Во время чеченских кампаний больше 1000 солдат пропали без вести. Тогда на поиски в республику отправились их родители — ходили по аулам и городам с фотографиями сыновей, расспрашивали местных жителей об их судьбе и даже ездили на встречи с чеченскими боевиками. Помогать родителям пытались комитеты солдатских матерей, в том числе фонд «Право матери». «Лента.ру» рассказывает истории четырех женщин — о том, как им пришлось пережить жестокость войны, обман со стороны боевиков и федералов в попытках узнать правду, что стало с их исчезнувшими детьми.
В настоящее время фонд «Право матери» борется за то, чтобы родители, чьи сыновья погибли во время первой чеченской, получали бы денежную выплату в размере 4746 рублей 28 копеек в месяц, а не 1899 рублей 73 копейки, как сейчас.
Любовь Кандакова:
Моего сына сначала отправили в Смоленск. В 1995 году, в августе уже отправили в Чечню. В декабре узнаю, что он якобы сбежал. Поехала в военкомат, мне стали говорить, что он предатель. А какой он предатель? Сестра его провожала из Смоленска, он говорил ей: «На полгода уеду. Я в год Дракона родился, передай маме, что все хорошо будет». Если бы захотел сбежать, то сделал бы это там. И к тому же он говорил, что добровольно пойдет по контракту.
В военкомате говорили, мол, никуда не поедешь, но я все равно отправилась на поиски. В начале января 1995 года я уже приехала в Чечню. Война идет, все кругом разбитое. Приехала на вокзал, мне подсказали русские женщины, что надо обратиться в комендатуру, а оттуда искать воинскую часть.
Часть была в Грозном, в Октябрьском районе, около телевышки. Там меня забрали. Командир спросил, кто я, зачем приехала. Принесли потом документы, говорят: «Плати за автомат пять миллионов рублей, он его с собой взял» (До деноминации 1997-1998 годов самой крупной купюрой в России была банкнота достоинством 500 тысяч рублей, — прим. «Ленты.ру»). Я ответила, что заплачу тогда, когда мне вернут сына.
Утром меня увели к матерям сержант и два солдатика. Там были женщины из Нижнего Новгорода и Свердловской области. На второй день выдали пропуск, что я имею право находиться на территории Чеченской Республики.
Стали искать. Фотографии детей показывали, по селам ездили. Сарафанное радио работало: скажут, вот там и там появились боевики — мы туда. Мы еще встали на учет в Международный комитет Красного Креста. Нам говорили про новые трупы, мы ходили на опознание.
Всю ночь не спали, собирались в Итум-Кале. Там наши сыновья, как нам сказали, были в плену, в рабстве. Приехали к старейшине, тот по-русски не говорит. Нам переводили. Говорит: «Да-да, тут Сергей значит Салман, Алексей — Ахмед, а Владимир — Ваха. Ваха вообще уже по-чеченски разговаривает». Там другой в итоге оказался, не мой.
Повел в селение, в горы. Там долго с нами разговаривали — зачем и почему приехали воевать. Мы включили дурочек, сказали, что ничего не знали.
Завели в здание: там ни окон, ни дверей, лишь лампадка горит. Сидим, ждем. Заводят Алешку из Нижнего Новгорода, переодетого в гражданку. Молчаливый, опухший, ни на что не реагирует. Затем Сережку заводят, тоже тихий. Потом у них вечерняя молитва должна была быть, а моего все нет. Они, видимо, веру согласились принять. Сережка потом и говорит, что третий сказал, что веру принимать не будет и сбежал в горы.
Забрать детей сразу матери не смогли, потому что детям нужен был пропуск — если его нет, просто расстреляли бы на месте.
По миллиону тем двоим отдали. За мальчиков запросили еще пять миллионов. До 20 февраля деньги надо было отдать. Я поехала в Армавир, там у мужа брат живет. Сразу стали звонить отцам, просить перевести деньги. Из Нижнего скоро пришли, а от Серовых все нет и нет. Потом, когда деньги уже пришли, приехала в Грозный 23 февраля. Боевиков уже не было.
Накануне 8 Марта начались боевые действия. Спрятались на участке в большом подвале. Наверху бомбят, cтреляют. Ночь просидели, день сидим. Когда все затихло, я вышла посмотреть, что происходит. Пришли те два боевика, сразу их узнала. Они пошли за хозяином, я подбежала к калитке. Там стоял уазик, сидели Сережка с Алешкой, а моего нет. За них матери пять миллионов отдали, а про моего сказали, мол, позже его приведем. И с такой ухмылкой еще.
