В Санкт-Петербурге 18 сентября состоится приквел фестиваля Fields, на котором можно будет услышать автора проекта CoH Ивана Павлова — одного из первопроходцев компьютерной музыки, соратника легендарных Coil и коллаборатора отцов индастриала Throbbing Gristle. Более 20 лет назад саунд-артист переехал в Швецию — и хотя его эксперименты с поиском новых звуковых впечатлений начались еще до эмиграции, именно она стала стартовой точкой в музыкальном маршруте CoH. Подход Павлова, намеренно ограничивающего себя в инструментах и при этом старательно собиравшего для своих треков собственные, ранее не использовавшиеся звуки, оценили культовые лейблы вроде Raster-Noton и Editions Mego, а знакомство с участниками Coil вылилось не только в дружбу, но и в совместные музыкальные проекты. Впрочем, сотрудничество с европейскими артистами и переезд в Стокгольм едва ли нарушили связь музыканта с родной страной, в которую он регулярно приезжает с выступлениями. Во время своей очередной поездки CoН рассказал «Ленте.ру», что общего между современной Россией и Берлином 20-летней давности, как звучит ностальгия по будущему и чем обернулся многообещающий бум компьютерной музыки.
«Лента.ру»: Вы живете в Стокгольме, но все равно регулярно выступаете в России даже в условиях пандемии. Какие у вас ощущения от этих поездок? Что здесь изменилось за несколько лет?
Иван Павлов: Я уехал в 95-м и в конце 90-х очень редко приезжал. Все было очень грустно, не было никакого удовольствия приезжать в Россию. Где-то году к 2005-му стало появляться много приятных моментов в разных местах. Что касается музыки, то последние несколько лет Россия переживает дикий бум интересных молодых артистов. Это чем-то напоминает мне Берлин конца 90-х. В Москве у меня очень много знакомых, я жил у людей в каких-то полусквотовых квартирах и наблюдал за тем, о чем они говорят на кухне, когда бухают. Они говорят о музыке. Диск-жокеи сидят на квартире, кто-то их снимает, вываливает это в интернет. Это неподдельный, искренний и бескорыстный интерес к музыке, которого, мне кажется, в Европе уже практически не найти. Люди либо сгорели, ничего не заработав, либо стали большими музыкантами. Запад сдулся очень сильно.
В настоящий момент мне очень нравится ситуация в России, если мы не будем это переводить в какие-то политические плоскости. Есть очень сильный прогресс, и его приятно наблюдать. Если взять последние 10-15 моих концертов, из них как минимум половина будет в России. Здесь, видимо, есть потребность в андеграундной культуре, потребность делать что-то неофициальное, может, в каком-то смысле неправильное. Но мы от ментов с пластинками в Советском Союзе бегали всегда, и в этом есть какая-то традиция, протестный дух.
Думаете, это история про то, что чем больше на искусство давят, тем больше оно расцветает?
Да, я верю в это, наверное. И это не только про политическое давление. Я сам очень люблю работать в каких-то рамках, которые меня ограничивают: по времени и технически. Мне кажется, недостаток возможностей стимулирует творческую активность. Почему 30 лет назад русские физики были умнее американских? Потому что у американских были большие компьютеры, а у русских нет. Они приходили домой с тетрадкой, полностью исписанной формулами. Чем меньше возможностей, тем больше человек ищет путей и зачастую может сделать что-то оригинальное.
Во что вылилась компьютерная музыка? Она как раз в конце 90-х понеслась, это было очень интересно. Люди считали, что все, сейчас мы забудем старое искусство, все эти пианино, рок-банды, мы будем делать звук, которого никогда не было. Буквально через четыре года пришла коммерческая волна, и в итоге мы возвращаемся к тому, что слушаешь немцев, австрийцев, испанцев, итальянцев, а звук одинаковый. Поэтому я себя ограничиваю — я пользуюсь софтом 98-го года. И я осознанно избегаю прослушивания современной музыки, потому что попасть под влияние — это очень просто. Избегаю и тусовки музыкальной, где люди много делятся идеями. Я предпочитаю герметичный подход, чтобы не быть завязанным на том, что сегодня происходит. Потому что когда ты слышишь что-то, ты думаешь: «Класс, дай-ка я тоже так попробую!» Это интересно. Но мне хватает на фестивалях — если я там играю, я слушаю, кто что делает. Я ощутил это и дальше стараюсь держать дистанцию. При этом на меня влияет все остальное: я смотрю какие-то кинофильмы, читаю книги, слушаю какой-нибудь джаз 60-х годов или японскую попсу. Все что угодно, лишь бы не то, что я делаю. Хочу расти независимым. Или, может, я просто отказываюсь расти.
