре Думы оказались более демократическими, чем в любой другой европейской стране, хотя про тогдашний российский избирательный закон такого никак не скажешь.
Как на все это реагировала верховная власть?
В выборы в I Государственную думу российская власть почти не вмешивалась. Когда министру внутренних дел (именно это ведомство в Российской империи занималось подготовкой и проведением выборов) Петру Дурново приносили списки выборщиков и выбранных депутатов (голосование было многоступенчатым и проходило по куриям), он удовлетворенно кивал: «Замечательно! Очень подходящий состав».
В каком смысле «подходящий»?
Состав I Государственной Думы оказался слишком радикальным. Противникам конституционных изменений внутри власти это было лишь на руку — такая Дума самим фактом своего существования дискредитировала себя в глазах высшей бюрократии и самого императора. Поэтому обе первые Думы ввиду своей очевидной оппозиционности просуществовали совсем недолго.
В результате так называемого Третьеиюньского переворота 1907 года государь распустил II Думу и в нарушение действующего законодательства изменил Положение о выборах таким образом, чтобы большинство мест в новой Думе теперь досталось не крестьянам и представителям городов, а землевладельцам-помещикам.
Слово быстро вошло в оборот. И даже когда премьер Петр Столыпин, докладывая императору о новой выборной системе, с иронией упомянул о таком названии, то, по воспоминаниям современников, Николай II удовлетворенно усмехнулся: «Я тоже за бесстыжую».
События 3 июня 1907 года действительно можно назвать переворотом?
Николай II грубо нарушил закон, который сам же не так давно и подписал. В своем дневнике за тот день он записал: «Простояла чудесная погода. Настроение было такое же светлое по случаю разгона Думы». Конечно, это был правовой произвол, но тут надо понимать конкретные политические обстоятельства того времени.
В июне 1907 года в высших кругах Российской империи вопрос ставился не об изменениях в избирательном законодательстве, а вообще об упразднении Государственной Думы как всероссийского представительства. По свидетельству товарища (на современном языке — заместителя) министра внутренних дел Сергея Крыжановского, летом 1907 года Николай II всерьез подумывал об этом. Манифест от 17 октября 1905 года предполагалось дезавуировать, а всю законотворческую деятельность сосредоточить отныне в Государственном совете.
Почему царь в итоге так и не поступил? Не решился нарушить собственное слово?
Нет, дело не в этом — император вполне был готов отыграть все назад. Как ни странно, таким планам резко воспротивилась высшая бюрократия. К тому времени наличие Государственной Думы стало важным и неотъемлемым фактором политической жизни России. Ее существование было выгодно не только обществу, региональным элитам и чиновничеству среднего звена, но и Совету министров, потому что благодаря Думе правительство обретало хоть какую-то субъектность (что особенно проявилось при Столыпине). Без парламента оно рисковало вновь превратиться в сборище царских приказчиков, как это было до 1905 года.
Почему Николай II для думских выборов так и не создал партию власти, хотя тот же Столыпин ему это неоднократно предлагал?
На самом деле попытки создания такой партии были. В 1908 году по инициативе Столыпина возник Всероссийский национальный союз — проправительственная партия, целью которой считался раскол правых сил. Но из этого ничего не получилось.
Почему?
Дело в том, что в Российской империи начала XX века выборы были очень сложно организованы, и никакой партии никто не мог гарантировать прохождение в Думу в должном количестве. Россия того времени — это очень сложно устроенная и разнообразная страна, в которой различные социальные группы жили в разных исторических измерениях. В каждой отдельной губернии существовали особые центры силы, так или иначе контролирующие выборы в той или иной местности. И переломить эту тенденцию из столицы было практически невозможно.
Все понимали, что в Москве и Петербурге неизбежно победят либералы (кадеты), а, например, в Курской губернии или в Западном крае (территория нынешней Литвы, Белоруссии и части Украины) — русские националисты и правые. Сама выборная схема была такова, что побеждали те, кто оказывался тесно связан с местными нуждами. Поэтому у правительства имелось мало рычагов для воздействия на исход выборов. Оно, конечно, пыталось в этот процесс вмешиваться, особенно во время голосования в III и IV Государственные Думы, но результат, как правило, оказывался прямо противоположным ожиданиям.
В своей книге вы приводите забавный диалог Столыпина с испанским послом. Российский премьер-министр жаловался на ход избирательной кампании, на что дипломат удивленно сказал: «У нас делается это очень просто… Председатели избирательных бюро… засыпают в урны столько бюллетеней угодной правительству партии, сколько требуется для успеха, а затем допускают избирателей».
Почему правительство не вмешивалось в выборы в I Думу, я уже говорил. Во все следующие избирательные кампании власти вторгались с возрастающей активностью. Особенно вопиющие и скандальные формы это приняло во время выборов в IV Государственную Думу в 1912 году.
Черниговский губернатор Николай Маклаков (потом он станет министром внутренних дел) лично на сей счет вел разъяснительную работу с городскими головами и уездными предводителями дворянства. Его помощник Скаржинский тщательно редактировал списки избирателей, которые намеренно опубликовали с недельным опозданием, чтобы затруднить их обжалование от людей, вычеркнутых за неблагонадежность.
Но особую изобретательность проявил нижегородский губернатор Алексей Хвостов, впоследствии тоже ставший министром внутренних дел. Он назначил выборы на восемь часов утра, а накануне приказал развести все мосты через Оку и убрать с берега все лодки. Таким нехитрым образом заречная сторона города, где в основном жили рабочие, оказалась изолирована.
