Вторая мировая война до неузнаваемости изменила жизнь миллионов людей. Среди них — маленькая Вера Гиссинг, выросшая в еврейской семье в Чехословакии. Свой дневник она начала вести в 10 лет, когда перепуганные происходящим родители посадили ее на поезд, отправив в Англию. Шесть долгих лет девочка переживала все тяготы войны, находясь вдали от дома и переписываясь с родителями. Ее дневник — детальная исповедь, полная размышлений о силе человеческой воли, ужасах оккупации, боевых действий и лагерей. С разрешения издательства «Лайвбук» «Лента.ру» публикует отрывок из книги Веры Гиссинг «Жемчужины детства».

Пятнадцатого марта 1939 года разразился снежный буран. Утро было необычайно ветреное и ненастное для марта, низкие темные облака нависли над землей. Казалось, сами небеса сочувствовали чешскому народу, ведь именно в этот судьбоносный день Гитлер нарушил обещание чтить наши новые границы и вторгся в Чехословакию.

Проснувшись от прерывистого детского сна, я укрылась пуховым одеялом, надеясь еще поспать, и вдруг услышала странные звуки, доносящиеся с улицы. Я повернулась к окну и увидела там Еву и своих родителей. Ева обнимала ссутулившегося отца и мать, которая сотрясалась от рыданий. Сонная и растерянная, я вылезла из постели и на цыпочках подошла к ним.

Они собирались на площади. Пока последние остатки надежды и свободы исчезали под их сапогами, смешиваясь с грязью, жители нашего города в шоке выстроились на тротуарах, сняли шляпы и со слезами на глазах запели государственный гимн Чехословакии — «Где мой дом». И в моей комнате наша маленькая семья взялась за руки и запела с ними. Вся нация плакала и пела: «Где мой дом? Где мой дом?» Ведь наш дом внезапно перестал быть нашим. Начались годы оккупации.

У отца была назначена деловая встреча в Праге, но он не поехал, а мама не пошла в контору. Мы так и остались сидеть в моей комнате, окна которой выходили на площадь. Войска поредели: отряды разослали по окрестным деревням.

Вернувшись, она сообщила:

— Войска временно заняли здание школы, несколько дней уроков не будет.

Несмотря на мрачное настроение в доме, перспектива внеплановых каникул меня очень обрадовала, хотя мне было неудобно и совестно, что я испытываю такие чувства, особенно когда я увидела мамино заплаканное лицо. Но все-таки мне тогда было всего десять лет, и я смотрела на мир с невинностью и оптимизмом детства; события того дня вызывали скорее волнение, чем испуг.

Мама не разрешала мне ходить на улицу, но, к моему ликованию, к нам пришла Марта. Набив карманы кусочками сахара, мы пошли в стойло к Ване, а потом забрались по лестнице на сеновал и стали играть с моей кошкой и ее котятами. Соседский мальчик Йирка был единственным евреем в классе, кроме нас, и вскоре присоединился к нам. Мы стали планировать, чем можно заняться, пока школа закрыта, и как потратить свободное время с максимальной пользой, раз нам не разрешают выходить из дома.

Ближе к вечеру в дверь постучали.

— Хайль Гитлер! — произнес незнакомый голос, и немецкий офицер переступил порог. — Мне доложили, что у вас есть большая комната с отдельным входом, — сказал он по-немецки. — Я пришел ее осмотреть. Герру коменданту нужен кабинет.

— Почему именно в нашем доме? Прошу, только не у нас! — взмолилась она. — В городе есть дома богаче и просторнее.

— Ваш находится в самом центре и очень нам подходит. Покажите комнату!

— Идеально, — постановил офицер, осмотрев нашу прекрасную «запретную» комнату, которой отныне предстояло стать запретной для всей семьи.

Покончив с делами, офицер стал вести себя довольно дружелюбно. Он забрал у нас ключ и сказал, что вернется утром, сердечно попрощался, отчеканил «Хайль Гитлер», развернулся на каблуках и ушел.

Мой немецкий был небезупречен, когда родители хотели посекретничать, чтобы я ничего не поняла, они говорили по-немецки. Но я пару лет брала частные уроки, а еще у нас однажды служила гувернантка-немка, так что я примерно уловила суть сказанного.

Хотя я пребывала в растерянности от происходящего и расстраивалась, видя, как опечалена мама, я не могла дождаться, когда можно будет рассказать друзьям, что сам командир этих войск собрался обосноваться в нашем доме.

Я ощущала себя важной, но это чувство конфликтовало с раздражением оттого, что незнакомый человек, иностранец и вообще-то враг, имел наглость ворваться в наш дом и заграбастать себе лучшую комнату.

— Герр комендант желает видеть всю вашу семью в своем кабинете, немедленно, — вежливо доложил он.

Его отполированные до блеска сапоги контрастировали по цвету с нашим отполированным до блеска полом, его каблуки впивались в красивый коврик, который мама сделала своими руками, его бумаги были разбросаны по нашему прекрасному столу — одним словом, он председательствовал в нашей комнате и вел себя тут, как король.

— Слышал, вы и ваша семья говорите по-немецки, — обратился он к отцу.

