Чем нас привлекает музыка и почему она оказывает такое мощное воздействие? Как связаны музыкальные предпочтения человека и его психологические особенности, а также устройство его мозга? Почему некоторые песни вызывают восторг, а другие повергают в уныние? Ответы на эти и другие вопросы содержатся в книге композитора, пианиста и музыковеда Нолана Гассера «Почему вам это нравится? Наука и культура музыкального вкуса». С разрешения издательства «КоЛибри» «Лента.ру» публикует фрагмент текста о роли музыки в жизни первобытного человека.
Мы все любим музыку. Но при этом мы все можем любить разную музыку… Возможно, вам нравятся песни Адель — или вы ненавидите такую попсу; вы можете «тащиться» от хард-бопа Уэса Монтгомери — или вы просто не «врубаетесь» в джаз; вы можете ценить рифмы Лил Уэйна — или монотонность рэпа сводит вас с ума; вы можете обожать Бартока или считать современную академическую музыку уродливой… Нет двух людей, имеющих в музыке одинаковый вкус, но при этом любят ее все. Хотя ладно, не совсем все. На самом деле немалая часть населения (около 4 процентов) страдает от состояния, известного как амузия, или, как его обычно называют, музыкальная глухота. Амузия может возникнуть вследствие естественной генетической вариации или травм, полученных в серьезной аварии, и имеет широкий спектр симптомов.
В легкой форме амузия проявляется просто в равнодушии к музыке. В более ярко выраженных случаях может теряться способность правильно воспринимать высоту тона, ритм или звук. В самой тяжелой форме амузия способна привести к полному неприятию музыки.
В книге «Музыкофилия» (Musicophilia) Оливер Сакс рассказывает о нескольких случаях — от кантора, который иногда пел ноты ужасно фальшиво, не замечая этого, до женщины, для которой музыка могла звучать как «кастрюли и сковородки, брошенные на пол». Кроме того, не все страдающие амузией не любят музыку, хотя любой, кто не может «правильно» воспринимать музыкальные параметры, вероятно, будет иметь меньше причин любить ее.
И все же, как и в случае других редких физиологических отклонений, вызванных либо генетикой, либо несчастным случаем, носители амузии являются исключениями, которые доказывают правило. Иными словами, если не рассматривать нейрологические аномалии, шансы на то, что любой житель нашей планеты любит музыку того или иного рода, довольно высоки.
Ведь иначе они просто не могли бы веселиться на вечеринках! Таким образом, будем придерживаться вышеупомянутой предпосылки: мы все любим музыку. И если этот вывод кажется вам разумным, вы не одиноки. Действительно, утверждение, что музыка — это «универсальный язык», давно стало расхожим.
Одним из первых эту аксиому сформулировал американский поэт Генри Уодсворт Лонгфелло, размышлявший во время путешествия по Европе в 1835 году, почему это так: «Музыка — это универсальный язык человечества; поэзия — его универсальное развлечение и наслаждение».
Сами музыканты, что неудивительно, готовы с этим согласиться: и Питер Гэбриэл, и Алиша Киз, и западноафриканская певица и композитор Анжелика Киджо произносили в последние несколько лет похожие фразы — отмечая способность музыки «объединять аудиторию вокруг мира и любви», как в 2013 году выразилась Киз в The New York Times.
Философы, психологи, социологи также ухватились за это представление об универсальности музыки — как языка, помогающего разным культурам разделять общие высшие ценности. Как недавно писала философ Кэтлин Хиггинс, музыка может быть «значимым инструментом межкультурной коммуникации… средством признания — и непосредственного переживания — нашей общности как человечества».
Это жизнеутверждающее чувство, однако, несколько наивно и поверхностно, и поэтому стоит немного уточнить. Например, утверждение, что музыка любима всеми, не должно означать, что это единый, универсальный язык, который одинаково понимают все народы мира.
