В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга «Полезное прошлое. История в сталинском СССР». Как и почему советский диктатор поставил историческую науку на службу большевистской идеологии, как он лично редактировал учебники истории и сценарии художественных фильмов, как менялись официальные трактовки исторических событий по мере становления тоталитарного режима Сталина и почему Иван Грозный нравился ему больше Петра Великого, «Ленте.ру» рассказал автор книги, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН Виталий Тихонов.

Возвращение истории

«Лента.ру»: В своей книге вы напоминаете, что в первые годы советской власти историю сознательно не преподавали «как предмет, воспитывающий шовинизм и национализм». Что изменилось в начале 1930-х годов, когда Сталин повелел восстановить исторические факультеты в вузах и лично устроил конкурс новых школьных учебников истории? Ведь все это случилось после академического дела 1929-1931 годов, от которого сильно пострадали историки дореволюционной школы.

Виталий Тихонов: Я бы сделал небольшое уточнение. Опасение большевиков вызывала не история как таковая, а то, как ее представляли дореволюционные историки, на которых новая власть смотрела как на выразителей идеологии эксплуататорских классов. Лидер историков-марксистов 1920-х годов Михаил Покровский говорил своим слушателям: не стоит обольщаться, что дореволюционные историки, заявлявшие о своей приверженности принципу объективности, действительно были объективны. За фасадом даже простого набора фактов скрывается определенная идеология, которую следует «расшифровать». На место исторической идеологии господствовавших классов старого мира должна была прийти новая история — партийная, но объективная, поскольку она служит рабочему классу и будущему коммунистическому обществу. По крайней мере такие были лозунги.

История действительно в 1920-е годы в школе не преподавалась в качестве полноценного предмета, хотя определенные исторические знания давались, а в вузах читались исторические курсы. Существовало историческое отделение в Институте красной профессуры (ИКП), главной кузнице интеллектуальных партийных кадров, в составе университетов в 1919-1925 годах работали факультеты общественных наук, на которых велись занятия исторического профиля. Так что большевики не свернули историческое образование, они хотели его переформатировать.

Каким образом?

Во-первых, они боялись, что «старые специалисты» запудрят мозги студентам, поэтому старались не допускать их в высшую школу. В реальности дефицит кадров был настолько большой, что историки с дореволюционным стажем преподавали даже в ИКП. Предполагалось, что за короткое время будут воспитаны новые «красные профессора», и после этого можно будет полноценно развернуть университетское образование. Упомянутое академическое дело (дело историков) как раз хорошо вписывается в развернувшуюся в ходе «великого перелома» борьбу со «старыми спецами» и непокорной, как казалось вождю, Академией наук. По его итогам в ссылке оказались ведущие историки: С.Ф. Платонов, Е.В. Тарле, С.В. Бахрушин, Н.П. Лихачев, М.К. Любавский и т.д. Многие из репрессированных ученых так и не вернулись.

Во-вторых, 1920-е годы — это время экспериментов, в том числе и в образовании. Считалось, что старые институции (например, историко-филологические факультеты) слишком оторваны от жизни, поэтому на протяжении первого десятилетия советской власти проходили экспериментальные поиски новых форм организации преподавания и изучения истории, где бы теория и практика шли рука об руку. Здесь вопрос в том, почему в итоге вернулись к классическим формам преподавания истории в школе и вузах.

В начале 1930-х годов исторические факультеты стали появляться в открывающихся педагогических вузах. В главных историографических центрах страны — Москве и Ленинграде — исторические факультеты действительно отсутствовали, но работали специализированные гуманитарные вузы: Московский институт философии, литературы и истории (МИФЛИ) и Ленинградский институт философии, лингвистики и истории (ЛИФЛИ).

Во многом сталинское «возвращение историзма» было обусловлено вполне прагматическими соображениями. Пропаганда, строившаяся на абстрактных марксистских категориях, оказалась неэффективна и малопонятна широким массам.

Между тем обстановка в мире становилась все более неспокойной. Считалось, что мировой экономический кризис приведет к новой мировой войне. Особенно беспокоило распространение фашистских режимов, которые активно апеллировали к образам прошлого, доказывая особую роль арийцев, римлян, древних японцев в истории и «неисторичность» других народов. Нужно было дать им эффективный «историографический ответ».