— Верно, — ответил тот.

— Что ж, отныне приказываю говорить в этом доме только по-немецки.

Повисла пауза. Отец взглянул коменданту в глаза.

— Я глава этого дома, — ответил он, — и пока я жив, моя семья и я сам будем говорить по-чешски, а по-немецки мы станем говорить только в вашем присутствии.

Комендант встал, подошел к отцу и плюнул ему в лицо. Отец был ростом метр восемьдесят и стоял прямо, гордо и достойно.

«Никогда и ни за что я больше не пророню ни слова по-немецки», — поклялась я про себя, и в самом деле с того дня и до сих пор не могу себя заставить говорить на этом языке.

В тот день я начала понимать, что такое нацистская оккупация.

Комендант нас больше не тревожил; через несколько дней он ушел из города, а с ним и большая часть войск. События того незабываемого дня со временем стали казаться дурным сном.

***

С присущей детям гибкостью я вернулась к нормальной жизни. Я снова ходила в школу и готовилась к экзаменам, которые должны были состояться в конце года. Шел последний год обучения в начальной школе. В сентябре следующего учебного года я надеялась поступить в среднюю школу в Брандисе, окружном центре, где училась моя сестра. Вступительные экзамены в эту школу собирались сдавать многие мои одноклассники, и я надеялась, что меня тоже возьмут.

Я считалась способной девочкой и получала только хорошие оценки. С нетерпением я ждала наступления нового жизненного этапа; каждый день мне предстояло ездить в Брандис на электричке с другими учениками, я надеялась завести новых друзей, мечтала о новой школе и о том, как стану намного взрослее и все будут меня уважать. Вместе с тем я знала, что мне будет очень грустно прощаться со своей маленькой школой, где я провела пять счастливых лет, с ребятами, которые пойдут в местную среднюю школу, с практической точки зрения более удобную, но менее сильную. А труднее всего будет расстаться с моей верной Мартой...

Теперь, вспоминая прошлое, я понимаю, что после вторжения мы все жили как на автомате, будто ждали, что случится дальше, когда закончится обманчивое затишье и разразится буря. Отец вернулся на работу, мама — в контору; возобновились воскресные визиты к бабушке и дедушке.

Мне снова разрешили играть на улице и вернуться ко всем моим старым занятиям. Лишь вечное беспокойство на мамином лице постоянно напоминало, что все не так, как должно быть.

Но отец был настроен оптимистично. Ему казалось, что война начнется, но союзники победят и все закончится очень быстро. А может, войны и вовсе получится избежать. Что до преследования евреев, нас нацисты пока не трогали.

— С какой стати им нас трогать? — спрашивал он. — Мы же христиане! Надеюсь, все это буря в стакане воды.

Мама предлагала уехать за границу, в безопасное место, но отец не желал бросать свой процветающий бизнес и привычный образ жизни. А о случившемся с комендантом предпочел забыть.

— Нам просто не повезло, что к нам в дом заявился этот ублюдок,— сказал он.

Мама больше не предлагала уехать. Да и ей, должно быть, не хотелось оставлять слепую мать и отца, который тоже почти превратился в инвалида.

— Как Берта справится без моей помощи? — однажды сказала она и с тех пор перестала думать об отъезде.

Зато она думала о другом.

Через несколько недель она внезапно нас огорошила. Мы вчетвером сидели за столом и ужинали, но мама не притронулась к тарелке. Внезапно она отодвинула тарелку в сторону, взглянула на отца и произнесла:

— Я сегодня узнала, что Еву и Веру можно отправить в Англию.

В его глазах читалось недоумение, он молча просил ее продолжать.

— Пару недель назад в Праге я разговаривала со своим братом Густавом,— призналась она.— В Англии есть организация, которая помогает детям чехословацких евреев уехать из Чехословакии и временно определяет их в английские семьи. Он дал мне адрес конторы в Праге. Густав зарегистрировал Томми и Гонзу, а я пошла и записала Еву и Веру... и их выбрали. Поезд отправляется в конце июля.

Отец по-прежнему молчал, но как-то разом постарел и осунулся. Он закрыл лицо руками, пока мы молча ждали. Затем поднял голову, улыбнулся сквозь слезы, вздохнул и произнес:

— Хорошо, пусть едут.

Дату отъезда потом перенесли на конец июня, и дом охватили лихорадочные сборы. Я собрала свои самые ценные вещи: блокнот с автографами, куда родные и друзья записали свои послания, любимую куклу, лучшие книги, маленький чехословацкий флаг, марионетку, которую подарила мне учительница, и альбом с фотографиями.

Мама решила, что мы должны поехать в Англию нарядными: она повела нас по магазинам в Праге и загрузила работой местных портних. Нам разрешили взять по одному чемодану, и эти чемоданы доверху забили красивой новой одеждой, хотя мы росли и та вскоре должна была стать нам мала.

Отец повторял: «Вернетесь, не пройдет и года, вот увидите!» Мама тоже пыталась в это верить. Только эта надежда придавала им сил не отступиться от решения отослать нас прочь.

Перевод с английского Юлии Змеевой