Однако неуклюжее вмешательство властей в избирательный процесс привело к прямо противоположному результату. В IV Думе сформировалось оппозиционное левоцентристское большинство. Парламент обрел политическое лицо, а Совет министров после убийства Столыпина, наоборот, утратил былое влияние. Крайне политизированная Дума и слабое техническое правительство говорили на совершенно разных языках. Их институциональная несовместимость стала одной из причин острого политического кризиса 1916 года, предшествующего революции 1917 года.
А фактор Первой мировой войны?
Война стала катализатором уже существующих тенденций. Избежать острого политического кризиса в любом случае бы не удалось. В начале XX века Россия развивалась от одного кризиса к другому. Но ничего фатального в этом нет, потому что любой кризис — это шанс на развитие. Политические кризисы в тогдашней России были болезнями ее роста. Однако в условиях Мировой войны этот кризис приобрел совершенно иные черты, невозможные в мирное время. Очевидно, что без войны его исход оказался бы совсем другим.
Вы пишете, что «именно тогда в России возникла публичная политика со своими особыми законами жанра» и перечисляете недостатки дореволюционной Думы: низкая юридическая и политическая квалификация депутатов, отсутствие у многих из них желания к законотворческой деятельности, приоритет частных интересов над государственными и «всеобщая неготовность к диалогу».
Да, все верно. В I Думе один депутат даже пытался продавать на улице билеты за вход в зал заседаний.
Но, по вашим словам, все это «не умаляет значения дореволюционной Думы и выборов в нее». Чем был полезен этот кратковременный опыт русского парламентаризма?
Тем, что этот опыт вообще был. Тем, что в России начала XX века успешно функционировала реальная конституционно-парламентская система.
Депутаты не только доносили до правящих кругов свое мнение, но и активно участвовали в процессе выработки и принятия решений. Что касается перечисленных вами недостатков, то они были обусловлены отсутствием в тогдашней России вообще какого-либо политического опыта.
Самая честная избирательная кампания не гарантирует высокого качества депутатского корпуса. Да и весь мировой опыт показывает, что далеко не всегда парламентариями становятся самые умные и порядочные люди. Важно, что депутатов вообще выбирают. Это заставляет их хотя бы периодически оглядываться на своих избирателей, заботиться об их нуждах, в том числе в диалоге с исполнительной властью. В свою очередь правительство вынуждено считаться с депутатами и учитывать их мнение, потому что за ними стоят интересы различных слоев общества.
Важно и то, чтобы этот диалог выстраивался публично, на глазах прессы и всей страны. Благодаря существованию Государственной Думы в России в начале XX века впервые возникла не только публичная политика, но и появились первые зачатки гражданского общества. За десятилетие существования Думы сложилось множество горизонтальных связей между чиновниками и депутатами, что позволяло сбалансировать правительственный курс с учетом мнения различных групп избирателей.
Это обусловило успешную реализацию столыпинских реформ. В период с 1906-го по 1914 год страна совершила гигантский рывок в своем социально-политическом и экономическом развитии, когда Россия имела все шансы войти в группу ведущих мировых держав. Такой успех в силу сочетания объективных и субъективных причин, увы, оказавшийся кратковременным, во многом был обеспечен фактом существования в стране реально действующего конституционно-парламентского строя.
Почему в итоге парламентский эксперимент в России начала XX века окончился неудачей, и наша страна, по образному выражению Солженицына, потеряла все последующее столетие?
Россия в начале XX века очень бурно развивалась, что создавало равные условия как для успешного развития, так и для глубокого кризиса. Новые порядки накладывались на прежние, в политической системе накапливались противоречия. Страна встретила Первую мировую войну с очень серьезными внутриполитическими рисками.
В итоге в 1916 году и в начале 1917 года эти риски дали о себе знать, обусловив развитие ситуации по катастрофическому сценарию. Проблема была еще и в особенностях сознания ключевых политических игроков. Оно сформировалось в годы Первой русской революции, когда речь шла не о поисках компромиссов с оппонентами, а о безоговорочной победе над ними. Основные политические силы полагали, что обладают монополией на абсолютную истину. Никто не был готов к диалогу.
В 2006 году в России торжественно отмечался столетний юбилей Государственной Думы. Современные депутаты собрались в Таврическом дворце, сидя на тех местах, где между их дореволюционными предшественниками разгорались бурные дискуссии, а с трибуны держал речь тогдашний думский спикер Борис Грызлов.
Но при этом, что любопытно, нумерация нынешних составов Думы ведется не с 1906 года, а с 1993-го.
Вот именно. Есть ли преемственность между четырьмя дореволюционными Думами и нынешним российским парламентом?
В чем-то есть, а в чем-то — нет. Но различий больше, чем сходства. Нынешняя Россия мало похожа на дореволюционную. Тогда наша страна была на подъеме, сейчас такого не скажешь. За XX век она изменилась самым драматическим образом.
Заметьте, сегодня у нас мало кто апеллирует к дореволюционному опыту, что, на мой взгляд, очень печально. В массовом сознании современность отсчитывается примерно с 1917 года. Все, что было раньше, большинство наших соотечественников воспринимает как некую российскую античность. Можно по-разному к этому относиться, но связь времен необратимо нарушилась, и сейчас мы живем совсем в другой стране.