65 лет назад, 14 февраля 1956 года, в Москве начался XX съезд КПСС, на котором партийная верхушка разрушила то, на чем десятилетиями держалась вся власть и существование СССР вообще: был подвергнут критике и развенчан культ личности Сталина. С трибуны Хрущев обвинил его в кровавых преступлениях против собственного народа. Что на самом деле значил этот поворот в истории страны, какие свои цели преследовал Хрущев и почему сегодня культ личности Сталина возрождается? Об этом накануне 65-летия XX съезда «Лента.ру» спросила доктора исторических наук, главного научного сотрудника Санкт-Петербургского института истории РАН, профессора РГПУ им. А.И. Герцена Юлию Кантор.
«Лента.ру»: Часто вспоминают, что после того доклада Хрущева на XX съезде многие люди были потрясены. В одночасье рушилась картина мира целого поколения, основанная на роли Сталина в жизни советского государства и в судьбе каждого человека. Чем это было для депутатов съезда и для всего общества? Какой была атмосфера?
Юлия Кантор: Тот доклад Хрущева нельзя сравнить даже со взрывом бомбы. Он произвел гораздо более сильное впечатление и эффект. И дело не только в том, что люди были потрясены. Важно то, как они были потрясены.
Не стоит думать, что в огромной советской стране, во всех ее республиках, люди все как один боготворили Сталина и партию. Дело в том, что, во-первых, с 1917 года (это очень важный момент — именно с 1917-го, а не с 1924-го, когда умер Ленин) страна жила в состоянии постоянного нагнетания напряжения, поиска внутреннего врага, а значит, и репрессий, которые только нарастали к 1937 году, но не закончились и в 1938-м, и 1939-м, и даже в послевоенное время.
Чуть забегая вперед скажу, что именно после войны, когда люди почувствовали себя победителями и освободителями (что совершенно справедливо), они имели полное право ждать послаблений режима. Но этого не случилось, внутри страны вновь стал раскручиваться маховик репрессий. Первым городом, где это произошло, стал Ленинград — постановление оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"», и «метастазы» этого постановления расползлись по всей стране. Это было направлено против интеллигенции, в том числе и фронтовой — и это принципиальная вещь.
Далее было «Ленинградское дело», что опять же понятно: это было в городе, выдержавшем беспрецедентную блокаду. Руководители этого города как-то вдруг оказались сверхпопулярны по всему Советскому Союзу, и потому казалось, что они могли составить конкуренцию центральному руководству. В итоге они были выкошены все! Важно понимать: это не значит, что они были какими-то особенными, оппозиционными и резко отличались от других представителей партийной верхушки — вовсе нет, все там были примерно одинаковы, верные ленинцы-сталинцы. Просто чуть более самостоятельные. И опять же — началась кампания выкорчевывания руководителей, проявлявших хоть какую-то самостоятельность, — чтоб неповадно было.
Так вот, атмосфера была расколотая, я бы сказала. С одной стороны, люди были шокированы: ведь не одно, а несколько поколений были воспитаны огнем и мечом в духе беспрекословного подчинения слову партии, а значит — первому лицу, товарищу Сталину, который с 1924 по 1953 год царствовал в стране. С другой стороны, огромное число людей — как прошедших лагеря, так и имевших родственников и друзей, прошедших лагеря, ссылки, депортации, — понимали, что что-то не так. Что столько людей по всей вертикали и горизонтали не могут быть врагами. Что сегодня ты маршал Советского Союза, звезда сцены, полярник или физик, а завтра — лагерная пыль.
Об этом написала Ольга Берггольц, конечно, не в 1953, а в 1956-м:
Нет, не из книжек наших скудных,
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы.
И далее там очень важные слова:
Как мы любили горько, грубо,
Как обманулись мы любя,
Как на допросах, стиснув зубы,
Мы отрекались от себя.
