30 лет назад, 18 августа 1991 года, заговорщики ГКЧП попытались свергнуть Михаила Горбачева и захватить власть в Советском Союзе. Главная цель, которую они декларировали, — остановить процесс распада СССР. Для этого они были готовы свернуть реформы перестройки и ввели в Москву войска. Когда танки, БТР, БМП и десантники вошли в столицу, Борис Ельцин и его соратники призвали москвичей на защиту Белого дома. Тогда еще никто не знал, что августовские события 1991-го станут точкой невозврата для СССР, и огромной страны скоро не станет, а над Москвой поднимутся не советские стяги, а российский триколор. Накануне 30-летней годовщины путча ГКЧП «Лента.ру» поговорила с теми, кто был у Белого дома и на Манежной площади, и узнала, что происходило в Ленинграде и в той точке Крыма, где, как считается, был блокирован Горбачев.
Олег Баскаков, садовник:
Пустые прилавки, жрать нечего, зарплату не платят, полный бардак, страну грабили — так оно и было. У меня жена тогда родила сына, и я с голодухи ловил в Москве-реке диких уток, чтобы просто покушать. И это Москва! Что там было в регионах — я даже представить себе не могу.
Разумеется, виноваты в этом были, во-первых, старое и немощное политбюро, а потом Ельцин. Вроде бы, конечно, это разные стороны, но если, к примеру, завод валится, и сначала на нем был директор Иванов, а потом стал директор Петров, и они оба его завалили — как их тут разделить? Да, идеологии у них были разные, а суть одна и та же.
19 августа я включил телевизор и увидел «Лебединое озеро», а потом нам позвонил друг из МГИМО и сказал, что началась заваруха. Я поехал на Манежку, а там стоит Кантемировская дивизия. Они туда вышли не по приказу, а по факту чрезвычайного положения. У каждого подразделения была своя точка — неважно, Горбачев бы его объявил, ГКЧП, Ельцин, — они просто приходят и встают.
Я полез внутрь, и там не было ни снарядов, ни патронов — ничего. У него только пистолетик с обоймой. Я вылез и ору народу: «Тут нет ничего! Успокойтесь, ребята!». А они мне кричат: «Сколько тебе КГБ заплатил?». Бред, в общем, полный.
Я в БТР вообще-то полез потому, что мне стало жалко того летеху, на которого люди бросались. Он же просто приказ выполнял, ему сказали выдвинуться на точку — он выдвинулся и встал.
Я Ельцина, конечно, не поддерживал, но ведь я живу в Москве — а тут такая буча происходит, вот и пошел. Хотелось глянуть, что там происходит, чтобы не по новостям потом об этом судить. Народ орал «Долой СССР! Долой КПСС!» и прочую шнягу. У Белого дома штабелями стояли ящики с водкой. Не знаю, кто ее привез, но она была халявная: подходи, бери и пей. Что касается страха, то я сам служивый, бояться мне было нечего — в народ военные всяко стрелять не стали бы. Вот в 1993-м было страшно, а тут — нет.
Пробыл я на улице, наверно, день. Мне это шоу как-то быстро наскучило. Баррикада одной партии, баррикада другой, рок на баррикадах третьей… «Алиса» играет — это не революция, а хрен знает что. Когда я ехал оттуда в автобусе домой, то сразу всем сказал, что это шоу, и мне толпа люлей прямо там и ввалила.
Через день в тоннеле на проспекте Калинина погибли Комарь, Усов и Кричевский. Я там не был, но все это видел мой друг. Колонна выходила из Москвы, эта толпа набросила на обзор техники брезент и пыталась поджечь машину. А внутри сидели мальчики по 18 лет — им же страшно было! Они стали крутиться и задавили этих трех идиотов. У меня к ним именно такое отношение — как к идиотам. Не подходи ты к тяжелой армейской технике! Это же бред полный, куда ты лезешь!
А когда все закончилось, и Руцкой Горбачева из Фороса привез, стало понятно, что СССР закончился.
У меня к Советскому Союзу двойственное отношение. С одной стороны, я всегда был антисоветчиком. Но когда страна развалилась, было жалко. Были мысли, что вообще останется одна Московия в границах Московской области.
Я государственник, у меня дед — полковник НКВД, отец — сотрудник КГБ, а прадед — нарком советского правительства. Ты общаешься в определенном кругу, тебе в мозги что-то вливается, ты в теме. Поэтому я уже тогда, в августе, понимал, что это конец всему, кирдык.
