95 лет назад, 18 мая 1928 года, в Москве начался первый показательный судебный процесс сталинской эпохи, определивший социально-политический и нравственный облик нашей страны на нескольких последующих десятилетий, — Шахтинское дело (по названию города Шахты в современной Ростовской области РФ). Почему к исходу нэпа дореволюционная техническая интеллигенции горнорудной промышленности СССР стала козлом отпущения для советской власти? Как во время становления сталинской диктатуры российские и украинские чекисты совместными усилиями раздули дело об «экономической контрреволюции в Донбассе» и вывели его на всесоюзный уровень, устроив тем самым еще и крупный международный скандал? Чего на самом деле в конце 1920-х боялся Сталин на пути утверждения режима своей единоличной власти? Обо всем этом «Ленте.ру» рассказал доктор исторических наук, профессор Новосибирского государственного университета, ведущий научный сотрудник Института истории Сибирского отделения РАН Сергей Красильников.
«Лента.ру»: Что вызвало появление показательных судебных политических процессов в послереволюционное время?
Сергей Красильников: Показательные судебные процессы инициируются самим режимом. Они должны подтверждать и демонстрировать мощь институтов власти, способствовать их утверждению и доминированию во взаимоотношениях с обществом и подтверждать право карать и миловать. Иначе говоря, эти процессы необходимы власти для доказательства своей легитимности. Однако не следует отождествлять понятия легальности (законодательно-правового утверждения власти) и легитимности как выражения доверия групп общества государству.
В идеале это должно выражаться не только в согласии и поддержке действий власти, но и в сознательном и активном участии в осуществлении планов и программ власти, то есть достигать совпадения интересов. Поэтому легальность не равна легитимности, а власть может использовать инструмент самолегитимности, но не иметь реальной массовой поддержки и доверия к ней.
Именно на период 1927-1928 годов выпадает очевидное проявление кризиса легитимности большевистской власти с точки зрения ее поддержки основной трудящейся массой — крестьянством в деревне и рабочими в городе. Это проявлялось в различных формах: для рабочих это — непонимание и неприятие («сшибка») идеологической доктрины («власть есть диктатура пролетариата») с реальным статусом, положением рабочих в социально-экономической жизни, неудовлетворенность уровнем и качеством жизни, правами и т.д.
Для крестьян — это рост противостояния городу и власти в связи с возросшими нажимом на производственную, экономическую деятельность крестьянства, неэквивалентность обмена ресурсами между аграрным и индустриальным секторами народного хозяйства, что вылилось в форму кризиса хлебозаготовок, а в реальности — в «размычку» между деревней и городом. Если перевести это на язык политологии, то здесь — как в первом, так и во втором случаях — речь шла о кризисе легитимности власти. Это выражалось в различных формах недовольства властью — в силу несовпадения коренных интересов основной массы населения страны политическим режимом и неспособности или нежелания руководства большевиков найти возможность для компромисса.
Помимо социально-экономической и отчасти политической подоплеки здесь следует отметить влияние на динамику событий двух важных привходящих факторов — внешнеполитического (военная тревога) и внутриэлитного (кризис внутри руководства большевиков — подавление оппозиционной группировки и репрессии в отношении Троцкого и его сторонников). Это входило в диссонанс с тем, что именно 1927 год проходил под знаком мощного и многопланового, с точки зрения ресурсов пропаганды, празднования десятилетия событий Октября, что сопровождалось провозглашением достижений, побед, ряда преференций для трудящихся, амнистиями и т.д. Однако кризисные проявления, о которых говорилось выше, резко контрастировали и диссонировали с объявленными победами и достижениями.
В чем тогда была логика действий власти — победив открытых врагов, перейти к уничтожению врагов скрытых, не менее опасных?
Если спроецировать отмеченное выше на конкретные причины, вызвавшие появление так называемых «вредительских» процессов, то здесь четко прослеживается логическая взаимосвязь в изменении приоритетов репрессивной политики и общего вектора между победами над одними врагами и выдвижением новых угроз и противников. Закончился цикл процессов с момента окончания Гражданской войны (судов над «контрреволюцией»), в ряду которых последовательно выстраивались процессы над политическими противниками (процесс над эсеровскими лидерами в 1922 году), над священниками (в связи с кампанией по изъятию церковных ценностей), над военными деятелями (Унгерном, Бакичем, Анненковым). Шахтинский процесс предназначался для обозначения нового фронта судебной борьбы: с «экономической контрреволюцией» и новыми противниками — «спецами-вредителями».