Вот эта последняя строчка — «Мы отрекались от себя» — здесь неслучайна. Это написала Ольга Берггольц, истовая комсомолка, ездившая на стройки и долгое время безоглядно верившая в большевизм. Именно она по поводу 5 марта 1953 года, когда умер Сталин, написала:
О, не твои ли трубы рыдали
четыре ночи, четыре дня
с пятого марта в Колонном зале
над прахом эпохи,
кромсавшей меня…
Так вот, эта «кромсавшая эпоха» в течение трех лет, с 1953 по 1956 год, была под вопросом: будет так же, или мы вздохнем? И первой рефлексией после смерти Сталина стали слова Шостаковича, который сказал: «Теперь можно плакать». Не о Сталине, конечно. Слезы — это проявление сострадания. При Сталине, в системе, которую он создал, слезам места не было. Сострадание вытравлялось на митингах, в газетных передовицах, в повседневности. Боль надлежало переплавить в исступление, в ненависть. Шостакович очень точно это заметил — можно плакать. Это первая ступень облегчения — когда от боли можно плакать.
В период оттепели это осторожно вошло в литературу, у того же Варлама Шаламова — на мой взгляд, самого мужественного и тонкого гулаговского писателя. Даже фильм есть по одному из его «Колымских рассказов» — естественно, постсоветский: «Последний бой майора Пугачева».
То есть радовались развенчанию культа абсолютно все?
Отнюдь нет. Господствовавшая в СССР система, естественно, держалась на Сталине и системных репрессиях. И смерть диктатора вызвала в обществе двойственные настроения. С одной стороны, произошло крушение всего, потому что Сталин — это олицетворение системы. Номенклатура почувствовала, что почва уходит из-под ног, и вроде готова была к яростному сопротивлению. Но выученная, что слову партии нельзя сопротивляться, промолчала. Но не изменилась ментально.
С другой стороны, смерть Сталина ослабила страх перед государственной системой тоталитарного образца. И система начала давать сбои.
Еще надо понимать, что Восточная Европа, освобожденная Советским Союзом, тоже отреагировала на смерть Сталина. Первым был Восточный Берлин, 1953 год. Это восстание принципиально не было антисоветским. По документам видно, что там не было ни одного антисоветского или антиармейского лозунга. Были требования свободы, свободы выборов и свободы следования социалистическим принципам.
По данным МВД СССР, в 1954 году в ГУЛАГе было 1 миллион 360 тысяч заключенных. Из них 448 тысяч — политические. И это на закате, так сказать. То есть представляете, сколько людей всего прошли через лагеря за несколько десятилетий? Я уж не говорю о высылках, депортациях народов — это отдельная категория…
И, конечно, это не могло не сказаться на самой системе ГУЛАГа. Именно сотрудники МВД вскоре после смерти «вождя народов» подготовили для партийных руководителей огромный массив информации о злоупотреблениях социалистической законностью — так это тогда называлось. Это пытки, фальсификации в ходе следствия, прямой политический заказ, разнарядки в регионах на репрессии, включая расстрел, даже соревнования по выявлению «врагов народа» и так далее. Другой вопрос, что эта информация была только для внутреннего пользования, и она была озвучена только тогда, когда стало ясно, что надо проводить амнистии. По сравнению с тем, какой огромный массив материалов стал в постсоветское время доступен в архивах и был опубликован, это немного, а тогда это было ошеломляюще. Замечу при этом, вряд ли кого-то из допущенных к этой информации она удивила — они же сами были творцами этого беззакония. Но заметьте, даже Берия был репрессирован как шпион. Хотя понятно, что никаким шпионом он не был. То есть хрущевская история началась с тех же методов, которые были при Сталине.
Хотелось бы уточнить, в какой именно момент стало понятно, что нужна амнистия. Уже после начала бунтов? То есть власть таким способом просто-напросто защищала себя?
Безусловно.
Тем не менее я бы сказала, что доклад Хрущева на XX съезде партии имеет знаковое, неустаревающее значение, потому что он дал возможность говорить пусть не всю, но — правду. Он дал возможность анализировать и сомневаться. И когда говорят о XX съезде и конкретно об этом докладе, обычно забывают одну очень важную вещь.