Вы, наверное, видели фото с митинга за сохранение СССР на Манежке, где то ли 800, то ли 900 тысяч собрались. Мы с женой стояли ближе к трибуне, где гостиница «Москва», и когда заиграл гимн Советского Союза, я взял и заорал «Шапки долой!». И народ по инерции, с первых рядов и дальше, снял шапки. Жена сидела у меня на шее и видела, как это сделали все 800 тысяч.
ГКЧП, конечно, сыграл свою роль, но не будь его — страну просто развалили бы по-другому. Мы же еще тогда выплавляли больше всех в мире чугуна на душу населения, а жрать уже было нечего. СССР был обречен.
Я действительно был антисоветчиком. Меня в СССР раздражали очереди, дефицит, эти комсомольские собрания, вся это дрянь и ложь вечная. Но, с другой стороны, у меня была гордость за могучую страну, одну шестую часть суши, которая всех имеет. Это двойственное чувство.
Константин Абрамов, генеральный директор Фонда ВЦИОМ:
На конец 1980-х — начало 1990-х в Москве пришелся расцвет различных неформальных кружков и объединений. В их деятельности участвовали неравнодушные граждане — те, кто интересовался политикой, историей, экономикой. Зачитывались самиздатовской литературой. Сам я еще в школе организовал политклуб. Власть разговаривала шаблонами, люди видели несоответствие официоза реальной жизни. Хотелось узнать альтернативные точки зрения. Мы выпускали газету и приглашали неформалов. Это были представители движения «Память», родноверы, анархисты, демократы, либералы. Вели с ними дискуссии. В 1990-м я поступил на истфак МПГУ, где началась учеба, а интерес к альтернативным точкам зрения на прошлое, настоящее и будущее получил дополнительную подпитку.
Лето 1991 года застало меня в Москве. Балет «Лебединое озеро» на всех телеканалах стал сигналом: в стране происходит переворот. Первая идея — нас захотели вернуть в прошлое.
Я связался с друзьями. Договорились ехать на Манежную площадь. Там было много людей. Стояли обесточенные троллейбусы, прямо на них выступали ораторы. «Надвигается диктатура, которой надо противостоять», — восклицали они.
Прошла информация о том, что надо идти к Белому дому. Мы с друзьями отправились в первых рядах в составе двух десятков человек, кто решился идти. Шли по проспекту Калинина (ныне Новый Арбат — прим. «Ленты.ру»), скандировали лозунги: «Свободу!», «Диктатура не пройдет!». Помню, на тротуарах было очень много людей — день-то рабочий. Они не понимали, что происходит. Сотрудники ГАИ перекрывали движение, разворачивали перед нами транспорт. Это была сюрреалистическая картина. На одной улице будто бы столкнулись два мира: один — протестующие, горстка людей, второй — обычные граждане, спешащие по своим делам, и гости столицы. Они жили своей жизнью и лишь с удивлением посматривали в сторону нескольких десятков бунтарей.
В первых рядах шли молодые люди. Кто-то бросал клич, остальные поддерживали. Народ реагировал. Все было просто. При этом не могу сказать, что людей кто-то организовал и руководил ими. Тогда мне казалось, что все происходит спонтанно.
В общем, через какое-то время мы остановились. Решили дождаться основной группы, в которой было несколько тысяч человек. Встречались медийные лица. Все вместе мы подошли к Белому дому. Выяснилось, что там только что выступил Ельцин, призвав своих сторонников не сдаваться, сопротивляться.
В тот день в Москве раздавались выстрелы. Мы стояли на баррикаде у здания СЭВ. Здесь была в основном неформальная молодежь: рокеры, панки, анархисты. Заходили известные рок-музыканты. Между баррикадами ходили люди, рассказывавшие о недопустимости провокаций. Просили сдать холодное оружие и арматуру. Все находились в ожидании чего-то страшного. Кто-то сообщал о продвижении военной техники. Стало известно, что появились жертвы. В общем, напряжение возрастало.
Помню, к нашей компании подошел человек средних лет: «Друзья, будем воевать?». «Повоевать-то можно, но чем?» — ответили ему. Мужик ухмыльнулся и показал на клумбу. Среди цветов стояли бутылки из-под шампанского с «коктейлем Молотова». То есть одни призывали избегать провокаций, а другие, наоборот, готовились к силовому противостоянию. Нас одолевал страх, и одновременно мы чувствовали подъем, причастность к чему-то большому, к революции.