Следующей гранью, вызвавшей к жизни будущий процесс 1928 года, стало ужесточение репрессивного законодательства и издание новой редакции УК РСФСР в 1926 году, с внесением в него изменений летом 1927 года, где особое место отводилось пункту 7 статьи 58, обозначавшему преступное использование должностного, аппаратного положения для нанесения вреда советскому государству.
Причем термин «вредительство» в пункте 7, к которому привязывались те или иные действия обвиняемых, в Уголовном кодексе не употреблялся, а сами действия определялись как «подрыв государственной и кооперативной промышленности и учреждений», осуществляемый «в интересах бывших собственников или заинтересованных капиталистических организаций».
Тем самым создавалась как судебная, так и правоприменительная практика, фактически стиравшая грани между должностными и хозяйственными преступлениями и теми, которые уже квалифицировались как «контрреволюционные», попадавшие в подведомственность ОГПУ. Для этого в 1927 году был издан приказ ОГПУ, согласно которого происходившие в экономической сфере негативные случаи (пожары, аварии и т.д.) следовало рассматривать в формате вредительства. Так, если в 1928 году в рамках развернувшейся карательной кампании по борьбе с вредительством с применением пункта 7 статьи 58 аресту подверглось около двух тысяч человек, то в 1930 году — уже более семи тысяч человек.
Иными словами, на протяжении всего 1927 года в стране нарастала социально-экономическая и политическая напряженность, ставшая формой проявления углублявшегося кризиса легитимности большевистской власти в основных слоях общества, причем в тех, которые считались социальной опорой режима — рабочие и основная масса крестьянства.
Центральную роль в пользу второго пути сыграли принятые в начале 1928 года решения о введении чрезвычайных административно-репрессивных мер в отношении крестьянства после двухнедельной поездки Сталина в Сибирь, где он назвал кризис хлебозаготовок «кулацкой хлебной стачкой». Другой опасностью власть объявляла «вредительство буржуазных спецов».
Можно ли считать причинами Шахтинского дела объективные факторы внешнего и внутреннего характера, о которых речь шла выше? На мой взгляд, как военная тревога, так и кризисы в экономике и внутри партии создавали кумулятивный эффект, повышая уровень социальной напряженности в обществе к концу 1927 — началу 1928 года. Кризисные явления сопровождали весь период 1920-х годов, однако в главном события влекли за собой реакцию власти, связанную с выходом из ситуации прежде всего путем усиления конфронтационных мобилизационных методов, поисков причин «не в нас самих» (это слова Николая Бухарина), а в действиях врагов — кулаков, «бывших», спецов-вредителей.
Последние как никто другой подходили под обвинения в связи с заграницей, с прежними владельцами предприятий и так далее. Тактические решения власти оказались безошибочными. Сыграв на так называемых спецеедческих настроениях рабочих, большевистский режим одновременно достигал двух целей. Он канализировал недовольство рабочих своим положением, перенаправив этот негативный потенциал в сторону «вредителей», удовлетворив тем самым еще и психологию социального реванша низов в отношении «бывших».
Стало ли Шахтинское дело в том числе и реакцией советской власти на акцию протеста местных горняков, недовольных кабальными условиями нового коллективного договора?
Необходимо представлять территориальное размещение и организацию угледобычи в Донбассе, которые сложились в начале ХХ века и несущественно изменились в 1920-е годы. Угольный бассейн располагался на территории двух республик: Российская Федерация (Северо-Кавказский край с центром в Ростове-на-Дону, угледобыча в котором велась в трех рудоуправлениях (РУ) Шахтинско-Донецкого округа) и Украина (с центром в Харькове, тогдашней столице Украины, где размещалось правление треста «Донуголь», хотя основная угледобыча велась в Сталинском (3 РУ), Артемовском (2 РУ) и Луганском (5 РУ) округах). Сами шахты являли собой типичные предприятия угледобычи в Донбассе.
Но в 1923 году в Шахтах уже были массовые волнения на Парамоновском руднике, для подавления которых пришлось применять оружие.
