«Обыватель страдает от перемен» Почему миллионы людей в США и Европе верят, что от кризиса их спасет консерватизм

В последние годы западные политики все больше заворачивают вправо.
В 2016 году под давлением консерваторов Великобритания вышла из Европейского союза, а президентом США стал Дональд Трамп, известный своей антилиберальной и антииммигрантской риторикой. Консервативные партии, настаивающие на защите традиционных ценностей, пришли к власти во многих странах Восточной Европы и добились серьезных электоральных успехов в Западной Европе. Современных консерваторов, таких как французское «Национальное объединение» Марин Ле Пен, польская партия «Право и справедливость» Леха Качиньского и венгерская «Фидес» Виктора Орбана, объединяет то, что все они обращаются к образам «славного прошлого». Консервативный образ будущего обретает ясные очертания и становится все более привлекательным. «Лента.ру» в рамках спецпроекта «Неизвестное будущее» поговорила с философом, старшим научным сотрудником Высшей школы философии, истории и социальных наук Балтийского Федерального Университета имени Иммануила Канта Андреем Теслей о том, почему консерватизм набирает популярность, каким будет наше консервативное будущее и готовы ли консерваторы отменить либеральные ценности.

«Лента.ру»: Западный мир действительно поворачивает в сторону консерватизма?

Андрей Тесля: Говорить о консервативном повороте действительно имеет смысл, но только в очень широкой рамке. В последнее время преобладающим оказался условно либеральный консенсус, а альтернативные точки зрения были вытеснены на периферию, стали маргинальными. И вот теперь этот либеральный консенсус разрушается.

Поэтому в последние 10-15 лет активно говорят о подъеме консерватизма, но это еще большой вопрос — насколько происходящее относится собственно к консерватизму как идеологии. Второй вопрос заключается в том, насколько совпадает сущность этих процессов, к примеру, в России, Европейском союзе и США. И вот тут я как раз уверен, что у них есть общее основание, поэтому в начале я и сделал ремарку об очень широкой рамке.

Что общего у современных консервативных движений?

Не буду оригинален со своим взглядом на общее основание.

Несмотря на то что из политического процесса они сами по себе исключены, в них ищут опору и поддержку существующие политические силы. К примеру, французский сюжет с лидером партии «Национальное объединение» Марин Ле Пен: у нее много избирателей, но эти избиратели избегают говорить публично о своих политических взглядах, потому что существующий консенсус полагает их маргинальными.

Разумеется, это далеко не новое электоральное явление, и оно хорошо изучено. Но тут ведь дело не только в электоральном процессе.

Они могут лишь молча отдать свои голоса на избирательных участках, удивив ориентирующихся на опросы общественного мнения, которые до выборов наблюдали совсем другие результаты, как это было в 2016 году, когда президентские выборы в США выиграл Дональд Трамп.

А эти ощущения, эти переживания — в частности, того, что в публичном пространстве твоя позиция не одобряется, — как минимум не самые комфортные. Многим не нравится, когда их публичная (социально одобряемая) позиция расходится с тем, что они думают наедине с собой. Добавьте к этому продолжающуюся с 1990-х годов ситуацию, когда в европейских странах и США позиции главных политических оппонентов сблизились, местами до степени смешения. Симптомы кризиса стали очевидны уже к концу 2000-х годов.

Еще один значимый фактор — это фактор обывателя (его еще можно назвать буржуа или мещанином). Обыватель всегда консервативен. А тут его позиции, его переживания, его ощущения все чаще оказываются нелегитимными как раз в широком общественном пространстве.

То есть современный консерватизм — это реакция условного мещанина на перемены, угрожающие его образу жизни?

Да, ведь консерватизм сам по себе реакционная идеология. Буквально реакционная — в том смысле, что консерватизм в принципе возникает как реакция на какие-либо события, у него нет собственной повестки.