В Советском Союзе был культ революций. За что боролись, на то и напоролись… Стать участником такого события для многих леваков было мечтой всей жизни. Если ГКЧП ассоциировался с прежним режимом, то Ельцин был харизматичным лидером, олицетворением чего-то нового. Многие с ним связывали колоссальные надежды. Но мы, молодые и дерзкие, скорее были против совка — общества без выбора и без фантазии. Большинство россиян теперь рассматривает действия этого «харизматика» как главную геополитическую трагедию конца XX века. Как говорится, кто не был в юности революционером, у того нет сердца, а кто не стал с возрастом консерватором, у того нет ума…
Итак, в нашу сторону никто из военных не двинулся. Линия соприкосновения прошла на Садовом кольце. Когда стало ясно, что ничего серьезного уже не произойдет, в Белый дом проехал кортеж, как говорили, Эдуарда Шеварднадзе. Вскоре мы поняли, что пик напряженности пройден, и надо расходиться. Действительно, через какое-то время защитники Белого дома начали рассасываться. Те, кто жил далеко, остались ждать открытия метро. А мы пошли ночевать к знакомым.
Кардинальных перемен в Москве наутро после провала ГКЧП не наблюдалось. Для многих людей события прошли словно фоном. Столичным окраинам не было дела до творящегося в центре. Помню, что все городские службы и магазины работали как обычно. Жизнь продолжалась, несмотря на смену власти.
Петр Рябов, философ, историк:
И в то время, и сейчас я участвую в общественном движении. Я анархист. Для меня существенно то, что происходит вокруг. 30 лет назад я состоял в Конфедерации анархо-синдикалистов (КАС), хотя пошел к Белому дому не как член этой организации. Вокруг разворачивались незаурядные события.
Уже в те дни у меня было ощущение неправдоподобности происходящего. Будучи историком, я хорошо знаю, как делаются перевороты. Знал, например, что в ГКЧП входит [председатель КГБ Владимир] Крючков, который в 1981 году участвовал в подавлении «Солидарности» в Польше. Тысячи людей там были интернированы, закрыты, посажены. Поэтому в августе 1991-го я чувствовал фальшь. В общем, однозначного восторга по поводу происходящего у меня не было.
Так вот, утром 19 августа мне позвонил товарищ. Сказал, что произошел переворот. Я решил узнать, что происходит. В качестве оружия взял с собой две гантели, положил их в сумку и уехал. Вернулся домой лишь через четыре дня.
Поехал я не к Белому дому, а в самый центр, на Манежку. Там собирались толпы людей. Именно там я в первый и последний раз за все дни увидел человека, который активно поддерживал ГКЧП.
Возможно, были и другие, кто симпатизировал этой компании, но публично они себя не выдавали.
Короче, люди бессмысленно толпились на Манежке. Некоторые пришли потусоваться, узнать новости. На площади я встретил своего единомышленника. Объединив усилия с остальными, мы начали перегораживать Манежку и Тверскую улицу (в то время улица Горького — прим. «Ленты.ру») троллейбусами. Появился ОМОН. Людей стали вытеснять с Манежной площади. В это же время прошла информация, что что-то происходит у Белого дома. Люди отправились туда небольшими группами. Я нашел своих товарищей-анархистов. Дальше мы действовали уже более организованно. Построили две баррикады.
Общее настроение было резко протестным. Москвичи выходили скорее «против», чем «за». Возник эффект снежного кома. Помню, московские стены покрылись граффити. Не такими роскошными, конечно, как в Париже 1968 года, но некоторые были очень остроумными. Мне запомнились такие: «Хуже ига Мамаева руководство Янаева», «Забил снаряд я в тушку Пуго».
Ночевал я прямо на баррикаде. Лето было не таким жарким, как нынешнее. Чтобы согреться, жгли костры. В то время Белый дом еще не имел ограды, можно было спокойно подойти к зданию, подняться на крыльцо. Внутрь, однако, не пускали.