Если не считать этого случая, когда в ноябре 1923 года волнения по экономическим причинам переросли в многолюдную демонстрацию с участием пяти тысяч человек с требованием освобождения ранее арестованного рабочего лидера и привели к тому, что власть была вынуждена применить оружие, в дальнейшем столь значимых и опасных для местных управленцев протестов здесь не случалось.
Забастовки на рудниках периодически происходили, однако имели общие для всего Донбасса причины чисто экономического характера — борьба рабочих за улучшение финансовых и бытовых условий. Как правило, забастовки горняков носили локальный, «оборонительный» характер, не выходя за пределы производства, при этом власти если и привлекали милицию, то обычно для точечных арестов организаторов волнений.
Произошедший всплеск забастовочного движения в 1927 году имел под собой массовое недовольство рабочих резким изменением тарифной политики — повышением норм выработки со снижением расценок на выполненные работы, что автоматически влекло за собой снижение реальной зарплаты. Делалось это вне согласования с рабочими и, как правило, в нарушение действовавших коллективных договоров.
Помимо этого, властями проводилась кампания по переводу подземных работников на шестичасовой рабочий день, не обеспечив это организационно-техническими мерами. В итоге шахтеры зачастую не выполняли обязательные нормы дневной выработки. В большинстве случаев забастовки шахтеров носили скоротечный характер, от нескольких часов до одного или двух дней, поскольку в итоге находилась почва для компромиссов с администрацией шахты.
В 1928 году число забастовок снизилось, но причины для них по-прежнему сохранялись. Увеличение планов угледобычи и внедрение новой техники не улучшало положение в сфере охраны труда, а лишь усугубляло. С середины 1920-х ежегодно росло число несчастных случаев, включая и смертельные исходы, как правило, связанные с обрушением горной породы.
Все подобные факторы формировали и поддерживали в угольной промышленности Донбасса достаточно высокий уровень социальной напряженности, который подпитывался застарелыми конфликтами между рабочими и управленцами.
Это значительно осложняло положение инженерно-технических работников (ИТР), часть которых трудились в отрасли еще с дореволюционных времен. К тому же на положение ИТР и управленцев переходили и оставшиеся в стране с Гражданской войны бывшие владельцы шахт или акционеры.
Как раскручивалось Шахтинское дело, которое из обычного трудового конфликта превратилось в массовый политический процесс с обвинениям во вредительстве и шпионском заговоре?
Я уже говорил, что с 1927 года началось качественное изменение репрессивного законодательства и практики его применения в сфере экономики в сторону перекрашивания должностных и хозяйственных преступлений в политические и контрреволюционные. Исходной причиной, из которой затем усилиями местных чекистов выросло само дело, стал несчастный случай на шахте Донецко-Грушевского рудоуправления (ДГРУ) в апреле 1927 года.
Во время проведения взрывных работ погиб шахтер-запальщик, допущенный к работе техником В.И. Беленко. Арест последнего по статье 108 УК РСФСР (нарушение условий безопасности работ с наказанием до трех лет) «за небрежное и халатное отношение к своим обязанностям» поначалу носил достаточно рутинный формат. Под поручительство инженерно-технической секции профсоюза Беленко до суда в начале мая 1927 года был выпущен под подписку о невыезде, снят с должности и переведен на соседнюю шахту.
Этот случай вызвал возмущение в рабочей среде, отчасти потому, что на производстве практиковался следующий подход: из-за дефицита взрывников шахтерам предлагалось за небольшую дополнительную плату самим проводить взрывные работы, но при этом управленцы брали с них расписку, что в случае аварии за все несут ответственность сами шахтеры.
В Шахтинский окружной отдел ОГПУ поступило несколько заявлений, в том числе групповое — от рабочих, о допущенных Беленко и другими специалистами рудоуправления должностных нарушениях, носивших, по их мнению, вредительский характер. Поэтому чекисты получили возможность производить аресты среди инженерно-технических работников рудоуправления уже по пресловутому пункту 7 статьи 58.
Так открылся первый, собственно шахтинский этап предварительного чекистского следствия (июнь — октябрь 1927 года), который проводили местные работники ОГПУ. На помощь к ним летом прибыла группа работников экономического управления полпредства ОГПУ по Северному Кавказу из Ростова-на-Дону. Помимо Беленко, теперь интенсивно допрашивали еще и арестованного заведующего шахтой Н. Гавришенко.