Мамы с сыновьями уехали, а я осталась. До августа по селам ездила, искала. Потом начались боевые действия, дали 48 часов жителям на то, чтобы выйти из города. Думала остаться, но мне не позволили. В сентябре приехала домой. Возле телевизора сидела, ждала, когда закончится война.
В ноябре на первом поезде снова туда поехала. В декабре наши войска вывели, а боевики остались. К Масхадову ходила, но меня не приняли. Накормили в столовой, сказали, что родителям отдали уже сыновей. Но моего-то не было.
Была на поминках у Дудаева. Через речку видно было всю нашу технику. Я просила на коленях сказать мне правду, говорила, что больше года уже не могу найти захоронение сына. Один и сказал, что в деревне есть могила, там он и лежит. Взорвал четырех боевиков и сам тоже подорвался. Их сразу же и похоронили. Я туда тотчас же поехала, мне показали это место.
Через пять лет я по тем же телефонам попыталась позвонить, узнать, как сложилась судьба. Мне никто не ответил. Я уж не стала дальше интересоваться, у каждого свое горе.
После того как уехала домой, в военкомат обращалась, кругом писала, чтобы проверили то захоронение. Но результатов пока нет.
Елена (имя изменено):
В 18 лет моего сына взяли в армию. Закончил службу и его сразу же на второй день забрали, хотя у него было предписание, что он негоден и со здоровьицем плохо. Он родился недоношенным, я его поднимала на ноги, спасла.
Отправили его почти сразу в Чечню. Он написал, что они окапываются. Я ничего такого не подумала. Про войну ничего не говорили СМИ — это самое страшное. Молчали, как предатели. Мы в лицо не знали никаких чеченских командиров, вообще ничего. Казалось: ну кинули туда и кинули. А там, оказывается, была такая бойня.
В апреле 1996 года он пропал без вести. Пришло письмо, что он находится под Шатоем. Я стала следить, когда полк оттуда выведут. Его вывели в июне. А письма от сына нет и нет, а он так любил писать письма, даже из Чечни всегда писал. Я месяц прождала и отправилась в штаб. Начальник сказал, что не знает, где мой сын. Командир не отчитался ни по людям, ни по оружию, бросил все и уехал в неизвестном направлении.
Конечно же, я его [командира] нашла. Он испугался и прислал жену, видимо, все понял. Я отказалась с ней разговаривать, говорю: «Вы не воевали». Предложила на следующий день встретиться либо с ним, либо пусть скажет, где мне искать сына. На следующий день пришла, а никого нет.
Стала собирать деньги, в то время их не было, зарплаты не платили.
Первый день — это вообще был ужас. Грозный разбитый, поезда не ходили. Надо было на перекладных добираться, от Минеральных Вод, затем до Ищерской, а от нее уже на такси. Там со мной села женщина-чеченка, но довольно светлая и хорошо говорила по-русски. Я объяснила ей, что ищу сына. Она предложила поехать ночевать к ней, сказала, что в Ханкале не получится заселиться ночью вместе с другими матерями. У нее дома были еще двое — женщина и мужчина. Тот достал водку, налил стакан и предложил мне выпить. Я отказалась, тогда он опять строго сказал: «Пей». Я снова жестко отказалась. Он на меня глянул, взял стакан, подошел к чеченке и в халат ей залил эту водку со словами: «Ты кого привела?»
Приехала в Ханкалу, там воинская часть была перед выводом. Нас было очень много женщин, но мы не знали, что тогда первая война закончилась. Хасавюрт подписан или не подписан — мы ничего этого не знали.
Гостеприимность чеченскую не забуду никогда. Вроде бы враги, а вот в любое село придешь, в любой дом постучишься — и ночевать оставят, и накормят, и не спросят, когда уйдешь.
Дальше началась тьма-тьмущая. В общей сложности я провела в Чечне почти два года. Три раза возвращалась к себе за деньгами. Но денег много не было. И я очень благодарна [Дмитрию] Муратову из «Новой газеты», он действительно нам помог. И даже расписываться не попросил.
Влетает один из знакомых, начинает спрашивать, куда раздали деньги. Тут и стало все понятно. А мошенник этот должен был вот-вот улететь. Мы такси поймали, попросили до аэропорта довезти, про ситуацию рассказали. Мне запомнилось, что шофер сказал, что им самим такое не нравится. Приехали, а посадка уже закончилась. Нам пошли навстречу, сказали, что сейчас его доставят. Он в самолете сразу понял, уже стал кричать, чтобы его не трогали.