Действительно, у идеалистического представления Лонгфелло о музыке как «универсальном языке» оказалось довольно много критиков. Джордж Бернард Шоу, например, услышав сюиту Грига «Пер Гюнт» в последовательном исполнении двух английских оркестров из разных регионов, язвительно заметил: «Хотя музыка и является “универсальным языком”, говорят на нем со всевозможными акцентами».
Музыковед Леонард Мейер, с которым мы будем часто встречаться в этой книге, в 1956 году повторил утверждение Шоу, заявив: «Музыка — это не универсальный язык: языков и диалектов у музыки много». Этномузыковед Бруно Неттл был еще более категоричен — он советовал не ориентироваться на этноцентрический западный музыкальный «универсализм», а отдавать должное тем элементам, которые делают каждую музыкальную культуру уникальной.
Хотя Неттл все-таки не отрицает существования некоторых универсальных музыкальных элементов или концепций, способных объединять различные культуры — особенно по сравнению с разговорным языком: «Музыка не является универсальным языком, — пишет он, — но музыка менее непонятна, чем речь».
Далее мы остановимся на нескольких вопросах, связанных с темой музыкальных универсалий, но перед этим будет полезно привести один наглядный пример — из области нейробиологии. В исследовании 2001 года у 20 испытуемых была снята электроэнцефалограмма, на которой фиксировалась нейроэлектрическая активность мозга при выполнении трех различных видов деятельности: прослушивания виолончельной сонаты Баха, прослушивания литературного рассказа и решения в тишине задачи на пространственное воображение. Исследователи обнаружили, что только во время прослушивания музыки в различных удаленных областях мозга происходил процесс универсального и однородного масштабирования — или «синхронизации нейронов в их распределенных группах» — посредством так называемого «гамма-ансамбля», или паттернов нейронных колебаний в диапазоне частот от 25 до 100 Гц.
Иными словами, при прослушивании музыки — в отличие от прослушивания разговорной речи или просто абстрактного мышления — удаленные участки мозга каждого субъекта были каким-то образом «универсально» взаимосвязаны и синхронизированы в рамках нормальной работы данной когнитивной функции. И пусть это само по себе не доказывает, что все мы любим музыку, но на деле демонстрирует наличие в акте ее прослушивания чего-то особенного и сильнодействующего.
Лучшим доказательством всеобщей любви к музыке является простой факт, что практически каждое общество на Земле создает ее и использует в качестве основного инструмента самоопределения — или, как утверждает влиятельный культурный антрополог-этномузыковед Алан П. Мерриам, «в каждом обществе возникают ситуации, когда музыка служит сближению его членов и напоминает им об их единстве». Ключевой вывод здесь не только в том, что каждое общество создает музыку, но и в том, что в этом участвует каждый член общества — в качестве исполнителя или слушателя.
Действительно, когда речь заходит о музыкальности, нам следует быть осторожными, чтобы не попасть в ловушку привычного на Западе разделения на музыкальных «экспертов» и остальных. Как отмечает нейробиолог Изабель Перетц, «есть все больше доказательств того, что все люди имеют предрасположенность к музыке, особенно когда речь идет о восприятии (прослушивании), а не об исполнении.
Распознавать мелодию и двигаться в такт музыке — навыки для большинства людей хотя и тривиальные, но в то же время для нашей музыкальности фундаментальные». Все это наводит на мысль, что в наших отношениях с музыкой есть нечто, непроизвольно доставляющее нам удовольствие, — иначе почему она воспринимается так универсально? Конечно, звуки и их последовательности, которые в одной культуре воспринимаются как музыка, вполне могут показаться представителям другой культуры странными или даже неприятными, но это не отменяет того факта, что те или иные музыкальные «высказывания», если использовать термин Неттла, воспринимаемы и любимы везде и практически всеми. Некоторые из таких культурных различий будут рассмотрены в интерлюдии Д, а пока давайте остановимся на нашем исходном тезисе: мы все любим музыку. Да, но почему?
