Закрытые поселки и кочевья в снегах, города с сотнями тысяч людей и вахты, на которых всю зиму обитает всего несколько человек, — Русский Север живет очень по-разному. Антропологи из Центра социальных исследований Севера в Европейском университете изучают жизнь северян во множестве аспектов. «Лента.ру» поговорила с антропологом Анастасией Карасевой о том, чем именно занимаются антропологи, как люди уезжают с Севера и почему возвращаются несмотря ни на что.
«Лента.ру»: Что современный антрополог может найти на Севере?
Анастасия Карасева: Мы занимаемся длительными социальными исследованиями: собираем интервью, наблюдаем за тем, что происходит в разных местах Севера — от Мурманской области до Камчатки. В городах, в поселках, на стойбищах — в самых разных контекстах.
Разве не этим же занимаются этнографы?
Мы стараемся видеть целостную картину и как можно больше смотреть на взаимодействие между людьми. Приведу собственный пример: с 2015 года я работаю в Магаданской области, езжу туда регулярно на срок от трех недель до двух месяцев. Бываю в разных населенных пунктах: в основном в Магадане, но и в окрестных поселках тоже бывала. И обязательная часть контекста — улавливать, в чем состоят отношения между жителями поселков на Колыме и жителями Магадана, их нельзя просто взять, вырезать и рассматривать отдельно.
Даже одно и то же понятие «трасса» (Колымская трасса — главная автодорога Магаданской области) в Магадане и в поселках центральной части Колымы может означать разное. Для магаданцев «трасса» означает, с одной стороны, место, где царит настоящий холод, а с другой — это немного пренебрежительное обозначение самих жителей поселков; для последних же это своего рода «дорога жизни», по которой из областного центра приходит абсолютно все и от состояния которой напрямую зависит их благополучие.
Что на практике значит «видеть целостную картину»?
В основном это достигается за счет времени погружения — многие из нас ездят «в поле» на протяжении довольно долгого времени и видят, как постепенно меняется жизнь людей, с которыми они взаимодействуют. Помимо этого, важно сочетание методов: это и интервью (граница между интервью и беседой не всегда бывает четкой), и наблюдение, и анализ местной прессы и каналов в социальных сетях.
Мы не только говорим с людьми, мы еще наблюдаем за тем, каким образом мы разговариваем, какие повседневные вещи замечаем во время нашего исследования, и фиксируем это для себя. Из каких-то мелких деталей повседневности в общей рефлексии наших собеседников складывается более полный образ.
Что же в таком случае представляет собой североведение? Просто антропология в определенных географических рамках?
В первую очередь, конечно.
Крайний Север еще с советских времен — такая особая территория, где есть повышенные зарплаты, более длинные отпуска, оплата проезда в любую точку страны. Это позволяет многим северянам быть очень мобильными.
Кроме того, важен характер расселения: в отличие от остальной России, там живут «очагами» — от одного населенного пункта до другого особенно большие расстояния. Это влияет и на экономику (на Севере более высокие цены на все), и на самоощущение людей — создает ощущение удаленности тех мест, где они живут, и в некоторых случаях — запертости в них.
Дело ведь не просто в границах — сформировался некий особый образ жизни людей, специфика самой фактуры, с которой вы работаете. В чем особенность жизни на Русском Севере?
Принцип действительно не чисто географический. Отчасти он политико-географический — потому что если у нас есть государственная политика, которая направлена на то, чтобы людей поддерживать финансово или как-то иначе в стремлении там жить или, наоборот, уезжать, то дело уже не только в географии.
Я упомянула принцип очагового расселения. И людям приходится планировать свою жизнь сильно заранее. Если в том месте, где вы живете, в доступе не все необходимые товары, скажем, для ремонта, вам приходится заказывать их доставку. И идти они будут долго, даже если вы живете рядом с дорогой и вам не нужен для этого вертолет. Если до поселка можно добраться только по воздуху и воде, значит, нужно прикидывать свои потребности на год вперед и переносить все на время, когда грузы можно доставить по воде.
Очаговость сказывается и на медицине: если что-то случается, то в доступе, как правило, мало хороших специалистов по многим направлениям. Так что для срочной помощи приходится вызывать санавиацию — а она очень зависит от погоды, и выходит, что риск для здоровья значительно выше.
