Кажется, что традиция встречи Нового года и Рождества была всегда. Однако на заре существования Советского Союза власть отчаянно боролась с «буржуазной» елкой. Привычные праздники заменялись новыми, а сама идея рождественского торжества активно критиковалась в газетах и журналах. Продавать елочные игрушки запрещалось, фабрики по их производству спешно закрывались, а учителя в школах и кружках предлагали детям не мастерить, а демонстративно разбивать старые рождественские украшения. Из года в год власть систематически выступала против чуждого, как тогда казалось, праздника и настойчиво предлагала альтернативы. Что заставило СССР ненавидеть елку? Кому она помешала? Ответы дает книга доктора исторических наук Аллы Сальниковой «История елочной игрушки, или Как наряжали советскую елку». «Лента.ру» с разрешения издательства «Новое литературное обозрение» публикует отрывок из книги.
К 1925 году «комсомольский штурм» религии начал стихать. На смену ему пришла планомерная борьба с православными праздниками, в том числе с Рождеством и, соответственно, с елкой и елочной игрушкой, вылившаяся в широкомасштабную антирождественскую кампанию 1927-1928 годов и завершившаяся окончательным исчезновением праздника из советского праздничного календаря. XVI партконференция, состоявшаяся в апреле 1929 года, утвердила в стране «непрерывный» рабочий год и пятидневную неделю с единым днем отдыха, приходившимся на пятый день.
Один из идеологов проведения антирелигиозной кампании в СССР, большевик Емельян Ярославский, называл это решение «важнейшим», поскольку, по его мнению, оно принципиально по-иному ставило вопрос о религиозных праздниках и способствовало «ускорению выкорчевывания религиозного быта».
Как вспоминала современница, после введения «непрерывки» собираться вместе стало еще труднее: «Обязательно кому-нибудь на другой день приходилось работать. Наши встречи свелись к государственным дням отдыха: 1 мая, 7 ноября, Новый год...».
Изменения, которые происходили в российском календаре на протяжении 1920-х годов, как отмечала И.Н. Котылева, были направлены на переориентацию общественного и индивидуального сознания и переключение всего культурного кода.
Посещение кружков «юных безбожников» в школе становилось не только настоятельно рекомендуемым, но и обязательным, а встреча Нового года с «буржуазным символом» — наряженной елкой — жестоко каралась, вплоть до исключения из рядов РКСМ. В стране начали создаваться «безбожные» бригады, цеха, заводы, колхозы, нацеленные на борьбу с религиозными праздниками.
Отвлечение населения, прежде всего детей, от праздника осуществлялось путем проведения в это время альтернативных праздничных или спортивных мероприятий, вроде Дня Зимы, куда дети приходили с лозунгами «долой старые праздники», «мы — дошкольники — за новую жизнь», или лыжного пробега в соседнюю деревню.
Кампания по борьбе с елочной игрушкой была частью не только антирелигиозной кампании, но и кампании по борьбе с мещанством.
Популярным массовым действом, направленным на вытеснение елки из общественного сознания, были так называемые «похороны елки» и сопутствовавшего ей «рождественского хлама».
Учителя на уроках рисования предлагали детям изобразить рождественскую елку, а затем перечеркнуть ее жирным крестом.
Советские писатели, поэты, художники были мобилизованы на борьбу с Рождеством и рождественской елкой.
В сатирическом «Рождественском рассказе», впервые опубликованном 25 декабря 1928 года — в разгар проходившей в СССР антирождественской кампании — в берлинской эмигрантской газете «Руль», Владимир Набоков поведал читателю о метаниях маститого, примкнувшего к советской власти и верно служившего ей писателя Новодворцева, которому в сочельник было предложено написать что-нибудь «о борьбе двух миров» на «фоне снега».
Сев за стол, взяв в руки перо и пытаясь сосредоточиться, Новодворцев «подумал о том, что, вероятно, в некоторых домах бывшие люди, запуганные, злобные, обреченные… украшают бумажками тайно срубленную в лесу елку. Этой мишуры теперь негде купить, елок не сваливают больше под тенью Исакия…», но услужливое воображение тут же нарисовало ему совсем другую картину — он вдруг неожиданно «вспомнил гостиную в одном купеческом доме… и елку в гостиной, и женщину, которую он тогда любил, и то, как все огни елки хрустальным дрожанием отражались в ее широко раскрытых глазах, когда она с высокой ветки срывала мандарин».
Он попытался представить, как «эмигранты плачут вокруг елки, напялили мундиры, пахнущие нафталином, смотрят на елку и плачут. Где-нибудь в Париже. Старый генерал… вырезает ангела из золотого картона… Он подумал о генерале, которого действительно знал, который действительно был теперь за границей, — и никак не мог представить его себе плачущим, коленопреклоненным перед елкой…»
И вот, наконец, нужный образ явился. Новодворцев представил себе: вот «европейский город, сытые люди в шубах. Озаренная витрина. За стеклом огромная елка, обложенная по низу окороками; и на ветках дорогие фрукты. Символ довольствия. А перед витриной, на ледяном тротуаре… И, с торжественным волнением, чувствуя, что он нашел нужное, единственное, что напишет нечто изумительное, изобразит, как никто, столкновение двух классов, двух миров, он принялся писать. Он писал о дородной елке в бесстыдно освещенной витрине и о голодном рабочем, жертве локаута, который на елку смотрел суровым и тяжелым взглядом. "Наглая елка", писал Новодворцев, "переливалась всеми огнями радуги"».
Вероятно, только такой блистательный мастер слова, как Набоков, мог найти столь точно отражающий отношение большевиков к рождественскому дереву и столь неожиданный и редкий примененный к нему эпитет.