Начать хорошо бы с вопроса, как вообще у нас появилась музыка: была ли музыкальность всегда свойственна нам как виду? Если нет, то когда и как мы начали создавать музыку? И, если уж на то пошло, почему? Конечно, на заре появления Homo sapiens — около 200 000 лет назад — ни магнитофонов, ни iPhone не было. Возраст археологических находок, которые даже в самых смелых предположениях можно связать с музыкой, — максимум 100 000 лет, а убедительные доказательства есть только для половины этого срока. То есть в области поиска истоков музыки существует множество тайн, что, в свою очередь, приводит к большому количеству спекулятивных соображений и острым научным дискуссиям. А это так интересно!
Археомузыкология — дисциплина на пересечении археологии и этномузыкологии — возникла в 1970-х годах с декларируемой целью обнаружения и проверки музыкальных артефактов древних и доисторических обществ. Некоторые ученые называют «свисток», сделанный из фаланговой кости бизона около 100 000 лет назад и найденный в ливийской пещере Хауа-Фтеах, «старейшим из сохранившихся инструментов», но значительно больше внимания уделяется другому кандидату на это звание: флейте из Дивье Бабе, вырезанной из бедренной кости молодого пещерного медведя 60 000 лет назад.
Флейта была обнаружена в 1995 году Иваном Турком в словенской пещере среднего палеолита, известной в качестве места обитания как неандертальцев, так и кроманьонцев. После десятков тестовых проверок флейты возникли две конкурирующие гипотезы: споры велись о том, были ли отверстия в ней продуктом человеческих манипуляций или укусов хищников, — с убедительными доказательствами в пользу первой.
Еще более определенное человеческое происхождение имеют флейты и дудки, сделанные примерно 40 000 лет назад, — наиболее известна флейта из кости крыла белоголового грифа, найденная в пещере Холе-Фельс около Ульма в Германии. Изготовленные копии этой флейты показали, что на ней можно играть диатонические гаммы и даже такие «современные» мелодии, как «Amazing Grace» и главную тему из «Искусства фуги» (Die Kunst der Fuge) И. С. Баха.
Примечательно, что флейта из Холе-Фельс была найдена рядом с другими артефактами, такими как женская фигурка, что позволяет предположить существование эстетически развитого общества, в котором присутствовали музыка и искусство.
Так что же все это значит? Во-первых, если говорить об историческом контексте, человечество в общем насчитывает около 200 000 лет, но только около 125 000 лет назад мы отважились выйти за пределы нашей колыбели в Восточной Африке, однако эта попытка была неудачной. По-видимому, наши самые ранние предки были еще недостаточно готовы к тому, чтобы вытеснить гораздо более сильных, хотя и менее разумных неандертальцев, так что пришлось отступить.
Затем, около 75 000 лет назад, они снова попытались мигрировать, и на этот раз им, набравшимся в каком-то отношении мудрости, удалось преуспеть. Homo sapiens (анатомически это были уже современные люди) 50 000 лет назад достигли Южной Азии и около 43 000 лет назад — Европы, в каждом случае постепенно заменяя неандертальцев, которые около 30 000 лет назад исчезли, добавив кое-что в процессе скрещивания в нашу ДНК.
Таким образом, мы можем видеть, что как минимум инструментальная музыка уже существовала у наших предков в тот период, когда они заселили Европу 40 000 лет назад, — а возможно, и еще раньше, во время нашей второй, успешной, миграции — либо у нас, либо у наших неандертальских «родственников» 60 000 лет назад. «Свисток» из Хауа-Фтеах следует тогда считать музыкальным свидетельством, относящимся к более раннему времени первой неудачной попытки миграции 100 000 лет назад. И конечно же, это только те музыкальные артефакты, которые сохранились!
Археологи-музыковеды, как правило, уделяют больше внимания флейтам из слоновой или мамонтовой кости, потому что их легче идентифицировать, чем свистки или перкуссионные инструменты, такие как, например, «гуделка» — деревянная дощечка, вращаемая веревкой и издающая звук, похожий на вой волка. Кроме того, мы можем только предполагать, сколько еще более древних инструментов утрачено для нас, возможно навсегда, если изначально они были сделаны из таких недолговечных материалов, как дерево, шкура, тростник или раковины.