Мне интересно, чтобы был новый звук. Я люблю к каждому треку делать то, чего раньше не было. Я очень устал от знакомых звуков. Есть очень много музыки, которая в принципе интересная, но люди пользуются одними и теми же сэмплами, которые уже набили оскомину. Я слышу звук барабана и теряю интерес моментально. Если это избитые скучные клавиши или Roland TB-303, для меня это вообще неинтересно. Поэтому хочется, чтобы мои звуки были свежими. Это одна сторона медали. Другая сторона медали — это психология восприятия звука. Понятно, что есть ассоциативное восприятие: под шум колес поезда хочется спать, под пение жаворонка — просыпаться. Но что делает мозг человека, которому попадается то, что он никогда не слышал? Вот что мне интересно. Я не хочу повторить успех предыдущего звука, предыдущего музыканта, собственный успех, успех жаворонка или стука колес. Я хочу найти резонанс, в первую очередь для себя, в звуке, которого я не слышал. Когда я нахожу такой звук, который лично мне дает эмоциональное ощущение, я им пользуюсь.
Этот звук, которого не было в природе, я пытаюсь складывать в структуру, которая человеку понятна. Во-первых, я пользуюсь повторяющимися структурами, ими пользуются и в минимализме, и в поп-музыке. Во-вторых, я стараюсь использовать эстетику поп-музыки. Например, если маленькому ребенку нужно дать горькое лекарство, то он будет выплевывать его и орать. А если на эту горькую каплю положить конфету, он с удовольствием ее проглотит. Вот примерно так я стараюсь работать со звуком. Мне не нравится академическая экспериментальная музыка, где люди очень серьезно гудят. Меня тошнит. Я не могу слушать нойз, хотя шум — это замечательный инструмент, с которым можно работать, но очень аккуратно. Я стараюсь запаковать музыку в удобоваримый формат в надежде, что тот звук, которого не было в природе до меня, каким-то образом сработает в разных людях. Причем мы не знаем, какой эффект это вызовет.
А вам интересен какой-то фидбэк от аудитории или вы ориентируетесь сугубо на свои ощущения? Где вообще лежит эта точка пересечения между собственным видением и запросами слушателей?
Что такое независимый музыкант? Это не музыкант, которому не нужно ходить на работу, а музыкант, который не идет на поводу у публики. Музыкант, который знает, что публика любит, и делает то, что от него ожидают, он не независимый. Именно поэтому я меняю концепции: могу сделать пластинку целиком из голоса, потом могу сделать пластинку в стиле experimental. Когда я начинал, я не думал, что это кому-то понравится. Я делал музыку для себя, пока мне не позвонили и не сказали: «Мы услышали, что вы делаете, и хотели бы выпускать все, что вы запишете». Я сказал: «Ну, если надо, то пожалуйста».
Я понимаю, что если ты продаешь больше, чем 5 тысяч пластинок, значит, с тобой что-то не так, значит, ты сделал то, что от тебя все ждали. Каждый, в зависимости от жанра, сам для себя эту черту должен провести: 3, 5, 10 тысяч. При этом ты не можешь сказать, что если твою пластинку купили всего 100 человек, то она очень оригинальная и классная. Может быть, она никому не нужна и не вставляет ни под каким соусом.
Вы на Fields будете выступать с проектом OXY. Расскажите про него, пожалуйста, поподробнее.
Это произносится не как «Окси», а как «ОХУ» на самом деле. А CoH, если в обратную сторону читать, то это «нос». Как у Гоголя, нос — это твое ощущение, твои инстинкты, то, что ты есть. А «ОХУ» — это «ухо» в обратную сторону. Когда ты работаешь с другим человеком, ты должен прислушиваться. Петя Мамонов, который недавно умер, однажды выпустил пластинку под названием «Электро Т». Она мне очень понравилась, я решил на нее сделать ремиксы и ради прикола сделал ник OXY. И когда мы с Сашей Гальяновым (участник группы Shortparis и проекта OXY — прим. «Ленты.ру») начали говорить про название [нового проекта], я сказал, что можно задействовать этот ник. Мне нравится эта неоднозначность. И с Сашей Гальяновым приятно работать, он такой многосторонний парень и открытый к разным идеям.