Он возникает как реакция на Великую французскую революцию, реагирует на темы и сюжеты, которые внесены оппонентами, и выстраивает свою идеологию. Это первый важный сюжет. Второй заключается в том, что консерватизм достаточно многослоен, он предполагает несколько очень разных политических линий.

Это стремление часто называют «реакцией» в смысле политического контрдвижения. Но использовать «реакцию» как политический термин здесь непродуктивно. Относительно обывателя мы можем говорить о его «реакционности» с отсылкой к механике, к поведению физических тел: действие и противодействие. В таком случае — да, обыватель реакционен. Он реагирует на происходящее, потому что происходящее ему не нравится и он стремится вернуть статус-кво.

Современный консерватизм чем-то отличается от консерватизма времен Французской революции?

На мой взгляд, о каком-то отдельном «современном консерватизме» говорить особенно не приходится. Потому что консерватизм как идеология, как и все большие идеологии, — это продукт XIX века. Идеология — это вообще феномен, связанный с публичной сферой, с приходом в нее масс.

Судя по популярности политики Марин Ле Пен, Виктора Орбана и Дональда Трампа, массы готовы пойти за ними. Можно их всех назвать консерваторами и на их примере нарисовать политическое будущее западной цивилизации?

Все-таки это достаточно разные люди, но связка с идеей какого-то «светлого прошлого» существует у всех. Собственно, это и дает возможность говорить о консерватизме.

Отсылка к прошлому, которая их объединяет, — это, в сущности, очень понятная идеологическая альтернатива. Тебе не нравится то, в каком направлении развивается государство и общество, но при этом ты не можешь себе представить другой реалистичный порядок, не обращаясь к образам прошлого.

То есть у нас не получается объединиться относительно того, каким мы видим будущее, но мы сходимся в том, что текущее положение дел и направление движения нам явно не нравятся. Попросту говоря, дела идут не так и не туда, куда, на наш взгляд, должны идти. И происходит реакция на это движение — очень простая, базовая.

Но мы же понимаем, что развитие общества и связанные с ним трансформации затормозить невозможно. В одну реку дважды не войти.

Есть такой замечательный экономический историк Карл Поланьи. Он написал книгу «Великая трансформация», где приводит пример с политикой огораживания в Англии, когда в стране стали активно разводить овец и крупным землевладельцам стало выгоднее отдавать участки под пастбища, а не под выращивание злаков, которым занимались мелкие арендаторы.

В судьбе этих мелких земледельцев была заинтересована и королевская власть, для которой они были основой армии, и целый ряд других политических субъектов: в итоге английский парламент на протяжении полутора веков принимал законы против огораживания. Но эти законы не могли остановить процесс, и социальная структура сельской Англии все равно менялась. Экономисты-классики любили вспоминать эту историю как демонстрацию незыблемых экономических законов: мол, экономика рулит. Что бы люди ни делали, какие усилия они ни предпринимали бы, все равно все свершится.

Поланьи, разумеется, не возражает тому очевидному факту, что парламентские акты и разнообразные правительственные меры не смогли остановить огораживание — в итоге Англия обрела тот пейзаж, который будут воспевать в XIX веке: лугов и пастбищ, на которых мирно пасется скот (по хрестоматийному выражению Томаса Мора, «съевший людей»). Но исторический смысл в сопротивлении этому процессу оказывается сильно отличен от тех идей и упований, которые были присущи конкретным участникам — в итоге сопротивление не остановило происходящее, но существенно его замедлило. То есть если сразу согнать крестьян с земли и попытаться полностью изменить структуру сельского общества — произойдет социальный взрыв.

И суть этого консервативного реакционного движения была в том, чтобы дать обществу время на адаптацию, а не вернуться в прошлое, в Англию мелких землевладельцев, где ни о каком огораживании и не слышали.

То есть современные консерваторы лишь отдаляют нашу встречу с неизбежным? Мол, чему быть — того не миновать, но не на нашем веку.