Тогда сотрудники ОГПУ сделали ставку на «вал»: в следственном деле Гавришенко насчитывалось 72 протокола допросов свидетелей — рабочих, дававших компрометировавшие его показания. С Беленко провели десять очных ставок со свидетелями. В результате психологического давления на арестованных оба начали давать показания на других лиц, позволив произвести аресты прочих руководителей и специалистов шахт ДГРУ.
Следствие разрабатывало три линии: две из них искали признаки вредительства на производстве (сбои и аварии) за несколько лет и нарушения должностных отношений с рабочими (грубости, обсчеты и т.д.), третьей линией стали антисоветские настроения и действия с акцентом на поведение специалистов в годы революции и Гражданской войны. Нетрудно заметить, что данная линия следствия соединяла прошлое с настоящим в доказательстве искомой «экономической контрреволюции».
После этого Шахтинское дело вышло на новый уровень?
Да. Второй период чекистского следствия (ростовский, октябрь 1927 — февраль 1928 года) состоял в интенсивных допросах тринадцати арестованных управленцев, инженеров и техников ДГРУ, перевезенных в центр Северо-Кавказского края. Здесь центральное место, наряду с уже добытыми показаниями о наличии контрреволюционной организации на местном, шахтинском уровне, следствие упорно добивалось показаний о заговорщиках в руководстве треста «Донуголь».
Помимо этого, сотрудники ОГПУ искали контакты арестованных с бывшими хозяевами рудников за рубежом и иностранными организациями, обслуживавшими импортную технику в Донбассе. Здесь следствие продвинулось несколько дальше: по обеим линиям чекисты стали получать от заключенных признательные показания.
30 января 1928 года давший перед этим обширные показания Н. Гавришенко покончил с собой. Ранее он уже предпринимал попытки суицида. Другой персонаж, инженер А. Башкин, попавший в поле зрения следователей, поскольку вел переписку с братом-эмигрантом, передававшим ему небольшие посылки с немецкими специалистами, обслуживавшими технику на шахтах ДГРУ, начал давать показания «по заграничной линии». Башкин, еще до ареста лечившийся от нервного заболевания, был сломлен многочисленными допросами: в январе — марте 1928 года его допрашивали 48 раз, иногда дважды в течение суток.
Среди арестованных специалистов из рудоуправлений Шахтинского округа чекистам за несколько месяцев экстенсивного следствия удалось немногого достичь. Признали себя виновными лишь шестеро, двое признали себя виновными частично, пятеро виновными себя не признали, однако этого оказалось критически достаточно для привлечения к делу внимания московского руководства.
Ростовским чекистам во главе с честолюбивым полпредом ОГПУ по Северо-Кавказскому краю (СКК) Е.Г. Евдокимовым удалось представить Г.Г. Ягоде Шахтинское дело как политически перспективное, с возможным обнаружением вредительства в самом тресте «Донуголь», подведомственном украинскому руководству. В конце февраля 1928 года краевой партийный лидер А.А. Андреев направил шифротелеграмму на имя И. Сталина с просьбой принять выехавшего с материалами следствия в Москву Евдокимова, чтобы дать делу дальнейший ход. Сталин и Молотов, несмотря на осторожную выжидательную позицию Куйбышева, Рыкова и Бухарина, дали положительный ответ о перспективе судебного разбирательства по факту «экономической контрреволюции в Донбассе».
Можете предположить мотивы этого решения?
Тут вполне уместен вопрос: при настороженном отношении части кремлевского руководства к возможным последствиям разворачивавшейся «антиспецовской» кампании в условиях происходившей в тот же период серьезной «размычки» с крестьянством на фоне хлебозаготовок могло ли состояться иное, не столь радикальное решение — фактически об открытии еще одного фронта борьбы с врагами?
Достаточно было бы решения заглушить инициативу Евдокимова на уровне руководства ОГПУ, доказав несостоятельность Шахтинского дела, не выдерживавшего серьезной проверки, в случае ее проведения.
Однако, на мой взгляд, здесь совпадали интересы Ягоды в расширении и драматизации фактора вредительства в экономике с переносом шахтинского случая на другие базовые отрасли, чтобы поднять тем самым роль и значение репрессивных органов в общей системе органов власти, с интересами Сталина, выдвинувшего несколько позднее тезис об обострении классовой борьбы.