Короче говоря, на достаточно раннем этапе своего развития мы, люди, несомненно, использовали музыкальные инструменты.
Более того, широко распространено мудрое предположение: еще до того, как мы, люди, стали извлекать музыкальные звуки с помощью специальных инструментов, мы, вероятно, производили эти звуки, пользуясь нашим главным внутренним инструментом — голосом.
Пение — сольное и хоровое — сегодня во всем мире распространено еще более, чем инструментальная музыка, и существует общепринятое мнение, что оно — наряду с перкуссией, создаваемой человеком при помощи хлопков, — представляет собой базовую форму музыкального самовыражения.
Одна из наиболее ярких, хотя и спорных теорий, связанных с нашей ранней певческой практикой, была предложена палеоантропологом Стивеном Митеном в книге 2005 года «Поющие неандертальцы». Хотя сам Митен не музыкант (он признается, что ему медведь на ухо наступил), он исследовал, как недавние находки ископаемых останков гоминид связаны с появлением у людей развитых когнитивных механизмов, в частности языка.
Ключевым для Митена было признание того, что неандертальцы и другие люди древних эпох обладали вокальной анатомией, подобной нашей: если мы можем петь, то и они могли. Из этого он вывел теорию, что, прежде чем у наших предков появились как таковые язык и музыка, они использовали своего рода протолингвистический способ передачи информации и эмоций. Он назвал его изящным акронимом «Hmmmmm» (да, пять «m»): holistic, manipulative, multi-modal, musical and mimetic (англ., единый, манипулятивный, мультимодальный, музыкальный и миметический).
Для такого способа коммуникации, по утверждению Митена, были характерны «единые» фразы, варьируемые по высоте тона, ритму и тембру, а также включающие в себя жесты, звуки животных и даже танец. То есть каждый вокальный сигнал представлял собой музыкальную «единицу, которая заучивалась, произносилась и понималась как единая
акустическая последовательность».
Митен датирует появление «Hmmmmm» эпохой Homo ergaster (1 900 000 лет назад), после чего около 200 000 лет назад он разделился у Homo sapiens на самостоятельные режимы — музыку и язык. Теория Митена, что неудивительно, была воспринята довольно критически. Возьмите одну из предложенных им вокализаций, которую гоминид предположительно мог породить 500 000 лет назад и которая означает: «Идите охотиться на зайца, которого я видел пять минут назад за камнем на вершине холма». И вся эта информация передается при помощи ритмического бормотания, смены тона, жестов и танцевальных движений?
По словам лингвиста Мэгги Таллерман, такая семантическая сложность намного превышает возможности доязыкового разума; эта теория, по ее словам, «привлекательна, но ошибочна». Когнитивный нейробиолог Филип Либерман еще более прямолинеен: сославшись на недостаточное знакомство Митена с современными исследованиями обезьяньего языка, он называет его теорию «спекулятивными рассуждениями, украшенными причудливыми историями».
В то время как частные детали теории «Hmmmmm» Митена — включая поразительную идею, что наши предки полагались на идеальный слух, чтобы обмениваться едиными фразами, — сегодня воспринимаются в лучшем случае со скептицизмом, многих ученых продолжает привлекать его обширное предположение: прежде чем начали говорить, мы пели.
Фактически Митен был далеко не первым, кто это заявил; аналогичные идеи можно найти среди прочего у Платона, Чарльза Дарвина и философа и композитора XVIII века Жан-Жака Руссо. Руссо, например, представлял себе «первый язык» состоящим только из гласных, пения и воя: «Поскольку разнообразные звуки и тоны природного происхождения предоставляют немного возможностей для их артикуляции… они будут скорее пропеты, чем произнесены».
Совсем недавно антрополог Иэн Морли подтвердил предположение Митена, что доисторические люди могли петь (учитывая наличие необходимой вокальной анатомии, а также соответствующих нейробиологических структур у живших 400 000 лет назад Homo heidelbergensis), а также согласился с тем, что протомузыкальность проложила путь для появления языка.
Перевод А. Михеева, К. Михеевой