В Анадыре прошла традиционная гонка на собачьих упряжках. Увы, к ней не был допущен Николай Калянто, один из самых старых и известных каюров — людей, профессионально занимающихся ездовыми собаками. «Лента.ру» поговорила с Николаем, чтобы узнать о причинах отстранения, о жизни в стойбище и о дедушке-шамане.
Николай Калянто весь на нервах.
«Извините, — говорит он, — но я в шоке!»
Понять Калянто можно, ведь его не пустили не куда-то, а на юбилейную гонку на собачьих упряжках, проходящую на Чукотке ежегодно.
«Председатель комитета по спорту и туризму предложил мне ехать в составе судейской команды. Я уже ждал команду на старт, и — тишина. Я забеспокоился — что такое? А мне говорят: отбой! Столько лет судил эти гонки, и вдруг именно на юбилейной оказался не нужен…»
Николай — каюр, то есть человек, профессионально занимающийся ездовыми собаками. Делает он это более 60 лет, что впечатляет. Еще больше впечатляет другое: несколько лет назад он открыл в столице Чукотки, Анадыре, собственную школу езды на собачьих упряжках, в которой безвозмездно обучает детей. Между прочим, единственную на весь регион.
«Идею создания этой школы мне предложил губернатор Чукотки Роман Копин. Сначала я сомневался, не хотел уезжать из родного Нешкана, но потом решился все же. И тренировал всех желающих», — рассказывает Николай.
А тут раз — и пандемия.
«Секция моя проработала два с половиной года, очень много детишек ко мне ходило. А в апреле прошлого года все закрылось».
Сдаваться Калянто не планировал. Говорит, что пытался школу возродить. Просил губернатора. Доставал спорткомитет. Все вроде что-то ему обещали, но «не сразу».
Так год и прошел.
«А потом, — признает Николай Калянто, — у меня депрессия началась. Все в голове смешалось: и пандемия эта, и история со школой, и тоска по дому и родным. И так мне жалко стало… и себя, и всего».
Домой Николай, однако, так и не уехал. Остался в Анадыре. Объясняет: все же на что-то надеется, ждет, а пока каюрит помаленьку. Признается: интересно ему работать и с собаками, и с детьми. Делится мечтами: хотел бы, чтобы традиции коренных северных народов сохранились, а собаководство — это традиция. Каюров сейчас не так много, и с каждым годом их становится все меньше и меньше. Если, говорит, ему удастся внести свой вклад в сохранение чукотской традиции, он будет очень рад.
Но больше, конечно, вспоминает.
«Родился я в стойбище оленеводов. Зимой. Когда именно? Так точной даты нет. По словам родителей, это случилось то ли в декабре 1951-го, то ли в январе 1952-го. В стойбище-то календарь отсутствовал, а ближайший сельсовет располагался от него в ста километрах».
Там, в стойбище, он свое детство и провел. Жил и воспитывался дедом и бабушкой, потому что родители вечно с оленями где-то пропадали. Но он не переживал и не скучал, потому что с дедом интересно было: «Дед мой — шаман. Или, как сказали бы сейчас, экстрасенс и медик. Умел останавливать кровь при травмах, оперировал, делал посмертные вскрытия. А я смотрел».
Других развлечений, впрочем, и не было: только работа, работа, работа.
Тяжело ли было? Говорит, что да. Но тут же оговаривается: «С детства мне запомнилось ощущение счастья, что ли. Мы не знали другой жизни и радовались ей».
Вся жизнь в стойбище вертелась вокруг оленей, хоть было их тут, по чукотским меркам, совсем немного, потому как люди вокруг были все больше небогатые. Так что приходилось вертеться.
«Летом взрослые заготавливали рыбу, линных гусей и другую дичь. И всем этим менялись с береговыми: мы им — оленей, они нам — морзверя».
Сейчас, впрочем, уточняет Николай, его земляки живут практически так же. Мало что с тех пор изменилось, да и то не в лучшую сторону.
«В старые времена было, например, куда проще с приобретением ружей, — объясняет он. — Даже у меня до школы была своя мелкашка, на которой дед мне подточил приклад. А сейчас очень сложно: пройди медкомиссию, закончи курсы, получи разрешение на приобретение и потом еще слетай за ружьем в столицу. А ведь как-то же мы без всего этого обходились».