Время от времени из подъезда кто-нибудь выходил, бросал в толпу листовки с указами Ельцина. Как историк я все это собирал. В общем, противники ГКЧП были разделены на начальство, которое все решает, и массовку сторонников. Хотя и толпа тяготела к самоорганизации. Не думаю, что баррикады строили по указанию из Белого дома. Сам я весьма критически относился к Ельцину и «Демократической России». Вообще, в 1991 году определенным кредитом доверия в столице еще пользовались руководители Моссовета — Попов, Станкевич. Были и уличные деятели. Многие сегодня уже забыты, помню лишь Травкина.
На опереточность происходящего намекал список арестованных гэкачепистами. Так, расследовавший коррупцию в руководстве Узбекистана Гдлян был популярен за несколько лет до путча. Году в 1987-м он действительно олицетворял человека, который наведет порядок и уничтожит мафию. Однако в 1991-м Гдлян уже сошел с авансцены. Тот факт, что он стал едва ли не единственной жертвой переворота, мне показался очень комичным.
Нельзя сказать, что вся Москва жила этими событиями. Центр — вероятно, да. Дела семьи в какой-то момент заставили меня временно покинуть «поле битвы». Выяснилось, что в других районах жизнь протекает размеренно, как и прежде. Считаю, активно участвовали в событиях несколько десятков тысяч человек.
Что поменялось после провала ГКЧП? Начался крестовый поход против районных Советов. Победители хотели их сразу разогнать. В газетах развернулась кампания против КПСС. Запомнилась и смена символики. В течение нескольких лет бело-сине-красный флаг считался знаменем радикальной оппозиции. Я помню, как омоновцы избивали за него на митинге «Демократического союза» в 1988 году. А в 1991-м этот флаг подняли над Белым домом.
Алексей Архипов, музыкант:
Это произошло неожиданно. Мы договорились с моим другом, который живет на Пресне, встретиться на нейтральной территории. А для этого надо было перейти через мост, и сделать мы этого не смогли, так как он был перекрыт — там были танки. И именно тогда я впервые в своей жизни задумался о ситуации в стране.
Меня не то чтобы все устраивало, я просто не очень понимал, как может быть по-другому, потому что к 1991 году я побывал, пожалуй, во всех республиках Советского Союза, и везде было одно и то же. За границей тогда я еще не бывал, если не считать Прибалтики, которая немного от других республик все же отличалась. А потом все как-то резко стало меняться, началась перестройка… Честно говоря, было интересно: сначала появились всякие молодежные движения, хотя потом, конечно, нам все это начало надоедать — всякие эти войны с люберами...
Когда произошел путч, я даже сначала ничего и не понял, поскольку за новостями не следил. Я считал, что какие-то изменения возможны, но в достаточно узкой среде — мы же и так сами для себя что-то меняли. А в целом, глобально, становиться президентом, идти в политику — об этом ни я, ни мои знакомые тогда не думали.
Поэтому и узнал я о перевороте в стране, когда не смог встретиться с другом на мосту и увидел танки. Мобильных телефонов тогда не было, все встречались просто: созвонились по домашнему телефону, а потом главное — чтобы никто никого не продинамил.
В общем, когда мы мост перейти не смогли, вернулись обратно. А там у нас был еще один знакомый, более политически подкованный человек. И он сказал нам, мол, надо идти к Белому дому. Я в первую же ночь туда попал и все эти дни и ночи там простоял, потому что типа мы защищали свободу, правду и так далее. В общем-то, я там оказался именно потому, что этот наш друг нас убедил в том, что это важно, что нельзя в такое время сидеть дома сложа руки.
Когда я там оказался, то увидел настоящее единство. Было много творческих людей, интеллигенции — и я понял, что все это не зря. Я, например, встретил Ежа из группы «Мистер Твистер», мы с ним сидели на танке и пели буги-рокабилли. На них разрешалось залезать, сидеть и даже играть музыку. Это был один из тех танков, который перешел на нашу сторону.
Я обежал вокруг Белого дома с друзьями — улицы были просто мертвые. Было очень странно. Было очень странное ощущение какого-то военного или блокадного времени. Потом я начал ходить по друзьям и их зазывать, чтобы они выходили, что наше место сейчас там, что надо идти…
Конечно, вокруг ходили нервные товарищи, предупреждали, что будут устраиваться провокации, что в гостинице «Украина» сидят снайперы и будут в нас стрелять. Но я не понимал — какие еще провокации? Там все было по-братски, люди приносили еду, сигареты, бесплатно это все раздавали и говорили: «Вы только не расходитесь! Стойте! Стойте!».