Решающей же точкой невозврата стало тактически верное предложение Сталина о необходимости послать в регионы Донбасса трех особых эмиссаров из центра, разбавив ненавидящих друг друга Молотова и Томского фигурой Емельяна Ярославского. Вернувшись из десятидневной командировки в округа угледобычи в конце марта 1928 года, они все фактически единодушно признали наличие организованного вредительства на шахтах Донбасса.
И, наконец, третий период чекистского следствия (март — апрель 1928 года) следует характеризовать как самый масштабный и результативный с точки зрения интенсивности достижения поставленных руководством задач. Центр следствия переместился на Украину (в Харьков), а затем и в Москву, куда после 20 апреля доставляли арестованных для завершающих допросов.
Здесь путем допросов чекисты установили не только центр вредительства в Донбассе, но и след, ведущий в центр — в аппарат ВСНХ («Московский центр»), откуда якобы осуществлялись связи с заграницей. На этой стадии к украинцам присоединилась группа чекистов экономического управления центрального аппарата ОГПУ СССР.
По предложению заместителя наркома юстиции Н. Крыленко, фактического координатора досудебной стадии процесса, Политбюро своим решением от 11 апреля 1928 года санкционировало объединение всех материалов трех групп, проводивших предварительное следствие, в одно. Этим же решением Политбюро указало проводить будущий процесс под общим названием Шахтинского, сохранив также общее название, данное украинскими чекистами, — «Экономическая контрреволюция в Донбассе».
О преднамеренном, предвзятом характере и уровне чекистского следствия свидетельствует тот очевидный факт, что, несмотря на громадные ресурсы, который потратили следователи (аресты почти двухсот управленцев Донбасса, сопровождавшиеся изъятием всевозможных вещей, служебных и личных документов), ни в одном из следственных дел подсудимых не оказалось ни одного документа или другой улики, которые служили бы доказательством контрреволюционных действий и связей с бывшими хозяевами предприятий за рубежом.
Все обвинение строилось на показаниях самих подсудимых и взаимных оговорах во время допросов. В итоге первоначальная группа арестованных «шахтинцев» (тринадцать человек) выросла к началу процесса до 53 подсудимых, среди которых оказалось и трое немецких специалистов.
Вот о них и следующий вопрос. Зачем чекисты арестовали работающих в Донбассе специалистов из Германии, но не тронули их коллег из Великобритании? Ведь это привело к крупному международному скандалу с дружественной страной, которая активно сотрудничала с СССР.
Появление в начале марта 1928 года в списке арестованных, а затем и обвиняемых нескольких германских подданных действительно считалось весьма рискованным шагом Москвы и первоначально советским руководством не рассматривалось. Аргументы против «интернационализации» процесса казались очевидными: германская сторона тогда была самым крупным и реальным партнером СССР в Европе, предоставляла стране кредиты и была максимально широко допущена к поставке угледобывающего оборудования и специалистов для его обслуживания в Донбасс.
Именно в то время решался вопрос и о предоставлении нашей стране очередных кредитов. Гораздо логичнее казался бы арест английских специалистов, которые, помимо поставок в СССР крупной фирмой «Метрополитен Виккерс» оборудования для энергетики, участвовали и в поставках техники для угледобычи в Донбассе, тем более на тот момент с Великобританией межгосударственные дипломатические отношения были разорваны.
Однако 8 марта 1928 года в постановлении Политбюро санкционировался арест «замешанных немцев», однако рекомендовалось «англичан не трогать», продолжая вести наблюдение за ними. Ход был рискованный, поскольку реакция германской стороны ожидаемо была резко негативной: последовал ряд демаршей, в том числе была заморожена работа комиссии по согласованию направлений дальнейшего сотрудничества с СССР. По дипломатическим каналам немцы добились, и не без успеха, освобождения из-под ареста нескольких человек.
Первоначально аресту подверглись пятеро немцев, хотя чекисты умудрились включить в этот перечень еще одного немца, Кестера, который на тот момент вовсе не находился в СССР, — он уехал еще в 1927 году. Однако ему инкриминировалась будто бы передача крупной суммы денег «вредителям» на «шпионские» нужды. Понятно, что чекистскому ведомству для доказательства связей «вредительской организации» с зарубежными хозяевами нужны были иностранцы, постоянно командируемые и работавшие в угольной отрасли, однако столь же очевидными оказывались и неизбежные издержки, которые легли на плечи дипломатов.