Сталинская «империя памяти»

То есть радикальный поворот во внутренней идеологической политике во многом был вызван внешними причинами?

Не только. Еще был очень важен фактор стремления к внутренней консолидации населения перед лицом реальных и мнимых внешних и внутренних врагов. Именно в середине 1930-х годов, синхронно с «историческим поворотом» советской идеологии, появляются такие идеологемы, как «советский патриотизм», «советский народ» и т.д.

Как это продемонстрировал американский историк Дэвид Бранденбергер, первоначально советский героический пантеон строился из фигур действующих советских партийных лидеров и военачальников, но Большой террор привел к тому, что немало из них (Тухачевский, Блюхер, Ежов, Егоров, Бухарин и т.д.) были объявлены «врагами народа» и стало ясно, что давно умершие исторические деятели являются более подходящими для создания нового формата исторической политики.

Сыграл роль и фактор самого Сталина, который не отличался сильным абстрактным мышлением, зато понимал, какие образы требуются массам. Именно он стал инициатором многих изменений на историческом фронте, включая перестройку партийного образования в русле преподавания марксизма через историю партии большевиков.

Лозунг единства теории и практики революционной борьбы и строительства нового общества попытались воплотить в знаменитом «Кратком курсе истории ВКП(б)». Прошлое в этой связи стало наглядным идеологическим ресурсом, из которого можно было черпать примеры, иллюстрирующие актуальную политику, фигуры злодеев и героев.

Сталин стал инициатором и подготовки новых школьных учебников. В марте 1934 года на заседание Политбюро были вызваны ведущие советские историки, перед которыми Сталин заявил, что «учебники эти никуда не годятся», поскольку слишком абстрактны и скучно написаны. Тогда же он предписал отказаться от презентации истории как «Истории народов СССР» и написать «Историю СССР».

Разве эта разница была так существенна?

Казалось бы, это нюанс, но здесь виден переход к более государственнической идеологии, где русские должны были выступать в качестве собирателей других народов. Вскоре это было оформлено в идеологеме «дружбы народов», где русские объявлялись первыми среди равных. Историки сначала предоставили конспекты будущих учебников, которые категорически не понравились Сталину.

От имени жюри в составе самого Сталина, Кирова и Жданова были подготовлены замечания, которые должны были стать ориентиром для авторов. Надо сказать, что замечания носили отрывочный характер, поэтому рассматривать их в качестве полноценной «дорожной карты» не приходится. Тем не менее в 1936 году прошел всесоюзный конкурс, на который пришло несколько десятков рукописей. Часть из них дошла до Сталина, который лично их правил, оставляя на полях свои комментарии и редактируя текст.

Историки «старой школы», пострадавшие в ходе академического дела, в этой ситуации оказались в выигрыше, поскольку лучше подходили для создания более патриотичного и прорусского исторического нарратива. Поэтому постепенно им разрешили вернуться из ссылок, вернули академические звания.

В 1934 году открылись исторические факультеты в Московском и Ленинградском университетах, где какое-то время первую скрипку играли историки-марксисты. Но многие из них сгинули во время террора 1937 года и теперь именно «старые спецы» во многом определяли лицо советского исторического образования. Впрочем, пережив репрессии и видя идейную трансформацию режима в сторону «советского патриотизма», они стали вполне лояльными. Комбинация кнута и пряника в отношении ученых работала эффективно.

Непредсказуемое прошлое

В вашей книге меня поразили цитаты из первых учебников истории начала 1930-х годов, представленных на утверждение Сталину. Их разоблачительный пафос о «великорусском шовинизме» и дореволюционной России как «тюрьме народов» очень напоминает риторику некоторых современных эмигрантских «деколонизаторов». Но официальные идеологические штампы второй половины 1940-х годов по своей великодержавной спеси и уровню ксенофобии уже похожи на лексику нынешних ретроградов-мракобесов. Чем можно объяснить такие метаморфозы в сталинской трактовке исторических событий?