У нас выйдет пластинка через месяц-полтора на французском лейбле Alara. Винил, очень красивый и дорогой. А первый концерт OXY был в Белграде, где я впервые узнал про группу Shortparis. Я там был на фестивале электронной музыки, и они играли в городе во время своего турне. Мне пришло сообщение от человека, который устраивал их концерт, и они сказали, что было бы очень приятно, если бы я мог с ними посотрудничать. Я так понял, они достаточно часто перед своими концертами включают мою музыку, чтобы создать атмосферу в зале. Мне нравится то, что они делают, нравится их эстетика. По формату Shortparis — это современный театр, это перформанс и авангардный шаманизм. Мир, который они вокруг себя создают, очень сильный. Их артистическая идентичность не столько к музыке имеет отношение, сколько к образу и к тому, как они существуют в этом мире.
Как ваш трек попал в саундтрек к «Экстазу» Гаспара Ноэ?
Как моя музыка попала к Гаспару Ноэ, я понятия не имею. Мне просто однажды написала продюсерская компания и сказала, что хотела бы использовать мой трек.
Но вы говорили, что Ноэ — это не ваше кино?
Мне Гаспар Ноэ не нравится в целом. Я понимаю эстетику, которая его интересует, и в своем жанре он работает очень хорошо, но просто это не мое. При этом я бы даже сказал, что «Экстаз» мне больше всего у него нравится, хотя он должен был быть как минимум на полчаса короче. Там же есть русская Шерлин (танцовщица Шерлин Темпл сыграла одну из ролей в фильме «Экстаз» — прим. «Ленты.ру»), мы с ней сдружились, и я с ней сделал трек. Очень смешная девчонка.
К какому фильму ваша музыка стала бы идеальным саундтреком?
Я должен был делать саундтрек к фильму «Бекки». Был очень хороший сценарий, но концовка мне не понравилась. Я режиссерам [Джонатану Милотту и Кэри Мернион] предложил ее переделать (смеется).
Но мне не хотелось бы делать саундтреки к фильмам, про которые кто-то посчитает, что мой звук к ним подходит. Я бы хотел создавать саундтреки, чтобы это был челлендж, чтобы была мотивация сделать что-то совсем другое. Я могу сделать саундтрек к фильму про Кремниевую долину, про какие-то компьютерные технологии, но это неинтересно же.
Обычно люди наоборот отказываются от проектов, которые идут вразрез с их стилистикой.
Это заставляет тебя по-другому посмотреть на то, что ты делаешь. Чем именно я занимаюсь? Почему ко мне пришли с этим? Что я могу добавить к фильму? Музыка значительно может поменять восприятие фильма. Особенно звук, который мало слышен. Хороший саундтрек почти не слышно, человек не замечает, что музыка попадает к нему в подсознание.
Как создавался трек Mad, который как раз звучит в «Экстазе»? Вы же весь альбом CoH plays Cosey записывали при помощи голоса?
Я сказал Кози (Кози Фанни Тутти является перформанс-художницей и участницей группы Throbbing Gristle — прим. «Ленты.ру»), чтобы она присылала мне любые фрагменты голоса, когда почувствует какое-то сильное эмоциональное состояние, причем любое — радость, грусть, еще что-то. Я сказал: «Возьми микрофон, запиши какие-то звуки, слова». Там нет ничего, кроме голоса. Все барабаны сделаны из голоса, вся перкуссия, все, что кажется синтезатором, — это голос. Я собрал это, написал для нее текст, а она его потом спела. Я сознательно запретил себе пользоваться любыми источниками звука, кроме ее голоса. Это было тяжело, потому что сэмплы, которые она присылала, становились все более однообразными. В общем, это был трудный проект, но считаю, что нормально получилось. Сейчас бы я сделал по-другому, конечно, потому что прошло уже 14 лет.
Вас в каждом интервью спрашивают про сотрудничество с Coil, но вы же были не просто людьми, которые вместе занимаются творчеством, но и друзьями. Что вас объединяло? На чем помимо музыки держалась эта связь?
