Сколько россиян страдают психическими расстройствами — не знает никто. По некоторым оценкам, это каждый третий житель страны. Их сторонятся, с ними не хотят строить ни личные, ни рабочие отношения, к ним относятся как к людям второго сорта, поэтому многие просто боятся обращаться к специалисту. «Лента.ру» поговорила с россиянами, которые годами лечатся от ментальных заболеваний, и узнала, с какими трудностями они сталкиваются каждый день, какой видят повседневную реальность и почему опасаются психиатрических больниц.
Вероника:
Я дважды лежала в одной и той же психиатрической больнице. Там мне сначала диагностировали затяжную депрессию средней степени, а потом уже депрессивный эпизод.
Врачи посчитали, что чудесным образом вылечили мою затяжную депрессию, и этот эпизод — уже что-то другое. По правде, мне просто не помогло лечение в первый раз. Приходилось бегать за психиатром, который не особо горел желанием мне помочь. Результата почти не было. Поэтому это был не депрессивный эпизод, а все та же затяжная депрессия
Всю жизнь мне снился мой конец. Во сне я падала на рельсы, с лестницы или откуда-то еще.
Точно не знаю, что послужило причиной такого состояния. Помню только, что родители были в разводе, и меня в возрасте трех лет отправили пожить к отцу на какое-то время. Его часто не было дома, он постоянно работал, а мачеха оставляла меня одну. В три года я жила почти в полном одиночестве несколько месяцев.
В остальном все было более-менее нормально. Единственная проблема была в том, что я уже с первого класса отказывалась ходить в школу. У меня начинались истерики, если меня заставляли.
Постоянные переезды сильно отразились на моем состоянии — мне было плохо, друзей не было. Я все время проводила одна, ненавидела школу и одноклассников. Надо мной издевались, могли избить. Все это очень сильно выводило из себя. Потом я переехала в Казахстан. Прожила там три года, и во второй половине шестого класса там я стала наносить себе порезы. Для меня это был своего рода ритуал — как встать утром, почистить зубы, пойти в школу.
Я резалась для успокоения, особенно когда случались панические атаки. Вредила себе, чтобы все это закончилось и я смогла успокоиться. Порезы использовались и для манипуляции.
Мне действительно было невыносимо. Помню, что могла спать только тогда, когда в наушниках музыка играла на максимум. Единственные люди, кто меня поддерживал, — друзья в интернете, несколько человек. Они и спасли меня. Я очень много спала и лежала, мне было неинтересно ходить куда-либо. Я забрасывала все дела, которыми занималась.
В седьмом классе я впервые попыталась что-то с собой сделать. Маленькая и глупая. В итоге я пришла в комнату к маме посреди ночи и сказала, что у меня дико болит живот и я не знаю, как быть.
Когда я позже стала ходить к специалистам, они задавали мне один и тот же вопрос: «Где ты это увидела?». А я нигде не увидела.
Я тогда училась в частной школе, и там были достаточно агрессивные и жестокие дети. Надо мной сильно издевались, и я помню, как в какой-то момент на уроке у меня оголилась рука. Девочка, которая принимала активное участие в травле, увидела порезы. Она пришла в дикий шок. Отвела меня после урока в сторону и стала спрашивать, что со мной произошло, чуть ли не рыдала. Одноклассница вдруг поняла, что натворила.
Кроме депрессии у меня диагностировано пограничное расстройство личности, то есть я испытываю все чувства гораздо сильнее других. Мне поставили ПРЛ еще до совершеннолетия. Обычно его так рано не диагностируют, но у меня проявления были слишком яркими. Дальше я начала ходить на диалектическую поведенческую терапию, что сильно улучшило мое качество жизни. Однако попытки свести счеты с жизнью продолжились. Закончилось все тем, что меня на скорой отвезли в реанимацию. Я проснулась через несколько дней в подгузнике и с катетером.
В девятом классе половину учебного года я просто пролежала на кровати — не вставала, не мылась, не ела. Когда меня пытались насильно стащить на пол, начиналась паническая атака. Я просто кричала.
Родители отправили меня в центр «Герда» в Казани, потому что боялись за мою жизнь. Там я провела весь 10 класс и там мне исполнилось 16 лет. Родители хотели как лучше, но они не знали, что там на самом деле происходило. Условия были жесткие, я просила забрать меня оттуда, но не могла рассказать по телефону всего — за это могли наказать.
С нами [детьми] работал один психолог, а с родителями общалась целая команда специалистов. Уверить их в чем угодно было очень легко. Мы были просто в ловушке.
