«Влиять можно на всех» Мир вступает в эпоху информационных войн. Какие угрозы таит цифровое будущее?

Информационная война — явление не новое. Силу пропаганды и контрпропаганды мир оценил еще в период Первой мировой войны, благодаря развитию полиграфии, фотографии, кино и беспроводного телеграфа. Технологии информационного воздействия на противников и союзников совершенствовались в период Второй мировой и холодной войн, но настоящий переворот в тактике информационной войны произошел с распространением интернета и появлением соцсетей и мессенджеров, заменивших привычные СМИ. Очернение известных политиков и целых государств, тотальный бан оппонентов, цифровая слежка и диктатура крупных корпораций стали реальностью сегодняшнего дня. «Лента.ру» в рамках проекта «Неизвестное будущее» поговорила с профессором кафедры прикладного анализа международных проблем МГИМО Андреем Безруковым о том, как информационные кампании меняют общественные настроения, почему глобальное цифровое пространство ждет неминуемая трансформация и какое место в нем займет Россия.

«Лента.ру»: Что происходит сегодня в мировом информационном пространстве?

Андрей Безруков: Сегодня мы сталкиваемся с разными формами цифрового колониализма со стороны крупных западных корпораций, таких как Apple, Amazon или Uber. Их платформенные решения, включающие в себя как программное обеспечение, так и оборудование, которое является основой инфраструктуры, способны контролировать весь мировой рынок. Для стран, у которых нет аналогичных собственных продуктов, этот факт не особо важен, но для других представляет серьезную опасность.

Тот, кто формирует пространство идей и мнений, так или иначе влияет на политическую ситуацию и поведение людей, и это становится очевидным для многих. Сейчас каждая страна выбирает: либо она это игнорирует, либо борется и создает свои информационные системы, либо строит стены в медийном пространстве.

Многие страны могут похвастаться наличием цифрового суверенитета?

Все страны мира можно разделить на три типа. Есть страны, у которых нет ни возможностей, ни желания обеспечить свой цифровой суверенитет. Это мелкие игроки, которые не являются суверенными в своей политической сущности, ведь для них суверенитет не играет большой роли — им все равно. Для них проще к кому-то примкнуть и приспособиться.

Те страны, которые ценят суверенитет, в основном серьезные мировые игроки, осознают свою национальную политику как суверенную. Некоторые из них на самом деле не имеют возможности полностью контролировать свое интеллектуальное и информационное пространство. Но они это осознают и пытаются найти свой способ защиты информационного суверенитета — либо с партнерами, либо в одиночку.

И есть ведущие державы, которые, имея суверенитет, способны бороться за глобальное влияние.

К какой группе относится Россия?

Иногда нам не хватает контроля и реального суверенитета, но мы к нему стремимся. Это вопрос технических возможностей, денег и технологий.

Почему Россия только в последние годы встала на этот путь?

После распада Советского Союза на протяжении долгих лет Россия была колонизированной державой: у нее был формальный суверенитет, формальное право вето во всех важных международных организациях, было ядерное оружие. Но в ключевых сферах экономики, культуры, даже иногда во внешней политике полного суверенитета у нас фактически не было. Речь и о нашем культурном пространстве, которое до определенного момента оставалось частью глобального мира. В какой-то момент это была данность.

В последние годы Россия отходит от этого — просто потому, что мир сильно меняется, меняется и российская политика.

При нынешнем уровне мировой напряженности значительно ускорятся процессы суверенизации стран, которые увидели последствия влияния глобальных цифровых систем на внутреннюю и внешнюю политику. К руководству этих государств пришло понимание ценности информационного суверенитета — и появилась готовность вкладывать в него деньги и силы.

В России уже есть глобальные компании, которые готовы обеспечить технологический суверенитет?

Конечно, это Telegram и «Яндекс». В мире не так много цифровых экосистем и поисковиков, их всего три, и один из них — наш. То же я могу сказать про финансовые системы. У нас есть Сбер, аналога которому нет ни в Западной Европе, ни в Соединенных Штатах. Эти системы создавались с нуля, поэтому нам не нужно осознавать себя чьими-то учениками.