Ну, и собаки, конечно. Раньше-то все эти школы езды никому нужны не были — жизнь всему учила.
«Я учился этому, глядя на взрослых, — вспоминает Калянто. — У деда моего была упряжка, и все дядьки тоже имели собак. Своя упряжка? Не-е-ет! Своей упряжки у меня не было, мал я еще был».
И тут же принимается про свою любимую собаку рассказывать. Большая, говорит, она была, сильная и добрая, вот ее вечно и оставляли, чтобы мальчика от злых духов охраняла, когда взрослые уходили по делам. И чтобы он не боялся.
Хотя страха вообще не было: все ж вокруг свои. Продолжалось так, впрочем, не очень долго: село, записанное местом рождения Николая Калянто, ликвидировали в 1958 году, жителей всех переселили. Так что в школу он пошел уже в селе Нешкан, что стоит до сих пор на косе, отделяющей лагуну Нэскэнпильгын от Чукотского моря.
Скучали ли по дому? Конечно. Но и радовались тоже: в Нешкане, основанном в середине 1950-х годов в ходе кампании по укрупнению мелких оленеводческих хозяйств, был создан совхоз, так что жилось тут полегче и чуток побогаче.
«Собачьи упряжки тут были в каждой семье. Хорошо, что я уже умел собаками управлять, хотя ребенку это очень сложно: собаки же слушают только хозяина, а с детьми балуются постоянно. Знаете, как их трудно остановить или даже разнять во время драки?»
Но без собак, уточняет Николай, никуда и никак. Упряжки были незаменимы и на тонком льду, и на припае — неподвижном морском льду, примерзшем к берегам. А еще очень ценятся собаки-луночники.
«Охотник сторожит одну лунку-продух, а по другим бегает луночник и пугает нерпу. Она вынуждена выныривать в лунке у охотника», — делится секретами каюр.
Порода? Порода для каждого дела своя нужна.
«Для катания возле дома пойдут овчарки и лайки. Для дальних и серьезных поездок годится только чукотская ездовая. Кстати, именно на наших собаках путешественник Артур Чубаркин в автономном режиме покорил в 2006 году Северный полюс. Они и выносливы, и неприхотливы к кормам, и приспособлены к местным условиям».
Вот только, сетует Калянто, мало очень чукотской ездовой осталось — и из-за метизации, то есть скрещивания с другими, привозными породами, и из-за эпизоотии — убивающих лишь определенную породу инфекционных заболеваний.
В общем, поводов для грусти навалом было, но Калянто не унывал: как научился на упряжках ездить, так на всю жизнь и связал себя с собаками и ездой на упряжках, сделав перерыв только на время учебы — сначала в интернате, а потом в институте в Хабаровске.
А как вернулся на Чукотку в 1977-м, снова тренироваться продолжил. Да так усердно, что вскоре стал в соревнованиях участвовать — в гонках «Берингия» и «Надежда». В 1996 году занял четвертое место на чемпионате России по ездовому спорту.
«Собаки — не средство передвижения, а друзья. Они вся моя жизнь!» — говорит он хоть и немного пафосно, но совершенно, кажется, искренне.
Так что и школа юного каюра стала для Николая жизнью. Стал бы он иначе там работать, не получая за это в буквальном смысле ни копейки?
А тут — раз! — и нет школы, единственной школы каюров на всю Чукотку! Два! — и Николая Калянто в последний момент отстранили от соревнований.
Отчего? Почему?
«Рылом, видимо, не вышел, — злится Калянто. — Есть, очевидно, более достойные».
Вздыхает: «Обидно — не то слово! Но ладно, проехали…»
Ему не привыкать куда-то ехать…
Позже оказалось, что 70-летнего Николая Калянто не допустили к стартам по возрасту — связанных с пандемией ограничений никто не отменял, о старом каюре просто позаботились, поберегли. Но, кажется, это «по возрасту» тут касается всего: традиционная чукотская езда на собачьих упряжках — тоже этакий осколок прошлого, красивого, но уже мало кому интересного. Не откроют заново школу юных каюров, и помрет эта традиция через несколько лет. Только в воспоминаниях старых каюров и останется.