В итоге интенсивных переговоров между сторонами был достигнут компромисс. Двоих арестованных, Гольдштейна и Вегнера, вскоре отпустили.
В отношении трех остальных советской стороной было дано по дипломатическим каналам заверение об их освобождении после суда, что и оказалось потом выполнено. Угроза нового демарша, отзыва немецкими фирмами своих специалистов из СССР и срыва переговоров о расширении торговли миновала.
Советское руководство для нужд самого процесса получила немногое: «немецкий след» сыграл в нем незначительную роль, да и то использовался советской пропагандой для влияния на внутреннюю аудиторию. Хотя один аргумент длительного действия оказался прагматическим: ни одна иностранная фирма и их работники не обладали теперь в СССР неприкосновенностью. Что же касается англичан, то в апреле 1933 года состоялся-таки постановочный процесс над группой британских специалистов и советских сотрудников фирмы «Метро-Виккерс», получивших реальные сроки. Впрочем, англичан через некоторое время выпустили и выслали из страны.
Как проходили судебные заседания, которыми руководил печально известный Андрей Януарьевич Вышинский?
Судебный процесс, по сложившейся в раннесоветскую эпоху традиции, проходил в Колонном зале Дома Союзов (до революции — Дом Благородного собрания) и вместил в себя 42 судебных дня заседаний. Более длительным — 47 судебных дней заседаний — был только эсеровский процесс 1922 года. Процесс стал своего рода должностным и карьерным трамплином во власть для его председателя А.Я. Вышинского. Он держал все нити ведения суда, включая не только регламент, но и решение всех текущих моментов, включая визирование ежедневных стенограмм заседаний.
Формально никаких процессуальных сбоев или конфликтных ситуаций с основными сторонами процесса допущено не было. Аспекты, которые могли касаться критики в суде большевистского руководства или его представителей, не допускались, просьбы некоторых подсудимых о вызове в качестве свидетелей советских руководителей, которые могли бы свидетельствовать о высоком профессионализме своих подчиненных, решительно пресекались либо самим Вышинским, либо прокурором Н.В. Крыленко. Фактически вдвоем они обеспечили политическую стерильность процесса.
Серьезными противниками в судебных слушаниях для них являлись защитники подсудимых. В суде участвовали 15 лучших и опытных защитников, среди которых были и представители дореволюционной адвокатуры. Их профессиональные способности, безусловно, ограничивались невозможностью поставить под сомнение саму мифологическую и тенденциозную основу процесса. Однако они имели возможность, опираясь на огрехи и непрофессионализм чекистского следствия, вскрывать на суде противоречия в показаниях конкретных лиц и недостаточность объективных улик; адвокаты также отмечали факты оговора своих подзащитных.
Особенно важным это становилось для тех подзащитных, которые ни на следствии, ни в суде не признали себя виновными (а таковых оказалось 23 человека). В итоге 19 обвиняемым суд определил более мягкое наказание, чем требовал прокурор Н.В. Крыленко, в том числе и в отношении тех, для кого он требовал смертного приговора. Профессионализм защитников имел свою цену: среди них, по выявленным сведениям, лишь трое пережили Большой террор.
При изучении документации Шахтинского процесса нам с коллегами удалось выявить уникальный факт, связанный с процедурной стороной выполнения расстрельной его части. На самом процессе выносилось решение о применении смертной казни в отношении одиннадцати подсудимых. ЦИК СССР затем вынес постановление о смягчении приговора шести осужденным с заменой его длительными сроками заключения. Затем в газетах было опубликовано сообщение о расстреле пятерых оставшихся.
Однако через три года двое из них (горные инженеры Н.К. Кржижановский и Н.А. Бояринов) оказались в списках специалистов, направленных для отбывания срока наказания по специальности на Урал и в Караганду.