Сложно и с оформлением документов — если кто-то родился или умер, если нужно зарегистрировать брак или развод, то ближайший загс будет явно не в шаговой доступности, и об этом надо думать.
В федеральной прессе несколько лет назад обсуждалась проблема, когда люди из поселков на Таймыре не могли похоронить своих родственников, потому что не удавалось получить свидетельство о смерти без вскрытия, а для вскрытия надо было вертолетом вывозить тело в город и возвращать обратно — это очень дорого. Соответственно, хоронили без необходимых бумаг, а мертвые продолжали числиться живыми.
В крупных городах Севера тоже есть своя специфика. Ситуация с медициной, доступом к госуслугам и разным потребительским вещам там лучше, тем не менее люди из северных городов, будучи очень мобильными, постоянно сравнивают условия своей жизни с другими регионами. Они пользуются своей возможностью свободно перемещаться по России и на основании этого опыта оценивают места, где сами живут.
И это приводит к миграции?
Сложно сказать, что именно приводит к миграции. Если смотреть исторически, существенно население там выросло в 1960-1980-е годы, когда государство активно поддерживало миграцию на Север. Льготные условия по отпускам, зарплатам и пенсиям привлекали людей на заработки: они хотели накопить денег, купить квартиру в более теплом регионе и таким образом улучшить свою жизнь.
Установка на именно такой сценарий как правильный очень устойчива, даже при том, что многие люди фактически так не живут. Многие не рассматривают отъезд, но молчат об этом: когда все говорят, что желание уехать — это правильно и нормально, неловко говорить, что хочешь остаться. Это позиция, требующая обоснования, и объяснять ее готовы не все.
В 90-е, когда изменилась экономическая система и финансовая поддержка сократилась, те, кто могли уехать, не откладывали отъезд на потом. С севера Дальнего Востока, к примеру, уехало больше 60 процентов людей.
Сейчас дискуссии сфокусированы на том, что люди уезжают. Но есть и те, кто возвращается. И они неожиданным образом могут вернуться не через год или два после отъезда, а, например, через 20 лет. Я знаю такие истории. Но поскольку общественные дискуссии сфокусированы на отъездах, а не на возвращениях, они оказываются скрыты. Статистика не позволяет их увидеть. Она регистрирует факты въезда и выезда, и по ней невозможно понять, что те, кто вернулся, скажем, через пять лет, — не новые приезжие, а как-то связанные с территорией.
Как показывают наши материалы, на длительном историческом отрезке между теми, кто уехал, и теми, кто приехал и остался, куда больше связей, чем кажется. Люди, которые приезжают на Север зарабатывать, могут быть родственниками, знакомыми, коллегами местных жителей, а те, кто уезжает, могут уезжать не до конца — то есть жить на несколько регионов. В таких случаях часть года живут в каком-то теплом регионе, а на вахту ездят в северную часть страны. Мне известен такой случай — человек живет в Калининграде, а работать приезжает на Чукотку.
И так ездит весь год?
Да, в течение всего года перемещается. Вахта длится пять недель, потом — отдых. Такой образ жизни существует, а вот улавливает ли его статистика — сказать сложно. В статистике такой человек может быть по-разному отмечен.
В целом разговоров об отъезде в регионах, где мы работаем, действительно много. Но страх по поводу того, что из региона уезжает молодежь, не только северный: например, такие же опасения мы с коллегой наблюдали в селах Татарстана. Об этом говорят — но картина реальной миграции сложнее.
Сейчас вы занимаетесь темой чрезвычайных ситуаций в Магаданской области. Как вы пришли к этому направлению работы?
Да, об этом моя пока еще недописанная диссертация. Я очень хотела исследовать что-то именно в Магаданской области и напала на эту тему, когда стала смотреть, что вообще можно выбрать, кроме ГУЛАГа, потому что это, конечно, первое, что приходит на ум.
А почему не память о ГУЛАГе?
Потому что исследовать это очень сложно. Тема очень насыщенная в плане общего к ней интереса, многое уже описано. Кроме того, я пыталась представить, как я буду разговаривать об этом с людьми, и понимала, что это будет слишком сложно. Ведь когда есть такой интерес к конкретной стороне жизни, людям не слишком приятно про это говорить, они не раскрываются.
Понятно, что, скажем, в центральных районах Колымы эта тема сама приходит к вам, даже если вы ее не исследуете. Но я не хотела брать ее именно в качестве центрального, фокусного сюжета моих разговоров с людьми.