Очень верное замечание! Дело в том, что в сталинское время содержание учебников истории часто оперативно менялось в угоду сиюминутной целесообразности. В 1920-х — первой половине 1930-х годов для советской историографии был характерен антиколониальный пафос. Это являлось частью большого советского проекта по форсированному развитию наций и их самосознания для того, чтобы в недалеком будущем выйти на стадию социалистического развития. Считалось, что для победы над национализмом нужно не тормозить, как это было в Российской империи, процесс национального развития, а возглавить его. Вполне себе такая прогрессистская модель.

Также следовало учитывать и потенциальный революционный фронт колониально зависимых народов. Однако считалось, что нужно бороться не только с русским великодержавным шовинизмом, но и с местным буржуазным национализмом. Историкам в национальных республиках тоже досталось во время чисток и идеологических кампаний.

Вообще, в конце 1920-х — первой половине 1930-х годов в рамках Великого перелома, чьим элементом и должна была стать масштабная мобилизация наций, переход к их форсированному развитию (а не только индустриализация, коллективизация и культурная революция), было решено, что история теперь должна изучаться и преподаваться как «История народов СССР». Как заявлял Покровский,

В 1920-1930-е годы сознательно культивировались национальные герои, лидеры антицаристских движений: Шамиль, Кенесары Касымов, Амангальды Иманов, Салават Юлаев, Тарас Шевченко, Кастусь Калиновский и т.д.

Но уже упомянутые установки Сталина и курс на консолидацию народов во главе с «первым среди равных» русским народом сначала снизили накал и пафос историографической борьбы с царской «тюрьмой народов», а потом постепенно привели к новому формату презентации национальных историй. В годы Великой Отечественной войны произошел громкий скандал с книгой «История Казахской СССР», авторов которой обвинили в культивировании героев антицаристских, а фактически — антирусских восстаний, и это в условиях, когда идет война. Пропаганда делала ставку на образы, понятные в первую очередь русскому солдату, а антирусские восстания казались неуместными. Наконец, в честь победы Сталин произнес знаменитый тост «За великий русский народ!».

А уже после войны в условиях холодной войны советская власть взяла курс на демонстрацию того, что народы исторически объединяло, а не то, как они враждовали, пусть даже и во времена царизма. Русская история стала стержнем общесоветской истории. Окончательно этот переход произошел после критики культа Шамиля в 1950 году. Если раньше он считался героем, вождем народной борьбы против колонизаторов, то теперь его объявили реакционером и турецким наймитом. Ну, а вершиной этого стали многочисленные юбилеи 1950-х годов «добровольных воссоединений» и, что еще вообще звучит странно, «добровольных присоединений».

Венценосные кумиры Сталина

Понятно, почему Сталин реабилитировал Александра Невского и Петра Великого. Но зачем он сделал положительным героем Ивана Грозного, которого в дореволюционной российской историографии считали кровавым тираном?

Первым в советское время реабилитировал Ивана Грозного историк Роберт Виппер. В 1922 году он опубликовал книгу, в которой изобразил Грозного выдающимся правителем, стремившемся сделать Россию великой державой. Сталин знал о книге Виппера, и ему понравился образ царя, поднявшего авторитет страны и добившегося ее централизации, уничтожив внутреннюю оппозицию накануне Ливонской войны.

Надо учитывать, что Сталин серьезно боялся «пятой колонны» и к иностранцам, связанным с другими странами, то есть с «враждебным окружением», относился с подозрением. Иными словами, в Иване Грозном советский диктатор видел частицу себя. А в послевоенное время, когда развернулась кампания по борьбе с иностранным засильем, фигура Ивана Грозного вообще стала символом патриотизма.

Официальная пропаганда изображала Петра Великого и особенно Ивана Грозного как великих правителей прошлого, нещадно боровшихся с предателями всех мастей во имя величия своей державы. Насилие, которое они при этом применяли, оправдывалось грандиозностью стоящих перед ними исторических задач. Но главной особенностью сталинского мифа о Петре Великом и Иване Грозном было даже не признание прогрессивной роли этих царей, сколько используемые ими методы: террор, подавление всякого инакомыслия и представление о том, что цель всегда оправдывает средства.

Зачем Сталин лично утверждал и редактировал не только учебники истории, но и сценарии ко всем историческим фильмам?