Неисполнение смертного приговора остается невыясненным. Возможно, это было отчасти связано с ситуацией вокруг формулы приговора на заседании Политбюро за три дня до вынесения приговора судом. Н.И. Бухарин рассказывал Л.Б. Каменеву, что во время обсуждения, когда присутствовавшие дружно «голоснули» (термин Бухарина) за расстрел части подсудимых, Сталин вдруг выступил против расстрела кого-либо. Можно допустить, что возник факт номенклатурного торга за головы подсудимых.
Ваш коллега Кирилл Александров в интервью «Ленте.ру» так охарактеризовал Шахтинское дело 1928 года и дело Промпартии 1930 года: «Первые публичный процессы над "врагами" и "вредителями" Сталин использовал для создания в стране соответствующей атмосферы коллективного психоза. Миф об "осажденной крепости" требовалось использовать для ужесточения карательной политики». Согласны ли вы с этим мнением? И к каким еще последствиям привело Шахтинском дело?
Я воспользуюсь известной формулой классика социологии Р.К. Мертона, предложившего алгоритм изучения непреднамеренных последствий преднамеренного социального действия. Он отметил четыре причины, порождающие отклонения результата от намеченной цели: неполнота знания и ошибки на всех стадиях действия (от выбора цели до средств ее достижения); применение прежнего опыта, давшего сбой в новых условиях; императивность ближайшего интереса («все и сразу»); расширение действия за пределы собственной сферы.
Если переложить эту формулу на Шахтинское дело, то мы увидим следующую картину. В первом случае инициаторы и исполнители (чекисты) не обладали в должной мере знанием экономико-производственных реалий, и каждое событие (пожары, аварии, несчастные случаи) рассматривали под углом зрения преднамеренного вредительства.
При этом предвзятость следствия строилась на показаниях рабочих и технико-экономических экспертизах, проведенных значительно позднее самих происшествий, а также на показаниях самих арестованных, полученных в ходе длительных экстенсивных допросов (самооговор и оговор других). В итоге значительная часть выведенных на процесс подсудимых либо не признали себя виновными, либо признали лишь частично (в совокупности это 34 из 53 человек).
Во втором случае большевистское руководство, санкционировавшее открытый судебный процесс, опиралось на опыт проведения более ранних и относительно успешных, с его точки зрения, политических процессов (суды над лидерами эсеров, церковными деятелями, руководителями антибольшевистского движения), где подсудимые в действительности являлись противниками большевизма и имели институциональную основу для этого.
Конструкция процесса оказалась излишне громоздкой (53 обвиняемых; наличие среди них троих германских подданных; назначение, помимо государственного обвинителя, также и общественных обвинителей; введение в состав судей двух рабочих; значительное количество свидетелей из среды рабочих) повлекло за собой увеличение длительности процесса и, соответственно, расходов на его ресурсное обеспечение. Все последующие «вредительские» политические процессы обходились значительно меньшим числом подсудимых и, соответственно, меньшей продолжительностью (в частности, процесс Промпартии 1930 года — 8 подсудимых, 13 дней; меньшевистский процесс — 14 подсудимых, 8 дней).
Третий фактор — тенденциозность процесса, продиктованная интересами власти, устанавливающей внешнее управление над судопроизводством. Это определяло алгоритм и динамику процесса, вплоть до определения формулы приговора на заседаниях Политбюро. Основная цель — консолидация трудящейся массы населения страны вокруг большевистского руководства путем мощной социально-мобилизационной кампании, содержавшей в себе противоречие в том, что она осуществлялась на конфронтационной основе.
Соответственно, в итоге Шахтинского процесса уровень и формы социальной напряженности не снизились, а возросли. Четвертая причина состояла в том, что феномен «вредительства» превратился в постоянно действовавший инструмент не только в карательной политике и пропаганде, но распространился в сфере социально-трудовых отношений как на производстве («спецеедство»), так и в военной, научной и других далеких от индустрии областях. Тем самым закрепилось характерное для сталинской эпохи явление сцепленной «сверху» и «снизу» интеллигентофобии.
Фигурантам Шахтинского дела пришлось долго ждать исторической справедливости, но они, хоть и посмертно, все-таки ее дождались. 27 декабря 2000 года Генеральная прокуратура Российской Федерации произвела юридический пересмотр данного дела, приняв заключение на 72 страницах. В нем на основе проверки материалов предварительного и судебного следствия Генпрокуратура установила многочисленные факты фальсификации доказательной базы и реабилитировала всех осужденных.