В провинившегося могли бросать разные вещи. В меня прилетали ключи, ручка от окна. На интервенции — мероприятии для пяти человек, в том числе взрослых консультантов по работе с подростками и нескольких детей — все по очереди орали, матерились и проявляли агрессию. И все хотели туда попасть в качестве агрессора — это было единственное место, где можно, где разрешалось кричать и выпускать эмоции. Вне этого мероприятия детей наказывали даже за плач. Доходило до того, что мы ходили в туалет только после вечернего мероприятия — боялись, что накажут. Психика реально не выдерживала.
Детей могли привязать друг к другу и заставить ходить везде вместе. Такое наказание называлось «веревка». Я несколько раз испытала его на себе. До меня девочка, которая была в центре два года, успела постоять на «веревке» со всей группой — то есть она даже в туалет ходила с другими детьми. И мальчиками, и девочками.
Помню, призналась в симпатии к девочке, которая пользовалась привилегиями и могла спокойно жаловаться руководителям. Причем я не делала ей каких-то романтических намеков, а скорее обозначила это как проблему, попросила помочь разобраться. Но ей стало мерзко от моих слов, она сразу же нажаловалась, и нас поставили на «веревку». Мы поневоле ходили вместе, и она всем рассказывала, как я ей противна, в то время как я постоянно находилась рядом. Таким изощренным способом консультанты добивались того, чтобы мы друг друга возненавидели.
За дружбу тоже наказывали. Ведь если люди дружат, то у них появляются какие-то секреты, они делятся чем-то друг с другом и могут что-то не рассказать консультантам. Мы находились в полной изоляции и понятия не имели, что происходит вне центра. Каждую ночь мне снилось, что я оттуда выхожу. Я даже пыталась сбежать. Смогла связаться с мамой, но она меня обманула. В центре ее уверили в том, что я взбрыкнула, а на самом деле все нормально.
Учились по определенным дням, один или два часа. Все были в одной группе, учитель на всех один. Самому младшему мальчику было девять лет. Уровень образования, конечно, был низкий. Настолько низкий, что родителям пришлось заплатить за экзамен в школе, к которой нас приписали.
Из центра меня забрала мама. Помню, как содрала после этого все обои в комнате и изрисовала стены — писала о том, как хочу умереть. После выхода из центра, по словам других ребят, про меня стали распускать слухи, якобы я употребляю наркотики. Это была откровенная ложь. Я не употребляла.
На самом же деле после центра мне поставили посттравматический синдром.
Я постоянно оборачивалась, боялась, что кто-нибудь догонит меня и вернет обратно. Подходила к маме и просила не отправлять меня в центр, хотя она и не собиралась этого делать. Мне еще несколько лет снилось, что я возвращаюсь туда. Снится до сих пор, но уже реже. Я знаю, что эта боль будет со мной всегда. В общей сложности я пробыла там девять месяцев.
Сейчас у меня большие успехи в лечении, и я правда хорошо живу. Нахожусь в ремиссии по депрессии. Этого удалось добиться с помощью таблеток и работы со специалистом.
Екатерина:
Официально у меня диагностировано пограничное расстройство личности, посттравматическое стрессовое расстройство, биполярное расстройство и диссоциативное расстройство идентичности. Все диагнозы были поставлены в разные периоды жизни. Сначала мне сказали, что у меня депрессия — эпизод длился около двух лет. Из дома вышла раза три за весь год. Развилась анорексия. Затем я стала пить препараты, из-за которых у меня началась мания, и в итоге мне поставили биполярку. Через некоторое время у меня выявили дислексию — трудно концентрироваться на чем-либо, читать. Врачи сказали, что болезнь могла появиться по причине недостатка йода и плохой генетики из-за отца-наркомана.
Во время депрессивного эпизода было трудно существовать в обществе. Банально находиться с кем-то в лифте становилось для меня катастрофой. Почти не ела — могла раз в три дня попить чай. Родители не замечали, что со мной происходит. Они часто уезжали надолго, и я могла неделями лежать и ничего не делать.
С восьми лет со мной уже происходило что-то странное. Я избивала себя, ела кутикулу, ногти, раздирала кожу. Провоцировала маму, чтобы она меня наказывала. Это был мой единственный способ привлечь ее внимание.
В такие периоды я могу просто подходить к людям на улице и задавать какие-то неадекватные вопросы. Если кто-то перейдет мне дорогу в мании, я могу накричать. Или могу спокойно уехать к незнакомцу, напиться и принять наркотики. Однажды я голая вышла на улицу в период мании. Бывало, просто орала какие-то песни в метро, громко кричала в общественных местах.
Когда мне тяжело справиться с эмоциями, я прибегаю к селфхарму. Это своего рода зависимость: при порезе вырабатывается адреналин и дофамин. Как-то я была в торговом центре, разговаривала с другом по телефону и рассказывала ему, как нанесла себе увечья. Очень сильно ругалась матом и плакала. Ко мне подходили люди и спрашивали, могут ли они чем-то помочь, а я просто посылала их.