Главные вопросы, которые стоят сейчас в плоскости создания своего технологического пространства, состоят в наличии собственных денег и ориентации на конкретные рынки.

Ранее наша финансовая система была более зависимой. Сейчас у нас появляется финансовый суверенитет, и если мы сможем правильно его реализовать, то вопрос с деньгами отпадет естественным образом, ведь если будут деньги — будут и большие проекты.

Другой вопрос, на какой рынок пойдет Россия. Нам нужны партнеры. Если вы сможете, например, захватить половину рынка Турции, одну треть рынка Ирана, одну десятую рынка Индии, одну пятнадцатую рынка Индонезии — у России уже будет полно ресурсов для развертывания собственных больших цифровых систем.

Есть какие-то границы распространения и влияния глобальных информационных систем?

До определенного момента были какие-то табу и границы допустимого. Например, никто не мог конфисковать золото или иные активы страны, ведь это может подорвать всю мировую финансовую систему.

Теперь все эти методы, которые ранее были «вне лимита», оказались рабочими инструментами для продвижения политического влияния и экономического давления. С вами могут сделать что угодно, если вы не контролируете свои информационные системы и технологическую базу. Теперь все это прекрасно поняли.

Какие угрозы для людей и для общества в целом несет новая цифровая реальность?

Разделение и радикализация. Посмотрим на США. Если страна условно разделена между сторонниками Дональда Трампа и Джозефа Байдена, то одна половина вам аплодирует, а другая ненавидит. Такие процессы в социальных сетях разделяют общество на определенные группы со своей политической и иной идентичностью, ведь люди в основном общаются только с теми, кто имеет схожую точку зрения. Нынешние политические технологии работают в первую очередь на идентификацию различных групп и с мнением каждой из них.

Параллельно происходит и радикализация, когда люди в группах усиливают мнение друг друга, что приводит к ненависти в отношении оппозиционной группы. Правые становятся ультраправыми, левые становятся ультралевыми. Этот процесс собирает группы воедино и увеличивает уровень ненависти в сети.

А следующий шаг — кэнселинг, блокировка неугодных в подконтрольных медиа и соцсетях.

Кэнселинг — это серьезный удар по публичной политике? Как он ее изменит?

Политик работает и на медийное пространство, поэтому его «отмена» в сети — серьезный удар, ведь чем большее пространство медиа ему доступно, тем эффективнее он может донести свою точку зрения до большего количества людей.

По моему мнению, со временем появится несколько мелких и специализированных социальных сетей, у которых будут свои задачи: например, в одной будут лишь развлечения, в другой люди будут заниматься бизнесом, и так далее. То есть в скором времени монополия Facebook (соцсеть запрещена в РФ; принадлежит корпорации Meta, которая признана в России экстремистской и запрещена) исчезнет, и у политиков будет больше выбора для своей деятельности.

Другой вариант заключается в том, что политики пойдут альтернативными путями. Возможно, в будущем отсутствие человека в социальных сетях будет восприниматься как нечто клевое. Эдакое «я выйду на площадь, как раньше, и там соберутся такие же активные люди, как я». Это не то же самое, что просто смотреть на политика в экране телефона.

И у политика будет гораздо больше возможностей в вопросе выбора социальных сетей, параллельно со старыми проверенными способами вроде пожимания рук и целования детей.

Отношения России и Запада уже перешли в стадию информационной войны?

Несомненно. Причем мы наблюдаем все три составляющие информационной войны. Первая — кибервойна: кибератаки, направленные на дестабилизацию информационных систем и лишение доступа к ним. Вторая — непосредственно информационная война, когда вы баните чей-то контент в медиа и соцсетях и, напротив, массированно продвигаете свой. Третья — идеологическая, или же война идей, когда вы продвигаете свои исторические концепции и политическую повестку.

На протяжении последних десяти лет обычным европейцам, которым война с Россией не очень-то и нужна, рассказывали, как русские всех травят химическим оружием, а в спорте используют допинг. Из нас сделали очень плохих. И специальная военная операция на Украине — еще одно подтверждение тезиса о «плохих русских», потому что якобы они напали первые. И никому нет дела до того, что в Донбассе война продолжается уже восемь лет, поскольку созданному медийному имиджу легко верят.