Сталин выстраивал идеологию через тексты. В этом его отличие, скажем, от Гитлера, который значительно больше внимания уделял публичным выступлениям. Сталин был не очень хорошим оратором, хотя и умел пользоваться «магией власти» во время своих публичных выступлений, когда не слишком зажигательная и яркая речь приводила слушателей в настоящий восторг, благодаря фигуре выступавшего. Для большевистской политической традиции текст был очень важен. Ленин был неплохим оратором, но именно тексты стали главным инструментом его политической деятельности.

Особую активность в редактировании и вообще создании идеологически актуальных текстов Сталин развернул в 1930-е годы, когда укрепился в роли единственного наследника Ленина. В определенном смысле он продолжал традицию своего наставника. Сталин и учебники оценивал и редактировал, и сценарии обсуждал. Вождь народов рассматривал культуру в качестве важного идеологического инструмента и сам предпочитал направлять процесс. Однако, разумеется, им контролировалось далеко не все.

Впрочем, такое внимание к культуре, в том числе и исторической, объясняется и тем, что у Сталина было немало времени, которое он мог потратить на это. Однако в годы Великой Отечественной войны, когда Сталин был очень занят и уже не располагал большим ресурсом времени, так активно в дела «исторического фронта» он не вмешивался.

Например, главным событием тех лет стала критика и обсуждения «Истории Казахской ССР», но Сталин не контролировал этот процесс, а отдал его на откуп другим членам Политбюро — в частности, Маленкову. Из-за этого так и не последовало окончательного решения по этому скандалу.

Русь и Орда на службе пропаганды

Как в годы правления Сталина рассказывали о Киевской Руси?

В первые годы советской власти интерес к Древней Руси был невелик, это казалось неактуальным. Но уже в 1930-е годы эта тема приобрела большое значение в рамках выстраивания формационной схемы. На первый план выдвинулся Борис Греков, известный еще до революции историк, успевший поработать во врангелевском Крыму. И вот этот человек, опираясь на Энгельса, разработал схему, согласно которой в Древней Руси утвердился феодализм, минуя рабовладение.

Казалось бы, это было нарушением стройности формационной пятичленки. Однако, помимо указаний классиков марксизма, Грекову помогала и внешнеполитическая обстановка. Немецкие историки и идеологи того времени рассматривали славян в качестве отсталой, не способной на историческое творчество расы, которой государственность принесли скандинавы. Синхронизируя развитие Руси с ведущими европейскими державами Средневековья и отказываясь видеть специфику древнерусских городов и ремесленных центров, Греков обосновывал и высокий уровень древнерусского государства, и то, что страны развиваются синхронно. Это, в свою очередь, означало, что социализм вскоре должен победить во всех европейских странах.

А про татаро-монгольское иго, которое сейчас принято политкорректно называть ордынской зависимостью?

Про страшное монгольское иго, цитируя российских историков XIX века, писал еще Карл Маркс. Тема монголо-татарского ига приобрела особое значение в годы Великой Отечественной войны как образ героической борьбы с захватчиками. Отчасти, здесь сработал эффект еще Первой мировой войны и ее патриотической пропаганды, когда немцев называли «Чингисханом с телеграфом».

Тут несложно проследить очевидные аналогии с тогдашней современностью, когда монгольское вторжение сравнивалось с гитлеровским нашествием, а его катастрофические последствия должны были наглядно показать, что ожидало народы Советского Союза в случае победы нацистской Германии.

Значительную роль тут сыграла и развернувшаяся кампания против идеализации феодальных пережитков, которую развернули в 1944 году против культа ордынских правителей прошлого у тюркских народов СССР, а также депортации крымских татар и калмыков. Теперь историю монгольского нашествия, Золотой Орды и ее осколков следовало описывать как трагедию народов СССР. То есть она тоже играла роль консолидирующего исторического образа, но исключающего значительную монголо-тюркскую историко-героическую традицию.

Верно ли я понял из вашей книги, что пресловутые идеологические кампании второй половины 1940-х годов были устроены советской властью во многом для того, чтобы приструнить чересчур раскрепостившееся в годы Великой Отечественной войны общество и подавить в нем потенциальные очаги инакомыслия?

Не совсем. Я думаю, что уровень свободомыслия послевоенного общества сильно преувеличен. Наоборот, культ Сталина достиг пика именно благодаря победе в войне. Существовали ожидания перемен к лучшему, недовольство, но инакомыслием это назвать трудно.