Стали разбираться в комнате начальника аэропорта. Выяснилось, что у него с собой еще остались восемь миллионов. Скотина бессовестная, мы жили впроголодь, а он хотел в Москве еще надавить на жалость, чтобы дали денег матерям. Потом оказалось, что он находится в розыске. Дальнейшую судьбу его я не знаю.
В поисках сына попала я и к одному чеченскому генералу, повез он меня в село — сказал, что у него мой сын. У меня столько радости на сердце. Двое сидели с автоматами на заднем сиденье, а он [генерал] впереди мне объясняет — я террорист, такой-сякой. Я говорю: «А мне все равно, кто ты, я вижу в тебе человека. Ты сказал, что у тебя мой сын, потому и едем».
И тут он поворачивается к чеченцам и говорит: «Я вам повара привез». Я возмутилась, человек простой, говорю, какой я тебе повар, ложки-поварешки в руках не держала. Он мне на вагончик строительный показал, говорит, жить тут будешь. Я села на камень и заплакала. Думала, скорее бы рассвет, попробую найти машину и уехать в Грозный. Он в итоге вышел потом и сказал: «Поехали, повезу тебя в Грозный».
Была еще одна страшная ситуация. Я знала, что в одном из чеченских городов у мэра живет башкир. Приехала туда, вдруг кто-то еще там есть, сына помогут найти. Зашла во двор, там одни женщины дома. Через 15-20 минут вышел мальчик из маленького помещения во дворе. Выяснилось, что зовут Сережа, сам из Башкирии. Сели мы за стол. Одна из женщин напротив меня села, а другая напротив него — это чтобы мы лишнего ничего не сказали.
Я спросила его: «Домой хочешь?» Он помотал головой и тут вдруг начал: «Да вот ваши самолеты бомбили, уши закладывало». И пошло-поехало. Ну и я ушла потом, сказала ему, что у него была возможность уехать домой.
Ездили как-то к одному полевому командиру, так за нами сначала один человек ходил, потом второй — сменяли они друг друга. Я другой матери сказала, что я боюсь за свою жизнь и дня через три-четыре уехала. И она тоже уехала, а потом письмо написала — женщин других в плен взяли ночью. Это отдельная история, кто как вырвался, но мамочки все живы остались.
Была страшная ситуация, когда чеченцы думали, что я фээсбэшница. Подговорили одну маму передавать, что я говорю. Однажды ночью вдруг вскакиваю от крика. Спала я около окна. Предложили в шахматы сыграть, трое их было. Первую партию он мне проиграл, а потом глазами повел, и двое стали с автоматами сзади. Боковым зрением смотрю и думаю — где-то нарвалась и прокололась. Вижу, что на автомате Борз (волк — прим. «Ленты.ру») нарисован. Партию проиграла, мысли уже были другие, точно не о шахматах. И тут один из них начинает: «Там среди вас кто-то говорит, что мы волки, что нас надо гладить по шерсти, против шерсти нельзя». Я сразу же сказала, что да, это мои слова. Говорю: «У тебя на знамени волк на луну воет. Ты меня думаешь испугать, мне уже не страшно умирать, потому что здесь мой сын первый и любимый». А у меня детей долго не было. Ну он и отпустил спать.
Утром шум, думаю, что такое. А они вызвали наших из группы поиска, стали требовать убрать тех, кто меня предал. Мол, она никого не сдала, с ее головы волос не упадет.
Он меня отпустил, только фотографию сына на пол бросил. Таксист потом сказал: «Больше тебе сюда нельзя».
Сына я в итоге нашла на Богородском кладбище (кладбище в Ногинском районе Московской области, где в 2000-2001 годах захоронили 266 неопознанных солдат, погибших в Чечне, — прим. «Ленты.ру»). Там косточки да черепушка была, с дочерью забрали. Мне номер сказали на кладбище, никогда не забуду. Я свой долг выполнила — имя его выбито, памятник стоит, могила отдельная есть и памятное место. Опознали его по сапогам, сказали, что я хорошо описала. Как мать всегда знаешь, как ребенок носил сапоги.
Сказали, что умер мгновенно. Взрыв это был, наверное. Слава Богу, что не мучался, потому что мы поняли, что страшные вещи могут быть на войне.
Роза Халишхова:
Моего сына, Альберта Халишхова, призвали в армию в декабре 1993 года. Год прослужил, 11 декабря его отправили на чеченскую войну. На тот момент ему оставалось шесть месяцев до конца службы.