Таким образом, влиять можно на всех, но на некоторых можно влиять очень эффективно.

Насколько объективно мы сегодня оцениваем возможности социальных сетей в контексте информационных войн? Они реально опасны?

Когда появились социальные сети, они представлялись как пространство добра, пространство честного обмена мнениями. Политика соцсетей была соответствующей — они выступали за цивильный обмен, без каких-либо запретов, но с контролем над экстремистами, якобы без намерений запрещать и банить кого-либо за определенный контент или определенную точку зрения. То есть они открыто говорили, что не будут превращаться в политическое оружие. Что поменялось?

Facebook и другие социальные сети даже с точки зрения бизнеса не могут быть нейтральными, и все они продвигают чьи-то интересы, выражают точку зрения какой-либо стороны и формируют свой политический климат.

Это нужно принять как данность: каждая соцсеть работает на того, кто ее контролирует. Единственный способ избавиться от этого — иметь собственную соцсеть, в которой именно вы будете определять, что есть плохой и хороший контент. Здесь не приходится говорить о нейтральности, ибо ее как таковой не существует.

Нет в этом вопросе и объективности — ведь вы несете определенную точку зрения, в которой отражен ваш бэкграунд, ваши политические взгляды, денежные интересы и так далее. Нужно, чтобы все, кто пользуется соцсетями, прекрасно это понимали.

Естественно, подконтрольные вам информационные системы будут работать на ваши политические или идеологические цели. Люди, работающие в Google, продвигают собственную повестку, ведь они считают ее правильной и справедливой. Конечно, с точки зрения объективности это плохо, но так как мы уже понимаем ее реальное отсутствие, то единственное рабочее решение — создавать собственный контент в своих социальных сетях.

Насколько оправдан и эффективен китайский путь в плане ограничения контента в рамках собственной информационной системы?

В любой системе общества есть собственные правила и табу, подчиняющиеся законам этого общества. Социальные сети и их контент подчиняются этим же законам. Если контент им не соответствует, то, естественно, это необходимо банить, и это будет политическим решением. Представьте себе, что будет в вашем обществе, если этого не делать.

То есть мир идет к еще большему влиянию государства на цифровую сферу?

На рубеже 1990-2000-х, на пике популярности темы глобализации, многие говорили о засилье глобальных корпораций, об их влиянии и могуществе. Говорили о будущем распаде государств, что миром будут править корпорации, а государства будут играть если не второстепенную, то точно не главную роль. Все произошло наоборот.

Например, во время пандемии коронавируса государства практически перевели экономику на ручное управление и каждый день принимали нестандартные решения. В такие моменты кризиса все негосударственные системы становятся второстепенными или вовсе отмирают из-за неэффективности.

В процессе перехода на новый технологический цикл начнется конкуренция моделей будущего. Мы не можем просто так придумать самую оптимальную социальную и экономическую систему, она родится в ходе конкуренции разных моделей — китайской, западной англосаксонской, быть может, и российской.

Как будет выглядеть этот новый мир?

Мир разделится на техноэкономические блоки. Атрибуты таких блоков — контролируемый значительный кусок мирового рынка, собственная валютная зона, уникальная модель развития, а также набор ресурсов, технологий и научных компетенций, позволяющий быть независимым от других в ключевых областях. Причем в таком блоке может быть несколько государств, в том числе и крупных. Каждый блок будет иметь свою модель, вот они и будут конкурировать между собой.

Перед современными государствами стоит проблема критической массы: они не могут создать такой техноэкономический блок в одиночку. Им по отдельности либо не хватает ресурсов, либо технологий, либо отсутствует собственная сильная валюта. И все они вынуждены решать, с кем объединиться, чтобы создать отдельный конкурентоспособный блок.

Будет выстраиваться какое-то новое пространство, и в каждом из блоков будут свои правила игры, зависящие от принятой модели. Возьмем, к примеру, китайскую и американскую модель. Они очень разные и политически, и, что самое главное, технологически. Разница между ними проходит по жизненно важным для существования суверенного государства технологическим платформам: критическая информационная инфраструктура, оборонная сфера, медийное пространство и так далее.