Дереализация проявляется почти каждый день. Я просыпаюсь, смотрю в потолок, а он давит на меня. Вся квартира плывет и дышит. При этом я осознаю, что со мной происходит.
Мне часто снятся кошмары и случаются сонные параличи. Снится, что я падаю, вылетают зубы. По ночам парализует тело — вижу себя в зеркале в комнате, и мне кажется, что там какой-то другой человек. В детстве сонные параличи случались постоянно. Мне казалось, что куклы в комнате ходят и бегают.
Деперсонализация у меня есть с самого детства из-за пережитого сексуализированного насилия. Проявлялось это следующим образом: я могла куда-то бежать или идти, а тело неожиданно полностью немело. Сердцебиение могло участиться настолько, что казалось, будто душа выходит из тела. Давление резко падало, и я даже пару раз просто грохалась в обморок.
Сексуализированное насилие произошло, когда мне было пять, и продолжалось около двух лет. Это был мой старший брат. Поначалу он показывал мне порно каждый день, мастурбировал при мне неоднократно. Потом стал применять силу. Я не понимала, что происходит. Через какое-то время у меня выработался стокгольмский синдром: я подходила и просила, чтобы он меня изнасиловал. Брату тогда было 14 лет.
В целом атмосфера в семье была очень нездоровая. Отец был наркоманом, полжизни провел в тюрьме. Большую часть времени в детстве я проводила с мамой, сестрой и братом, который меня насиловал. Все дети были от разных отцов. Мама часто приводила любовников, на моих глазах случались драки, ее часто избивали. Мы жили как чужие люди, и она ни разу не спросила, как у меня дела. Когда я выросла, она как-то призналась, что я просто была ей отвратительна.
Кроме того, я росла в провинциальном городе. Естественно, там творилась всякая жуть, которая тоже на меня повлияла. Дети во дворе были очень жестокими, они могли спокойно сбрасывать котят с пятого этажа, кидать в них камни.
Учителя жаловались на мою неуспеваемость, органы опеки постоянно проверяли нашу семью. На мать даже завели какое-то уголовное дело, потому что она очень сильно избивала мою сестру. Нас хотели забрать в детский дом, но все как-то утряслось. Было страшно.
Сейчас я состою на учете в ПНД, принимаю транквилизаторы и антидепрессанты. Из-за таблеток у меня часто бывает мания, последняя длится уже четыре месяца. Но главное, что я не живу сейчас с братом, а мать и сама стала проходить психотерапию. У нее выявили раздвоение личности.
Дмитрий:
C диагнозом ситуация сложная. Обычно мне ставят шизотипическое расстройство — F 21, полную шизофрению мне ни разу не ставили. С врачом недавно обсуждали, что все-таки это может быть шизоаффективное расстройство, но не факт.
Любой шизоспектр делится на позитивные и негативные симптомы. Позитивные — бред, галлюцинации, а негативные — апатия и ангедония. Собственно, почему шизофрения и является инвалидизирующим заболеванием.
Все началось очень давно. Первые звоночки были еще в 14 лет, но не настолько весомые, чтобы на меня обратили внимание. А в 17 лет был довольно яркий психотический эпизод, и тогда родственники стали что-то замечать.
В итоге меня практически насильно отправили в больницу с диагнозом F23.1 — острое полиморфное психотическое расстройство с симптомами шизофрении. И по факту я тогда не понял, что мне надо к специалисту.
Это появилось внезапно, без каких-либо катализаторов. Просто предрасположенность. У меня и в детстве были какие-то подобные странности, но со временем я стал придавать этому некий религиозный смысл. Все это мной интерпретировалось как некие сообщения от бога. Я тогда, конечно, подозревал, что у меня есть какое-то заболевание, но полагал, что максимум это депрессия, но никак не шизотипическое расстройство.
Я лег в стационар, меня поместили в наблюдательную палату. Это специальное место, где лежат люди с острыми состояниями. С психотикой там обычно долго держат. По большей части там были ребята, которым уже ничем не помочь: они буйные, орут по ночам, кидаются. А ты сидишь себе спокойно и у санитара отпрашиваешься в туалет.
Но в столовку строем ходите все вместе — та еще картина.
Пролечили меня тогда антипсихотиком. У меня уже выработалась тактика — всегда говорить, что все хорошо. Врач была молодая и неопытная, не поняла, что я могу всего не рассказывать, и просто верила в это. В итоге пролежал я там 29 дней. Вышел из больницы, и меня направили в ПНД — просто провериться. Там много было мразей — то положить хотят в стационар, то лечить не хотят.
Пришел в диспансер, начал врачу про бога опять затирать и искренне не понял, почему меня снова направляют в больницу и говорят, что меня недолечили. Тогда мне не было еще 18 лет, меня не могли насильно отправить туда сразу на скорой, поэтому отпустили домой и велели лечь туда сразу же.