До этого призвали в Армению — карабахский конфликт был в разгаре. Ребят из Кабардино-Балкарии отправили туда. Когда мы [родители] узнали об этом, то потребовали вернуть их обратно. В итоге сын пробыл там 24 дня.
11 декабря их завезли в Чеченскую Республику. Письмо я получила в военной части — их отправляли в Краснодарский край на полигон, он должен был написать письмо, когда вернется оттуда. На тот момент Альберт не знал, что их везут в Чечню. Он оказался в составе 131-й мотострелковой бригады, той самой Майкопской бригады. Узнала о ее судьбе из новостей.
В Грозном я была уже 3 января 1995 года. Там были наши ребята, разбитые, толком никого не найти. Так и начались скитания, которые продолжались до 2 февраля 2000 года.
В Грозном мы сначала жили в разбитых домах, потом поселились в Ханкале. Жили на улице Вольного, а затем на Маяковской — с 1997 по 1999 год.
Нас было 122 человека. Не все сразу вместе искали, но бывало, что жили по 18-20 человек. На месте не сидели, ходили по селам, городам, аулам — пытались узнать, что произошло с нашими детьми.
Ходили с фотографиями своих и чужих детей. Каждая мамочка спрашивала о своих детях и о других.
Я была включена в состав комиссии по поиску. Мы выезжали на встречу с чеченской стороной. Бывало, что переписывали имена тех, кто находится у них в плену, кто расстрелян. В плену я своего ребенка не нашла, хотя мне предлагали обмен. Это была неправда и обман с чеченской стороны. И такое бывало.
Бывало, что кто-то из матерей с чеченской стороны ищет своего сына и говорит, что якобы знает, что твой находится в плену, поможет провести переговоры с боевиком. Обещает, что поможет найти мальчика, если ты найдешь их сына. Едешь в Москву, ищешь у ФСБ, а там никто ничего про него не знает, никакого следа. Всякое случалось. И за нос водили. В то же время встречались действительно люди добродушные.
Я жила в Шали у одной семьи почти три месяца. У женщины было трое сыновей. Она им наказала, чтобы помогали мне и считали приемной дочерью. В Ведено жила еще у семьи: детям нечего есть почти, а они, видя, что я собираюсь уходить на поиски дальше, накормили меня раньше детей.
Чеченский я выучила уже там, он оказался легким. Буквально за полгода выучила. Знание языка той местности, где ты ходишь, а тем более, где идет война, очень помогает, нас это выручило. На их языке я не общалась, но понимала, о чем они говорят. А порой они и сами не подозревали, что я их понимаю. Естественно, это помогало в опасных ситуациях.
Допустим, наc, троих матерей, приютила добродушная девушка. А ее брат был боевиком, пришел с гор и очень сильно рассердился на сестру. Как я поняла, если бы мы тогда не убрались вовремя, случилась бы беда. Хотя она, беда, нагнала меня потом. Я имею в виду плен и пытки.
Попадались и солдаты, которые считались пропавшими без вести. Мы же ходили по всей Чеченской Республике, нам не запрещалось, на всякое натыкались. Уже под конец только боевики смотрели на охапки фотографий, и у них сразу возникали вопросы: «Зачем вы это делаете? Вы что, фээсбэшники?»
Когда находили ребят, сообщали нашим. Не говорили, у какого боевика он в плену, в какой семье. Просто называли населенный пункт. Нас предупреждали — если вы укажете точный адрес, вам больше сына не найти.
Однажды привезли мне якобы военнопленного. Предложили выкупить его и сообщить родителям. И сказали, что завтра и моего сына приведут. А это война. В то время, когда ты ищешь своего единственного ребенка, ты ни о чем не думаешь, кроме того, как бы его найти и выручить. Я согласилась забрать его за свои деньги, но меня обманули.
Война — это очень страшная штука. Не дай Бог, не дай Аллах, я своему врагу не пожелаю оказаться в таком переплете.
В поисках сына я побывала у разных людей дома. На одного глядишь, с ним говоришь, он как бы добродушный такой, отзывчивый. Якобы сейчас расскажет и поможет, а глаза — лживые. Бывало нас, матерей, подставляли: бомбили именно те места, где мы находимся. А вот другой — глаза очень злые, но в то же время как скажет, так и будет.
К [полевому командиру Руслану] Гелаеву ходила домой, к другим. Была, а что толку? Столько скитаний, мучений, трагедий, но по сей день я так и не нашла своего сына. Столько тяжестей, горестей, болезней и осложнений за пять лет. И во имя чего? Так и осталась ни с чем.