Я тогда был сорвиголова, оторванный такой, мне страшно не было. Но никто там всерьез не думал, что армия пойдет на людей. Там были тысячи и тысячи людей — ну не будут же они стрелять по своим! У них же тоже есть братья, сестры, матери. Некоторые опасались, что могут дать приказ. Но приказ приказом, а сами они что — совсем деревянные, стрелять в сограждан, которые ни в чем не виноваты?
Вообще же меня будоражило то, что я принимаю участие в какой-то хорошей движухе. Потом, конечно, все оказалось не так безмятежно — разнеслись вести о том, что кого-то ранили, кто-то попал под танк… Потом этих людей в герои зачислили, портреты их везде были. Выяснилось, правда, что, может, кто-то из них и был героем, а кто-то просто пьяный под БМП полез, сейчас я даже и не знаю, что думать. Это так давно было... А в тот момент я думал, что они герои.
Мне все это запомнилось больше как приключение. Потом мне объяснили, что это благое дело, не просто веселая движуха и туса, что мы отстояли справедливость и правду и вообще молодцы. Когда был второй путч, я был во Франции, и когда друзья меня обо всем этом спрашивали, я с гордостью говорил, что помогал защищать свободу во время первого путча.
Я ни о чем не жалею, но и тех, которые жалеют, понять могу. Мы тогда все были моложе, и им вспоминается не то, что при совке было хорошо, а детство и юность. И что там хорошего было? Можно было по 15 республикам кататься, а после того, как СССР рухнул, стало можно по всему миру — да и точно так же по этим самым республикам. И если бы я сейчас оказался в 1991 году, точно так же пошел бы к Белому дому. Я внутренне не очень сильно изменился. Номинально мне, конечно, 49, но чувствую я себя на 20 лет. Знаний поприбавилось, но то ощущение жизни сохранилось.
Игорь К., герой попросил не называть его фамилию и род занятий:
Большой ошибкой было призывать студента в армию в 1985 году. Вся наивность у нас там прошла. Я вернулся оттуда под прокурорским надзором, без членства в ВЛКСМ, потому что участвовал в воровстве народного имущества. Мы разворовали дом, который стройбат строил, — линолеум, унитазы, краны и прочее, включая электрические лампочки. И продали за хорошие деньги. В армии все к тому времени уже сгнило.
Никаких чувств к СССР у меня не осталось — ничего в этой стране не работало. То, что Горбачев тогда пытался сделать, я сейчас называю для себя модернизационным рывком. При существующих институтах ничего не получилось. Дальше было ехать некуда. В новосибирском Академгородке все было по талонам еще в начале 80-х годов, на Сахалине, где я родился, тоже. Я до сих пор докторскую колбасу люблю, потому что в то время я ее в глаза не видел.
К тому времени я знал и Боксера, и Веру Клигер из ДемРоссии. Ну, как знал — мы друг с другом здоровались. Очень активного участия я в политической борьбе не принимал, хотя Валерию Новодворскую тоже видел, но она казалось мне радикальной сумасшедшей. Мы с пацанами тогда листовки от них с призывами выходить на митинги расклеивали — нам их в штабе ДемСоюза давали. Занимался я этим потому, что к тому времени как-то все происходящее окончательно осточертело. Какая-то полная безысходность, серость и грязь. Нечего было даже желать, и будущего не было видно. И вот этой серости точно не хотелось.
Я хорошо помню, что с утра 19 августа 1991 года все включали телевизор. Вот и я его включил, а там «Лебединое озеро». Мне стало интересно, что происходит. Я жил тогда в Марьиной Роще, вышел и пошел пешком, потому что транспорт почти не ходил, на Манежку. Там я встретился с друзьями и залез на бронетранспортер вместе со всеми. Интересно же было — туда целую колонну пригнали, и все машины были усеяны людьми.
А потом, через день, мы пошли к Белому дому. Забора вокруг него тогда не было. Пришли, там была уже большая толпа, сели около какого-то из подъездов здания. Помню, мимо проходил [политик Сергей] Станкевич и всех благодарил. Там мы просидели ночь и там же слышали выстрелы, когда погибли эти трое.
Наутро мы направились к тоннелю под Калининским проспектом. Там тоже была толпа, а я толпы никогда не любил, поэтому пробиваться к месту происшествия мы не стали. Вернулись обратно, на мост через Москву-реку, который от Белого дома. Вышли на дальнюю баррикаду и последнюю ночь просидели там.