Но я как-то уговорил мать, чтобы она меня туда не отправляла. Долго я не продержался — через два месяца снова попал в больницу с тем же диагнозом F23.1. Меня пролечили второй раз, и тогда уже стала нарастать некая негативная дефицитарная симптоматика.
Я и так всегда особо за собой не следил и ленился что-либо делать, а тогда это стало очень сильно выражаться. Например, я стал просто прогуливать школу — меня отправляют, а я тупо иду тусить к бабушке в подъезд.
Потом я был на поддерживающей терапии, сильных проявлений уже как таковых не было. Но после того, как во второй раз отлежал в больнице, стал амебой, которая ничего не делает. Появился такой стандартный апато-абулический синдром. Его очень часто путают с депрессией. Состояния очень похожи: перестаешь мыться, следить за собой, ничем не занимаешься, не работаешь и не учишься. Родственники часто воспринимают это как лень. А человеку просто становится ничего не нужно.
При шизофрении превалирует именно абулия, а не апатия. Человек в депрессии скажет, что у него просто нет сил сходить в ванную, а в моем случае ты просто не видишь в этих действиях смысла. Со своим состоянием я пытался работать. Проработал неделю, понял, что это не для меня. Потом мне то повышали, то понижали дозу лекарства. Врач решила, что проявления у меня уже низкие. На более низкой дозировке я стал вроде как поживее. Решил подать документы в колледж, проучился две недели и снова попал в стационар.
Мне никто не спешил ставить апато-абулический синдром, всегда ставили депрессивный синдром, хотя я уверял врачей, что это не так. У меня нет плохого настроения, я просто ничего не чувствую. Ситуация в жизни, может быть, и плохая, ты понимаешь это головой, но тебе просто пофиг.
Я перестал читать — с концентрацией у меня тоже проблемы. Раньше любил книги, популярную философию в том числе. Потом лет в 17 стал ощущать упадок. Мозг за подобные действия награждает нас дофамином, это и есть смысл удовольствия. А у меня дофамина уже не было, и чтение перестало доставлять удовольствие.
Анастасия:
У меня диагностировали диссоциативное расстройство идентичности. Долгое время я не замечала, что происходит. В детстве мама говорила мне: «Ты рассеянная, забывчивая». В 15 лет произошла страшная ситуация: я очнулась спустя две недели и совершенно не помнила, что со мной происходило все это время. В школьных тетрадях не было пропущено ни дня, но видно, что кто-то писал тремя разными почерками, которые не имели ни малейшего сходства с моим.
Я попросила маму отвести меня к психиатру. Она выписала сильные таблетки. Первая мысль — шизофрения, хотя мне не объявили диагноз. Так я и жила до 18 лет с вопросом, что я такое.
Основные личности — Виктор, Марин, ребенок Яся. В колледже точно замечали изменения в поведении. В основном личности просыпаются, когда есть какие-то триггеры или сильный стресс.
Причиной ДРИ послужило главным образом сексуализированное насилие в детстве. Оно продолжалось три года, с восьми до одиннадцати лет. Это был знакомый семьи, сосед по даче.
Из-за диссоциации я забыла многие вещи, которые он со мной делал. Их удалось вспомнить только с помощью специалиста.
Терапия состоит из разных вещей: чаще всего обсуждаем насущные проблемы, отношения с семьей, партнером, работу. Затем можем иногда начать погружаться в травму с помощью гипноза, так как я хожу к гипнотерапевту.
Два раза меня госпитализировали в психиатрические больницы. Первый раз мой бывший муж и мама отправили меня в частную нормальную клинику. Там был консилиум, в мои рассказы про личности сначала не верили, но затем решили понаблюдать за мной несколько дней. Я лежала под камерами, меня пичкали таблетками, капельницами, психологи смотрели на мои реакции.
Второй раз я попала в НИУ в очень остром состоянии. Там мне поставили шизофрению, потому что с лечащим врачом я общалась всего один раз. И это была конкретно я, а не какая-то из моих личностей.
Первой узнала о моей болезни жена двоюродного брата. Она передала наклейки Ясе — ребенку. Сказала положить их на видное место. Мол, если ДРИ действительно есть, то она увидит их и обрадуется. Меня это очень смутило, и я даже пожалела, что рассказала.
Друзья, партнер и тетя могут отличить, когда им пишу я, а когда кто-то из моих личностей. Моя подруга буквально на днях сказала, что уже может различать личности по лицам.
Как правило, я восстанавливаю то, что они после себя оставили, по перепискам или рассказам знакомых. У одной из личностей даже есть свой дневник во «ВКонтакте», где она делится своими переживаниями. А еще одна личность, Ева, хранит память о сексуализированном насилии в детстве, мечтает стать психиатром и самостоятельно изучает неврологические и психиатрические термины.