Преамбулой к выступлению Хрущева был доклад Микояна. Там был очень важный аспект: Микоян впервые сказал о лживости преподавания и преподнесения народу советской истории, он впервые раскритиковал «Краткий курс истории ВКП(б)» 1936 года. То есть впервые признали, что эта система зиждется на лжи о самой себе: в Советском Союзе не было истории, была историческая пропаганда. Это очень важный момент, и, поверьте, его важно помнить и сегодня тоже.
Сейчас иногда говорят, что в 1956 году прошел «съезд предательства». Почему, на ваш взгляд, со временем Сталин вновь стал популярен в нашем обществе, несмотря на то, что тогда его особо не защищали?
Здесь есть два обстоятельства. Во-первых, насчет «съезда предательства». Так говорили те (в том числе на самом верху и «на местах», как было принято говорить в советское время), кто больше других был запятнан кровью — не по локоть, а по шею, что называется. А также те, у кого на глазах были шоры — для кого партийное руководство, олицетворенное вождем, было божеством. Это как религия и религиозные фанатики. Хрущев готовил свой доклад не один, в этом принимало участие большое количество людей. Было несколько версий этого доклада, разной полноты и разных акцентов, он готовился несколько месяцев. И вопрос о том, когда он будет опубликован и будет ли опубликован вообще, стоял неоднократно. Открыто и полностью его издали только в 1989 году.
Насчет предательства мог говорить тот, кто был абсолютным ментальным порождением системы и страшно боялся расплаты. В этой связи я хочу рассказать вам один исторический апокриф. Когда Хрущев в последний день XX съезда зачитывал этот секретный доклад, говоря о зверствах сталинизма, о чудовищных репрессиях, вдруг раздался голос из застывшего в оцепенении зала: «Вы нам рассказываете про преступления Сталина, а вы сами где были в это время?». Хрущев сделал паузу, обвел взглядом молчащий зал и произнес: «Кто это сказал, встаньте». Никто не встал. Он опять: «Кто задал это вопрос, покажитесь». Молчание. Он повторил это в третий раз — и тоже никто не поднялся. И тогда Хрущев ответил: «Вот там мы все и были». Это апокриф, повторюсь, но вскрывающий суть.
Теперь насчет защиты. Во время хрущевской оттепели — не весны, а именно оттепели — люди стали гораздо свободнее. Это сказалось и на литературе, и на искусстве, и вообще на обществе. Но потом сняли Хрущева, и партия стала вновь нагнетать одномыслие, запреты на сомнения в ее деятельности, потому что она по-прежнему подменяла собой государство. При этом продолжали говорить, что Сталин плохой, а Ленин хороший. Однако если вы спросите меня, я как историк однозначно скажу, что Сталин был продолжателем дела Ленина. Он довел до абсолюта некоторые вещи, которые Ленин не успел сделать, потому что умер в 1924 году. Все пороки системы, которая укоренилась в стране после совершенного в 1917 году переворота (это именно переворот, сами большевики так называли событие, произошедшее 25 октября 1917 года, и очень этим гордились), то есть система репрессий, система лагерей, система одномыслия, чудовищной цензуры, возникли до Сталина — во всем этом Сталин был продолжателем дела Ленина. Но понятно, что в советское время никто сказать об этом не мог.
Полностью с вами согласен…
Еще один важный момент, который есть у Шаламова в одном из моих любимых его стихотворений, относится к вопросу о недосказанности и недопонятости. Тысячи, десятки тысяч людей вышли из лагерей, вернулись из ссылок. И подписи лидеров партии во главе с самым первым лицом стоят под расстрельными списками. Сейчас это опубликовано, доказано и рассказано.
Именно об этом написал Шаламов:
Я думал, что будут о нас писать
Кантаты, плакаты, тома;
Что шапки будут в воздух бросать
И улицы сойдут с ума.
Когда мы вернемся в город — мы,
Сломавшие цепи зимы и сумы,
Что выстояли среди тьмы.
Но город другое думал о нас,
Скороговоркой он встретил нас.