Я в свое время многое для себя открыл благодаря Coil, включая кинематограф Дерека Джармена, всю гомоэротическую эстетику — мне это физиологически чуждо, но я научился ее понимать, научился понимать, в чем красота работ, которые как-то связаны с этой темой. [Нас объединяли] философия, оккультизм, нетрадиционная музыка, очень много подводных течений в культуре. То, что их интересовало, то, над чем они любили смеяться, и то, что они обладали невероятным чувством юмора. Я приехал из Советского Союза, там доступ к информации был ограничен, но, несмотря на то что между нами была бешеная пропасть в познаниях в каких-то областях, у нас очень хорошо сошлось достаточно мрачное чувство юмора. Какой-то резонанс произошел неожиданный. Я всегда мог позвонить, проторчать с ними на телефоне 45 минут, и мы смеялись, говорили о каких-то достаточно разносторонних вещах. Это была очень интересная дружба, простая и искренняя. Если я приезжал, мне готовили еду, мы куда-то вместе ходили, выпивали. Мне с ними было легко, но я в некотором смысле потерял в них идола. Я относился к ним с восхищением, потому что Coil — все-таки очень серьезное явление. Но когда на человеческом уровне это все соединилось, этот кумир растворился на моих глазах. Я больше не способен иметь кумира с тех пор. Потом Джефф (речь об одном из основателей Coil Джеффри Лоуренсе Бертоне, более известном как Джон Бэланс — прим. «Ленты.ру») умер, мы с Петей [Питером Кристоферсоном] продолжали общаться, занимались проектом Soisong.
Вы в одном из интервью говорили, что тема этого проекта — конец света, а в самом названии зашифрована цифра 2012. Почему такая мрачная концепция?
В Soisong есть настоящая ностальгия, связано это с ближайшим концом цивилизации. Цивилизации, которой в Европе уже практически нет, но которая задерживается на окраинах мира, где больше примитивного человеческого. Помимо того что эта музыка связана с людьми, у нее есть какие-то внеземные корни. 2012-й должен был быть концом банды, мы должны были закончить проект в этом году. К сожалению, Петя умер раньше. Но идея была не в том, что 2012-й будет концом света, а в том, что мы расстанемся с чем-то ценным.
То есть речь не о страхе перед будущим, а о ностальгии по прошлому?
Это, возможно, ностальгия по будущему, которое мы не увидим. Которое мы можем угадывать, но нам не дано его увидеть, потому что наступил конец. Конец какого-то образа жизни, цивилизации, культуры. [В Soisong] мы старались соединить ностальгические моменты с футуристическими. Концептуально мы это не особенно обсуждали, у нас было общее ощущение потока, в котором мы пробовали двигаться. В этом году выйдет самая первая пластинка Soisong, которая никогда еще нигде не звучала. Мы ее не закончили и сразу перешли ко второй.
Чем вы больше всего гордитесь?
Мне чужда гордыня, я не горжусь ничем. Гордыня — это когда ты считаешь, что ты достиг чего-то, что возвышает тебя как минимум над своим прежним «я». Не знаю, может быть, ребенком я был лучшим человеком, чем сейчас. У меня две дочери подросли, одной 21, другой 23. Я бы мог сказать, что я горжусь ими, но то, как они подросли, это же не моя заслуга. Как отец я, конечно, имею к этому отношение, но это не мой продукт. Я не знаю, честно говоря, чем человек должен гордиться.
Вы боитесь смерти?
Я о ней не думаю. Она меня не интересует ни как событие, ни как явление. Вас интересует?
Скорее интересуют эмоции, которые рождаются из-за страха перед ней.
Я почти каждое утро принимаю холодный душ. И это очень страшно, если ты не привык. А потом ты встаешь, и это просто холод. Можно, конечно, нагнетать эмоции, стоять около него, трогать его рукой — или нырять в холодную воду. Одно время я был совершенно точно уверен, что все, что человек делает, вся культура, которая существует, вся творческая активность каждого индивида — она отражает смерть. Чтобы занять чем-то свой мозг и приглушить этот физиологический страх смерти. Может быть, это так и есть. Черт его знает, я больше не интересуюсь этим. У меня нет времени. Надо жить.
18 сентября CoH выступит в Санкт-Петербурге на приквеле фестиваля St. Fields. Билеты можно приобрести здесь