Сравнить их можно уже сейчас. С одной стороны — Huawei, с другой —　Cicso; Facebook — и WeChat, Amazon — и Alibaba, и так далее.

России тоже придется создавать свое технологическое и экономическое пространство и строить подобные платформы вместе с союзниками. Здесь нет никакой альтернативы, ведь мы не сможем взять чужую информационную платформу и при этом сохранить независимость и суверенитет. Вполне возможно, что у России получится создать такой кластер с Индией. В случае улучшения отношений после украинского кризиса, возможно, у нас получится объединиться с Западной Европой. Возможны и другие варианты.

Как вы считаете, сколько таких техноэкономических блоков будет создано в мире?

Техноэкономических блоков в будущем будет примерно столько же, сколько сейчас существует цивилизационных основ. И каждая такая цивилизация будет создавать блок согласно своему идеологическому основанию. Ведь одних лишь технологий недостаточно — нужно дать какой-то смысл и объяснить, чем лучше именно их модель.

Какие модели можно выделить сейчас?

Я могу выделить китайскую, англосаксонскую и российскую модели. Англосаксонская модель является лидирующей, она основана на идее индивидуализма в политическом и экономическом смысле. Этот блок активно формируют США. В него войдут Канада, Мексика, Великобритания, Австралия и Новая Зеландия.

Китайская модель — очень специфичная, экспортировать ее трудно. Российская модель, например, более коллективистская, основанная на принципах справедливости, которая выше закона, а общее — выше частного.

Есть у России конкурентный потенциал в соревновании техноэкономических кластеров будущего?

У России очень большой потенциал, я бы сказал, один из самых лучших в мире. Долгое время Россия находилась в рамках колониальных финансовых систем, поэтому мы не создали никаких глобальных проектов типа нового Транссиба или нового ядерного проекта.

А тот, кто сможет ее выстроить, сможет завоевать весь мир.

Насколько вероятен вариант, при котором глобальный интернет разделится на отдельные суверенные элементы?

Это случится в ближайшем будущем и будет связано с образованием ранее упомянутых техноэкономических блоков. Эти кластеры будут ограничивать конкурентов в сфере экономики и информационного пространства, которое на самом деле является ключевым в деле продвижения собственной модели и контроля своей повестки.

Несомненно, в ходе такой борьбы возникнет тенденция к замыканию на внутреннем пространстве, которое будет открыто для всех, кроме чужаков. Мы видим предпосылки к этой тенденции в технологиях и экономике на примере торговых эмбарго и точечных рестрикций США и стран ЕС.

Но останутся ли в будущем какие-то каналы связи между суверенными сегментами интернета?

Глобальный интернет как таковой нужен всему миру. Поэтому, естественно, такие каналы будут.

Возможно ли полностью закрыться от глобального интернета, как это сделала Северная Корея?

В этом смысле даже Северная Корея скорее не закрылась, а поставила много ворот и привратников. У них есть доступ в интернет, просто он очень жестко контролируется.

Если говорить о технической части вопроса, то, например, в Советском Союзе были закрытые города, которые занимались секретными исследованиями или сложным производством. И, естественно, во избежание утечек туда невозможно было ни въехать без специального пропуска.

Не приведет ли это к цифровой диктатуре?

Когда говорят «цифровая диктатура», прежде всего думают о китайской системе — с информационной стеной вокруг и тотальным контролем, когда вы идете по улице, а за вами следят камеры, которые все про вас знают. Во многих фантастических фильмах описана жизнь в таком государстве при постоянной слежке.

Но если взять социальную сеть, где мнения, которые ей не подходят, банятся, а человек не может свободно высказываться, — это диктатура или нет? Наверное, локальная диктатура в отдельно взятой соцсети. На самом деле слово «диктатура» связано не только с государством, но и с определенным поведенческим типом.

А хуже всего то, что человек сам подписывает контракт на такую работу и фактически становится ее рабом по собственному желанию. И это рабство гораздо глубже в сравнении с тем, когда человек просто живет в государстве, политическую систему которого он не одобряет.