Так или иначе, у многих в подсознании был страх, а также осознание соучастия в преступлении. Голосовали? Подписывали? Переходили на другую сторону дороги? Все. Как ты из себя это выдавишь? Отсюда и эта «скороговорка» — отторжение темы.
О причинно-следственной связи между XX съездом и выносом тела Сталина из мавзолея. Заметьте, это произошло совсем не сразу, а только через пять лет, после XXII съезда. «По просьбе группы ленинградских рабочих Кировского и Невского заводов», обратившихся к партийному руководству. Но сделано это было полутайно, опять же невнятно, как будто те, кто принимали решение и его исполняли, делали нечто сомнительное, двусмысленное. Тогда Евтушенко заметил: «Мы вынесли из мавзолея его. Но как из наследников Сталина — Сталина вынести?». Так вот, этого не произошло до сих пор.
Давайте теперь сосредоточимся на роли Хрущева. Верно ли мнение, что он готовил развенчание культа личности Сталина с самого начала, едва укрепившись во власти?
Это начал не только он. После ареста Берии он четко осознавал, что общество — как советское, так и зарубежное — просто требует обновления идеологии, раскрепощения, что ли. Поэтому, естественно, группа прагматиков, сохранивших к тому же совесть, стала это готовить. И этот шаг был важным для его утверждения во власти.
Я неслучайно сказала, что доклад Хрущева готовили долго, было несколько версий. В течение трех лет готовили — не сам доклад, а почву для того, чтобы его огласить. Конечно, Хрущев как глава государства инициировал этот доклад, но к нему приложили руку многие люди, которые давали документы. Кто-то из них был жестче других, кто-то мягче. Возник и такой вопрос: говоря о культе личности Сталина, нельзя было не заметить того, что к нему относились так же, как к Ленину. Выходит, был и культ личности Ленина — но как об этом народу скажешь? На это уже партия пойти не могла — это означало бы крушение основ. А так — затвердили клише, что Сталин исказил учение Ленина.
Был еще один резон, из-за которого руководители партии во главе с Хрущевым решили, что доклад нужен. Стало понятно, что страна движется в сторону экономического и политического коллапса, и это нужно менять, для чего, в свою очередь, нужны другие люди, которые могут принимать более свободные решения. То есть в этом смысле имел место чисто экономический резон. И, конечно, для Хрущева это было принципиально важно.
Часто говорят, что Хрущев на XX съезде сводил какие-то личные счеты со Сталиным. Так ли это?
Я думаю, что внутри любой политической структуры, тем более такой, которая была в тоталитарном сталинском Советском Союзе и посттоталитарном СССР периода Хрущева, где все было мягче, так или иначе у представителей власти были какие-то личные счеты. Но нет ни документальных доказательств, ни парадокументальных, вроде воспоминаний, что какие-то личные счеты имели место. Хрущев сделал карьеру при Сталине, как и многие другие. И нет никаких оснований говорить, что здесь было что-то кроме прагматизма и смелости, ну и, конечно, порядочности и стремления идти вперед, завоевывая популярность. И, как вы знаете, отношение к Хрущеву в период оттепели было очень хорошим. Это не было поклонением, но это было огромное уважение — как в стране, так и в мире. Он стал первым советским руководителем, который ездил по западным странам, в том числе и капиталистическим. Это было ошеломляюще! Как сейчас бы сказали, это был решающий внешнеполитический имиджевый момент.
Какой всплеск уважения к Советскому Союзу и на востоке Европы, и на западе Европы, и в Америке был в период правления Хрущева! Интерес к Советской России и другим республикам был огромный, колоссальный всплеск интереса к Советскому Союзу был и в Восточной Германии, и в Чехословакии, и в Польше. Но постепенно начался откат. Мы с вами уже упоминали восстание в Берлине 1953 года, потом были Венгрия в 1956-м и Чехословакия в 1968-м.
Как вы думаете, почему Сталина все же полноценно не реабилитировали после смещения Хрущева, несмотря на то, что движение в этом направлении вроде бы наметилось?