На радостях мы пошли валить Дзержинского. Там была группа людей, которая была готова штурмовать здание КГБ, но их остановил Станкевич, и потому погрома там не было. Хотя мне очень хотелось это сделать, и я жалею, что Станкевич не дал. Не знаю, жалеет ли он. Вот и все, потом я пошел домой вместе со всеми.
Но в те дни мы были готовы ко многому. На мосту был какой-то тупорылый десантник, который говорил, что они будут до последнего там стоять. Я ему говорил: «Братан, ты понимаешь, что если войска поедут, то тебя просто сметут? Ты куда, в Москву-реку прыгать тогда будешь?». Сам я, конечно, понимал, что безоружных кидать на армию бесполезно, и всем нашим говорил, что если что-то действительно начнется, то надо расходиться дворами к Киевскому вокзалу — там затеряться проще простого. А солдаты, скорее всего, Москву не знали. Хотя, конечно, все эти разговоры были больше в шутку.
После того как все закончилось, я, конечно, думал, что все будет хорошо. Но «хорошо» — это же достаточно неоформленная мысль. Знаний в политологии мне тогда не хватало, я не понимал, какую роль в последующих процессах будут играть институты…
Беловежские соглашения я воспринял скорее как закономерность, чем неожиданность, для меня это было формальным подтверждением того, что уже случилось. У меня не было никакой персональной выгоды от того, что страна была большая, как не испытал я никаких неудобств и от того, что она уменьшилась. А то, что происходит сейчас, меня совершенно не удивляет. Эта страна сопротивляется любой модернизации.
Сергей Скипидаров, журналист:
19 августа был понедельник. Я, школьник, утром пошел покупать «Спорт-Экспресс». В киоске меня огорошили известием о том, что газеты не вышли. Я не поленился дойти до следующей станции метро. Там продавщицы подтвердили информацию. Понял, что дело мутное. Вернувшись домой, включил телевизор. По всем каналам — обращение ГКЧП. Так я понял, что в стране что-то происходит.
Затем я отправился играть в футбол с приятелем. Стадион в Кунцево примыкал к Можайке. Погода испортилась. Пинали мяч под дождем, и вдруг по шоссе поехали танки. Потом показали знаменитую пресс-конференцию, где у Янаева тряслись руки. Я интересовался политикой и старался узнать побольше.
Весь следующий день шел дождь. В ночь со вторника на среду, когда планировался штурм Белого дома, я слушал «Эхо Москвы». Потом сигнал неожиданно пропал. Утром было непонятно, чем дело кончилось. Но ближе к середине дня пошли слухи о грядущем освобождении Горбачева. Поехал в центр.
Отдельные граждане осуждали происходящее, кричали: «Что вы делаете?». Но большинство одобряли. Памятник долбили под аплодисменты.
Было ощущение праздника, невероятного душевного подъема. Думал, что все наконец-то начинает налаживаться, страна выбирается на новые рельсы. Печалили только проблемы со жратвой и что лето заканчивается через неделю.
Марина Кузнецова, инженер, дочь заслуженного архитектора РСФСР Александра Кузнецова. Во время путча была в Форосе, где, как считается, был блокирован президент Горбачев:
Каждое лето мы ездили отдыхать в Форос. Путешествовали из Москвы на машине. Запомнилось, что проблем с парковками на Южном берегу Крыма не было. Поехали и в августе 1991-го. Как раз были там в дни ГКЧП, когда Горбачев не мог выехать с дачи. Она была за территорией поселка. Там прекрасный большой парк и роскошный широкий пляж, еще до Горбачева неоднократно там гуляли. Дачу-то строили во второй половине 1980-х. А прежде мы интересовались у местных, почему не осваивается столь шикарная территория. «Оседает грунт, опасно», — отвечали нам. И вдруг появляется дача… На периметре установили сторожевую вышку. Как-то гуляем с фотоаппаратом и вдруг слышим: «Стой, кто идет!». В общем, охраняли Горбачева серьезно.
О происходящем в Москве в августе 1991-го мы узнали по радио. Неподалеку был санаторий, где отдыхали важные деятели, отрывочные сведения приходили и оттуда. Врезалось в память сообщение о самоубийстве одного из путчистов. Но мы возвращаться домой не захотели. Решили: будем отдыхать и купаться. А в Москве разберутся и без нас.