Комиссии создавались на каждом шагу, но что и кого они нашли? Ты призвал парня в 18 лет в армию, будь добр, верни его. Погиб на войне или пропал без вести — найди. Ты же взял живого человека, верни то, что от него осталось. Не может же мать всю жизнь страдать, жить и не знать, где ее единственный ребенок и что с ним?
Судилась, 200 тысяч высудила. Иск мне написала и ездила в суд юрист из «Права матери». Она запрашивала за каждый год по миллиону рублей. Суд посчитал, что 200 тысяч хватит. Увы, такого закона нет, чтобы обязать найти сына. К сожалению, война все списывает, списали и наших ребят.
В начале 1995-го некоторых погибших ребят отправили не по адресам. У ребят, которые лежат на Богородском кладбище, взяты материалы ДНК. А это может говорить о чем — другие родители могли похоронить чужих детей. Им отправили закрытый гроб, они не имели права его открыть, так и похоронили. На каждой встрече с представителями Министерства обороны требую разрешить эту проблему. Поменять бы тела ребят, вернуть сыновей. Если бы это сделали, не было бы у нас ни Богородского, ни родителей, которые не могут найти детей 27 лет.
Валентина Зайцева:
В 1994 году мой сын Владимир Викторович Зайцев окончил Алма-Атинское высшее командное училище имени И.С. Конева. Ему было 22 года. Так как поступали они еще во времена СССР, а Россия стала правопреемником, половина группы, где он учился, дала согласие служить в российской армии. В мае того же года он уехал в Москву, ребят направили по разным округам. Он попал в Чебаркуль, в часть 29-709. До декабря прослужил в части, поехал сопровождать ребят в 32-й городок и там написал рапорт, что остается. Был зачислен в полк. Оттуда уже поехал в Чечню.
До того как он уехал, мы просто разговаривали по телефону. Жили в то время в Казахстане, сын обычно звонил ночью. Днем связь плохая, да и на службе был. В декабре звонить уже перестал. Я поняла, что его в части нет, потому что он меня с днем рождения уже не поздравил.
В конце декабря, 29 или 30 числа, я заказала переговоры на воинскую часть, мне ответили, что абонент не явился. Когда стали по телевизору смотреть, увидели Чечню, я и подумала, что он поехал туда. В части это подтвердили.
15 мая 1995 года пришло сообщение, что он погиб. В военкомате спросили, поедем ли мы в Ростов за трупом или его прислать домой. Я попросила прислать, но ехать пришлось все-таки в ростовскую лабораторию на опознание.
Тот мальчик, которого нам показали, оказался не наш. Он был взрослее, вовсю брился, щетина у него была. А наш только пушок еще сбривал. Когда открывали холодильник, я наглоталась уже таблеток. И мы уехали.
В 1996 году нам пришлось вернуться снова на опознание. Сказали, что якобы опять похож на нашего. У второго крестик был, как у нашего. Он уже крестился, когда училище заканчивал. И по форме носа тоже вроде бы похож был. Мы потом в Ростове увидели, что там везде точно такие же крестики продаются. Начали совмещать фотографии частей тела через компьютер: что-то подходило, что-то нет. Но в итоге сказали, что это не наш сын.
В 1997 году мне подсказали, что надо самой писать и спрашивать. Писала в Главное управление уголовного розыска, они ответили, что направили в комиссию при Президенте и по без вести пропавшим. 24 июня 1997 года пришло письмо от комиссии, написали, что ищут в Чеченской Республике, но пока результатов нет.
Как потом выяснилось, весь их экипаж пропал без вести — все пять человек, один был ранен. Его погрузили в машину и должны были отвезти в госпиталь. Больше их никто не видел, связь пропала. С мамой того раненого мальчика, Ткаченко, мы встречаемся часто, она тоже живет в Свердловской области. Вместе ездим в Москву на Богородское кладбище.
Кто сейчас этим будет заниматься? Мы ездили в Москву, нам сказали, что поиски до сих пор ведутся. На Богородском кладбище многие захоронения выкопали. И кто знает, сколько ждать, если в год они находят одного или двух человек? Может быть, он захоронен даже не на Богородском кладбище, а в Чечне. 28 лет прошло, а толку никакого.
В городе Реж, в Свердловской области, где мы живем с 2003 года, есть общий памятник погибшим, там есть фамилии ребят, которые погибли в Афганистане и Чечне. В прошлом году его фамилию нанесли на мемориал «Черный тюльпан» [в Екатеринбурге]. Наградили орденом Мужества.