Вы знаете, оно не совсем наметилось. Все-таки беспардонного возврата к сталинизму уже быть не могло. Застой на то и застой, что называется, никаких реваншей и реставраций он не предполагал. Но уже началась травля диссидентов, усилилась борьба с инакомыслием, которая не прекращалась и при Хрущеве, просто была латентной и не масштабной. Но реабилитировать Сталина было просто не нужно, потому что пришлось бы опять идти назад. Это была такая фигура умолчания. Кстати, вернусь к Ольге Берггольц, которая значительно раньше пророчески написала:
…И если жгучего преданья
дойдет до вас холодный дым, —
ну что ж, почтите нас молчаньем,
как мы, встречая вас, молчим…
Так вот, начался период замалчивания. Поэтому при Брежневе все так и получилось. Оттепель закончилась, глотки свободы в виде открытых творческих вечеров, ярких дискуссий, поразительных по художественным качествам и смелости театральных постановок и тому подобные вещи ушли в прошлое. Но все же дали всходы — к счастью, не прошли бесследно.
Давайте вернемся к XX съезду. Какими были его важнейшие итоги для жизни страны?
Главным итогом XX съезда стал доступ к правде. Неприятной, позорной правде о Системе. Правде о тотальной несвободе и надругательствах над человеческой личностью, обесценивании самой человеческой жизни и подмене истории пропагандой, о полном искажении самого понятия «право».
Итог XX съезда был еще и в том, что люди получили право на дискуссию. Люди получили право хотя бы на уважение (нередко посмертно) и сострадание к себе — это те, кто был репрессирован, а потом реабилитирован.
Люди получили право на психологическое раскрепощение. И, конечно, это во многом предвосхитило то, что сделал Михаил Горбачев. Он пошел дальше, поставил под сомнение незыблемую правильность самой советской системы, хотя сам вырос из нее — это принципиальная вещь. Не последнюю роль здесь сыграли упомянутые мною ростки свободы, которые взошли при Хрущеве. Ничего сопоставимого по значимости больше не было.
Не кажется ли вам, что в последние десятилетия происходит разворот к личности Сталина, который снова набирает популярность?
Да, это трудно не заметить даже по данным соцопросов. Общество сейчас стремительно радикализируется, значительная его часть тяготеет к «сильной руке», ассоциирующейся с генералиссимусом. И этот тренд усиливается.
Несколько лет назад я брала интервью у Даниила Гранина, посвященное годовщине смерти Сталина, — оно, разумеется, опубликовано, потому могу процитировать. Я поинтересовалась, почему власть с одной стороны осуждает сталинизм, а с другой — подыгрывает сталинистам. Гранин сказал мне следующее: «Созданную Сталиным систему страха им сегодня нечем заменить, не научились». Я спросила: «Сталина или страх?». Он ответил: «Сталина и страх. Сталин и страх — синонимы». По-моему, гениально. И актуально сегодня.
По-вашему, каков реальный вес решений XX съезда для минувших 65 лет?
Безусловно, то, что произошло в 1956 году, пустило корни и дало очень важные всходы. И, конечно, заложило психологическую основу для того поколения, к которому принадлежал Горбачев. Он же из поколения шестидесятников, человек мыслящий, думающий и порядочный. Он сделал второй шаг (первый сделал Хрущев), но шаг не меньший, а может, и более важный: позволил обществу задуматься о сущности самой Системы.
Как живешь ты, великая Родина Страха?
Сколько раз ты на страхе
возрождалась из праха!..
Мы учились бояться еще до рожденья.
Страх державный
выращивался, как растенье.
И крутые овчарки от ветра шалели,
охраняя Колымские оранжереи...
Это Роберт Рождественский, которого мы привыкли воспринимать как певца комсомола, партии. А это его стихотворение периода хрущевской оттепели, между прочим. Это реакция поколения. Смотрите, какая перекличка: вот вам писатель-фронтовик Даниил Гранин говорит о том, что Сталин и страх — синонимы, а вот Роберт Рождественский, певец социализма. Это к вопросу о ментальности, взращенной на XX съезде.