Вот когда узнали о танках в Москве, крепко задумались: «Что же будет дальше?» Не скажу, что вернулись словно в другую страну. Но это, конечно, было неспокойное время. Полная неопределенность по поводу будущего страны.
Святослав Токарев, Санкт-Петербург, фрилансер. Во время путча находился в Ленинграде:
У меня тогда были, как это называлось, демократические взгляды, я был за Ельцина. В школьные годы нам много рассказывали про роль КПСС и все такое прочее. Но я много читал, и когда начали всплывать всякие интересные документы, я понял, что многое из того, что нам говорили, а то и почти все, было неправдой. Во мне проснулся юношеский максимализм: мол, нам все врут, доколе! Поэтому настроение у меня было жестко антикоммунистическое.
Моя мама была начальницей нескольких крупных типографий, и она много рассказывала о том, что творится у них на работе, — это было чистой воды воровство. Им надо было выполнить план, а чтобы рабочим заплатили премию, да и тебе тоже, обманывали — и под это дело воровали. Я понимал, что так не только там происходило. Я увлекался фотографией тогда, а приличную технику купить было настоящей проблемой. Причем я точно знал, что она в магазины приходит, но на прилавки не ложится. А под конец, когда пропало буквально все, никаких сомнений уже не осталось.
Летом 1991 года я только закончил первый курс института. Ходил по городу, фотографировал людей. У меня есть целая подборка «Стены гласности» с объявлениями возле Гостиного Двора. Но на митинги активно не ходил.
19 августа я только выписался из больницы и ходил в поликлинику на долечивание. Родители были на даче, а телевизор я не включал — мне моей музыки хватало. И только когда в пять часов пошел на прием к врачу, мне сказали, что Горбачева скинули, и у нас новое правительство. Я взбудоражился, пришел домой и включил телевизор, посмотрел «Лебединое озеро» и поехал в центр Ленинграда.
Сначала я пошел к этой самой «Стене гласности», прошел до Казанского собора и понял, что основные события разворачиваются на Исаакиевской площади. Дошел туда, посмотрел, как из окна выступает Собчак. После его речи люди разделились: кто-то пошел к Мариинскому дворцу, а другие направились к телецентру. Я пошел с теми, кто шел к телецентру.
Где-то незадолго до полуночи я смотался домой, выгреб из холодильника все сосиски, заварил чай и вернулся обратно. Так мы на этих лавочках сидели практически до утра, переваривая подобные сообщения. И уже на рассвете кто-то сказал: смотрите, рядом же стройка, можно баррикаду построить! Было где-то полшестого, и мы буквально на руках стали таскать бетонные блоки. В результате получилось то самое заграждение, которое можно увидеть на многих фотографиях. Из блоков торчала арматура — хорошая баррикада получилась, все сделали грамотно.
Но войска так и не приехали. Где-то в районе семи утра мимо нас проезжали автобусы, с которых раздавали свежие газеты, — одни с белыми пятнами, другие с призывами выходить против ГКЧП. Где-то часов в 11 я поехал домой, потому что было понятно, что если до сих пор никаких танков нет, то их и не будет, потому что все такие вещи делаются сразу. Потом я только время от времени выходил в город посмотреть на происходящее.
Если бы это все-таки случилось, люди были готовы свои жизни положить. Не знаю, сколько из них действительно сделали бы это, но настроения были такие: мы будем стоять здесь до последнего. Не зря же баррикады, в конце концов, строили.
Когда все закончилось, была эйфория. Мы считали, что наблюдаем зарю новой России, и казалось, что все сейчас сдвинется с мертвой точки, пойдет — и будет лучше. Для меня это значило, что экономика наконец заработает нормально, что еда будет, — магазинные полки-то реально пустовали.
То, что стране осталось жить недолго, было понятно сразу. Те соглашения, которые достигались по подписанию нового союзного договора, были обнулены, пошел «парад суверенитетов». А то, что Горбачев потом официально прикрыл эту лавку, было просто констатацией факта. Я вообще считаю, что эта страна недостаточно развалилась.
Окажись я сейчас в августе 1991 года, мне очень хочется, чтобы я опять вышел на улицу строить баррикады, но не уверен. Старый стал, ленивый. Но если бы сил было побольше, а лени поменьше, точно вышел бы.