Идеологические кампании — это типичный для советской власти метод мобилизации и утверждения актуальных идеологем. Здесь ритуал соседствовал с самодельной активностью и почти никто не был застрахован от проработки. Все подобные кампании — против «преклонения перед Западом» (1946-1947 годы), против «буржуазного объективизма» (1948 год) и против «космополитов» (1949-1950 годы) — стали еще и инструментом повышения градуса политической лояльности, что называется, для профилактики.

Немаловажной причиной этих кампаний было стремление руководителей партии и правительства разрядить социальное напряжение, долгое время копившееся в обществе, направить глухое раздражение и недовольство одних советских людей на других. Поиск внутренних врагов, особенно среди представителей интеллигенции, чье бытовое положение в позднесталинскую эпоху было заметно выше, чем у рядовых городских трудящихся (не говоря уже о колхозниках) оказывался самым удобным и действенным инструментом контроля над обществом.

Но главным фактором этих кампаний стала холодная война. Послевоенные идеологические кампании часто били по абсолютно лояльным историкам, например, И.И. Минцу (в книге об этом подробно рассказано). Строго говоря, никаких «космополитов» в СССР не было, но в голове у Сталина нередко возникали странные параноидальные фантомы. Кампания борьбы с космополитизмом имела и отчетливый антисемитский вектор, что было обусловлено провозглашением Израиля и логикой коллективной ответственности представителей нации. Массовые депортации целых народов проводились в той же логике.

Бомба памяти

Можно ли говорить, что в годы позднего сталинизма советская историческая наука пережила такой же погром, как биология и химия, или это все-таки преувеличение? Какие последствия имели послевоенные идеологические кампании в СССР для отечественного исторического сообщества?

Это сложный вопрос. Конечно, для химии и биологии эти кампании и вообще деятельность Трофима Лысенко стали непоправимым ударом. Для историков все оказалось более неоднозначным. С одной стороны, бесконечные проработки стали серьезным тормозом развития исторической науки. Показательный факт: у целого ряда известных историков именно в эти годы возникают настоящие дыры в библиографии их публикаций: люди просто боялись публиковаться.

Но были и неожиданные положительные последствия. Так, именно идеологические кампании стимулировали развитие целых направлений, например, историографических исследований. Первоначально им придавались контролирующая функция, но все равно произошло их институциональное утверждение. Некоторых историков еврейского происхождения просто выдавили из Москвы и Ленинграда и фактически сослали в региональные центры, но они там сумели создать собственные научные школы, тем самым приняв деятельное участие в становлении региональной науки.

К каким выводам вы пришли при изучении сталинской «империи памяти» о прошлом?

Во-первых, сталинская историческая политика — важная часть идеологии сталинизма, но она носила во многом ситуативный характер, и ее направление определял целый ряд факторов, как внутриполитических, так и внешнеполитических. Во-вторых, для понимания этой «империи памяти» следует учитывать роль многих участников процесса — не только Сталина, но и его сподвижников, историков, деятелей культуры. В-третьих,

Многие концепты, сформулированные в сталинские годы, особенно в послевоенное время, и непосредственно под влиянием установок вождя народов прочно вошли в массовое историческое сознание и даже профессиональную историографию. Здесь можно вспомнить мифы о «десяти сталинских ударах», об особой миссии Руси в спасении Европы от монгольского нашествия и прочее, и прочее.

Что такое «бомба памяти», о которой вы пишете в заключении книги?

Сталин оставил СССР сверхдержавой, но он же заложил механизм его будущего кризиса. Это и разбалансированная экономика с непомерно раздутым военно-промышленным комплексом, и разоренная деревня, и колоссальные демографические последствия государственного террора и непродуманных социально-экономических экспериментов.

Но его же политика заложила и мемориальную «мину замедленного действия. Я имею в виду память о репрессиях, депортациях, катастрофах во внешней и внутренней политике. Их замалчивание и непроговоренность вкупе с утилитарным и ситуативным отношением к прошлому стали одним из факторов кризиса советской идентичности в 1980-е годы и, в конечном счете, способствовали распаду СССР.