Я стала смотреть какие-то другие вещи, думала, что же мне взять... Тогда, в 2015 году, в Магаданской области был еще довольно плохой интернет — только спутниковый, и поэтому в основном — у государственных органов. На их сайтах было много информации о чрезвычайных ситуациях, предупреждений об отключениях электричества и так далее.
И я думала: удивительно, как люди вообще живут таким образом? Как жить в условиях постоянной тревоги, что что-то пойдет не так? Когда я начала про это более подробно читать, то узнала из местной прессы и других источников о действительно регулярном столкновении с этими сложными условиями — с перебоями в отоплении, в электричестве. Из собственного детского опыта помню телепередачи про замороженные квартиры с наростами льда.
Так я пришла к теме катастроф на Севере. Это очень широкая тема, которой точно могло бы заниматься целое исследовательское подразделение. В мою оптику, скажем, попадает Колыма и ее окрестности, а Норильск с его происшествиями не попадает — я там не работала, с людьми не разговаривала.
До появления интереса к катастрофам я работала в Мурманской области — писала свою магистерскую диссертацию на совсем другую тему. Работа была посвящена стратегиям культурной репрезентации двух живущих бок о бок народов, один из которых считается коренным малочисленным народом Севера, а другой — не считается.
Поясню, что понимается под культурной репрезентацией: это то, как люди, относящиеся к определенной этнической группе, показывают свою к ней причастность, демонстрируют свою культурную особенность.
О каких народах шла речь?
О саами и коми-ижемцах. Они вместе живут в селе Ловозеро — изначально саамском селе, где в XIX веке появились и коми-ижемцы. У последних интересный статус: у коми была в советские годы своя республика, но при этом они считались народностью Севера и имели право на ряд льгот наряду с саами. В 90-х все это поменялось, коми не вошли в число коренных малочисленных народов Севера и включились в активную борьбу за этот статус.
При этом российские саами — часть международного сообщества саами: представители этой группы живут на севере Швеции, Норвегии и Финляндии. Они используют современные способы демонстрации своих культурных отличий — например, показ этнической моды или рэп на саамском языке. Коми-ижемцы тоже стремятся показывать свои культурные особенности, но ориентируются скорее на советские образцы того, как и где должна быть представлена этническая культура: например, музей со старинными предметами и выступления фольклорных ансамблей. По крайней мере так было в 2010 году, когда я писала эту работу.
Возвращаясь к вашей нынешней работе: какие различия можно провести между условиями чрезвычайных ситуаций на Севере и в остальной России? Мы затронули потребность в авиации, нехватку кадров, перебои в снабжении... Что еще можно отметить?
Видите ли, чтобы ответить на такой вопрос, потребовались бы исследования по другим регионам России. Я потому и говорю, что этим мог бы заниматься целый отдел, — та литература, которая на эту тему существует, написана экспертами МЧС, и это, конечно, не то же самое, что взгляд социальных антропологов.
Для начала надо понять, каким образом эти катастрофы случаются, переживаются, осмысляются в других местах, и тогда получится сказать что-то о специфике Севера.
Можно предположить какие-то вещи: например, что из-за очагового расселения снижена скорость доступа к чему угодно, куда больше зависимость от погоды и времени года. Есть поселки, которые просто не охвачены региональными пожарно-спасательными органами, и там людям приходится кооперироваться, чтобы решать такие задачи.
Некоторые типы происшествий, случающиеся везде, имеют свою специфику: например, автомобильные аварии на трассе «Колыма» могут грозить людям гибелью не только из-за непосредственного столкновения с другим автомобилем, но и из-за того, что поток машин редкий, ближайший поселок может находиться более чем в ста километрах, мобильная связь за пределами поселков не работает, — соответственно, нет возможности обратиться за помощью, и зимой люди могут погибнуть, даже если они не пострадали в аварии, а просто сломалась машина.
Такие условия делают любую поломку на трассе потенциальной чрезвычайной ситуацией, в отличие от регионов с другим паттерном расселения, и требуют специфической инфраструктуры спасения: несколько лет назад на трассе стали устанавливать так называемые «пикеты спасения» — теплые контейнеры с запасом еды, воды, медикаментов и технической возможностью связаться со спасателями. Но чтобы что-то всерьез утверждать про специфику не только Колымы, но и всего Севера, конечно, нужен корпус социальных исследований на эту тему.