Антиелочные статьи, публиковавшиеся в то время на страницах советской периодики, были, безусловно, далеко не такими изысканными, но зато всем понятными и не требовавшими дополнительных разъяснений. Так, поводом для «искреннего негодования трудящихся» послужило размещенное на страницах «Правды» накануне нового 1929 года объявление Универпочты о рассылке наборов елочных украшений.
В редакции газет посыпались письма возмущенных читателей:
Центральные, а вслед за ними и местные власти издавали распоряжения по изъятию из магазинов и кооперативных лавок «предметов религиозного культа» и, в частности, «рождественских атрибутов» (поздравительных открыток, свечей, елочных игрушек и т. п.). Исследователь истории города Москвы Ю.А. Федосюк, называющий себя «обожателем праздничной елки», детство которого пришлось на рубеж 1920-1930-х годов, вспоминал, что в то время в Москве закрылись елочные базары, прекратился выпуск елочных украшений и свечей, а устройство елки строго возбранялось.
Тем не менее «маленькие елки потихоньку рубились в подмосковных лесах и тайком, в мешках, обложенные тряпьем, привозились в московские квартиры».
Советские газетные публикации того времени дают яркое представление о мерах, направленных на противостояние Рождеству, и способах их применения. Так, в статье «Небо — попам, земля — наша!», напечатанной в газете «Вечерняя Москва» 25 декабря 1932 года, сообщалось об открытии в магазине антирелигиозной литературы на Сретенке выставки плакатов и новых поступлений.
Среди прочих особо рекламировалась специально написанная для школьников книга Градова «По Евангелию!».
В тот же день в «Правде» от имени ЦК ВЛКСМ, Наркомпроса и ВЦСПС было опубликовано инструктивное письмо «Порядок проведения школьных каникул», где всем нижестоящим органам предписывалось «охватить во время каникул всех детей в городе и в деревне культурно-массовыми и оздоровительными мероприятиями, организованными в живых и красочных формах», которые следовало противопоставить «религиозным влияниям со стороны классово чуждых элементов и отсталой части населения».
Но что могло сравниться по красоте и привлекательности с нарядно украшенной елкой?
Кустарное производство елочных украшений, и без того уже влачившее в стране жалкое существование и находящееся на грани самоликвидации, было свернуто. С конца 1927 года государство стало применять жесткие административные и даже репрессивные меры против кустарей.
Артели либо закрывались одна за другой, либо находились на полулегальном положении. По воспоминаниям жителей деревень бывшей Круговской волости — центра кустарного производства стеклянной елочной игрушки в России, только немногие мастера продолжали в эти годы изготавливать елочные игрушки, и то лишь для своих детей. Большинство же стеклодувных артелей перешло на производство термометров и лабораторного химического оборудования. Деятельность их жестко регламентировалась. Кустарное производство могло быть только индивидуальным — наем рабочих категорически запрещался.
Что касается мелких фабрик, то они вообще были ликвидированы. Так, например, знаменитая Клинская фабрика елочных игрушек в начале 1930-х годов была закрыта. Одного из бывших ее хозяев репрессировали.
Большую роль в борьбе с елкой и елочной игрушкой сыграл журнал «Юные безбожники» — орган ЦК ВЛКСМ, Наркомпроса и Центрального Совета Союза воинствующих безбожников, издававшийся в Москве с марта 1931 по январь 1933 года. Помимо статей о методах антирелигиозной пропаганды, анонсов детской атеистической литературы и материалов для инсценировок и литмонтажей значительное место в журнале занимала «антиелочная» и «антиигрушечная» беллетристика, отличавшаяся крайней категоричностью и воинствующей риторикой. (...)
Автор одних воспоминаний рассказывала о том, как ребенком она ежедневно украшала елочными игрушками перенесенный в дальнюю комнату (от чужого взгляда подальше) растущий в глиняном горшке цветок, играла с такой «елкой», любовалась ею, но каждый вечер игрушки снимались и цветок возвращался на место. Елочные игрушки прятали подальше — «до лучших времен». И, несмотря ни на что, как вспоминала в 2003 году ленинградка 1916 года рождения, в ее доме, как и во многих других, «елка была обязательно».
Эмигрантские «Последние новости» со ссылкой на московского корреспондента The Sunday Times сообщали 26 декабря 1932 года, что хотя антирождественская кампания в Москве и проходит по обычной программе — «с митингами безбожников, богохульными процессиями и т. д.», магазины Торгсина, обычно закрывающиеся в шесть часов вечера, работали накануне до полуночи — так велик был поток желающих приобрести рождественские яства и украшения для елки.
Мальчики и девочки продолжали мечтать о елке, и даже противодействие родителей-партийцев не могло этому помешать.
Елена Боннер писала в своих мемуарах, как в 1928 году потребовала у родителей нарядить елку. Отчим пытался объяснить пятилетнему ребенку, что елка «буржуазна» и «атавистична». В результате Люська (как звали Елену в детстве) стала, по ее словам, хорошо понимать всю «антипартийность» своего желания, но это делало елку только еще более притягательной.
Новые революционные празднества не смогли их ни вытеснить, ни заменить: Рождество оставалось для большинства советских людей, и особенно детей, едва ли не самым любимым и с нетерпением ожидаемым праздником. Елка по-прежнему была любима, востребована и не забыта, хотя и запрещена. Вскоре власть поняла свою ошибку и накануне нового 1936 года вернула рождественскую елку, получившую отныне статус новогодней, удачно вписав это радостное событие в общий концепт «счастливого советского детства».