Да, возможно, что целый ряд происходящих процессов в принципе неостановим в этой универсальной логике. Но скорость протекания этих процессов определяет не только время, за которое происходит какая-то общественная трансформация, она вполне себе меняет суть происходящего. То есть скорость протекания процесса оказывает влияние на сам процесс. Одно и то же событие, происходящее за год и происходящее за 20 лет, — это на самом деле два разных события.

Другими словами, современный консерватизм и тот, который придет ему на смену завтра, ничем не отличаются от классического консерватизма XIX века? Некий консервативный консерватизм получается?

А вот и нет. Что такое в контексте консерватизма XIX век? Это переход к индустриальному обществу. Это формирование современной промышленности, формирование современных городов, большой социальный процесс. И здесь консерватизм опирается на старый порядок, аграрный по своей природе, на старые отношения. Он про существующую систему власти, про существующий порядок отношений между этой властью и обществом.

Нет прежней ситуации, когда, например, существуют те же самые отчетливые классы, буржуа и аристократы, как это было в век больших идеологий. На протяжении всего XIX века в той или иной степени сохранялись прежние порядки, старые земельные аристократии, традиционные системы власти. И при этом поднимались новые социальные группы — например, промышленники, которые требовали представительства, требовали влияния на политический процесс. И борьба между консерваторами и либералами была борьбой за баланс между элементами старого мира и мира нового.

Но Первая мировая война окончательно уничтожила эти элементы старого мира. Поэтому четкой линии наследования между классическими консерваторами и современными консерваторами нет: исчезло то, что классические консерваторы защищали.

Это еще и история про наследование имущества. К примеру, Алексей Хомяков, один из самых видных наших консерваторов XIX века, не просто богатый помещик. Его земля — это земля его рода, и власть над этой землей у него абсолютно по праву, у него даже не возникает в этом сомнений. Откуда сейчас взять это осознание несомненности на свое право собственности, на свою субъектность?

Насколько они в этом преуспели и какое будущее ждет консерватизм? В ЕС и США многие уже пророчат приход «правой волны»…

Приход некой «правой волны» не обязательно будет обозначать консерватизм, и ее приход вовсе не гарантирует благоприятные перспективы для консерватизма. Но тем не менее на вопрос о его перспективах я отвечу утвердительно.

Мы начинали разговор с тезиса о консерватизме как механической реакции на происходящие перемены, а перемен сейчас будет очень много. А значит, и движения, использующие консервативные лозунги, получат значительную поддержку, обыватель ведь всегда противится резким и радикальным переменам.

К слову, о переходе одних движений в другие: современная консервативная европейская волна — это во многом защита и отстаивание того самого социального государства, которое формировалось в послевоенный период и в то время отличалось далеко не консервативной повесткой.

Консерватизм в ситуации кризиса — одна из базовых реакций. Собственно, эта реакция выбирает опору на то, что каким-то образом уже существует и работает. Мы либо полагаемся на возможность сконструировать некий порядок, который будет утверждаться сам из себя, либо обратимся к чему-то, что уже существовало и, следовательно, может стать предметом наших надежд как некая опора в реальности.

Может ли консерватизм изменить вектор развития государственности? Например, вовсе уйти от либерального вектора?

На этот вопрос ответить одновременно и сложно, и легко. Потому что есть очень большой соблазн сразу сказать «да», но очень сложно этот короткий ответ раскрыть. Кроме того, мы ведь сейчас говорим о либерализме не просто как о политической идеологии, а как об идеологии, завязанной на глобальный порядок мироустройства и включенной в него. Следовательно, возникает вопрос об устойчивости этого глобального порядка, о возможности перемен в отдельных государствах и регионах без его изменения. А далее возникает вопрос о соответствии слома этого миропорядка консервативной логике в целом.

И здесь мы снова можем вернуться к переходу одного движения в другое. К примеру, сейчас очень актуальна экологическая повестка. Она почти не используется консерваторами, хотя по своему содержанию это в перспективе очень консервативное движение. Поэтому ряд феноменов, которые сейчас мы привыкли считать либеральными, могут быть со временем осмыслены как фундаментально консервативные.