История легендарного гонщика «Формулы-1» Ники Лауды поражает. Один из самых известных пилотов королевских гонок давно стал символом несгибаемости и целеустремленности. После жуткой аварии на Нюрбургринге в 1976 году, все говорили, что у него нет никаких шансов на восстановление. Желтые издания пестрили заголовками о его чудовищных травмах. Но вопреки всему, Лауда не только нашел в себе силы вернуться на трассу, но и сумел после этого завоевать еще два титула, став трехкратным чемпионом мира. О своей жизни он написал в автобиографии, которая выходит на русском языке. С разрешения издательства «Бомбора» «Лента.ру» публикует воспоминания Лауды о дне аварии и восстановлении после нее.
Репортеры неоднократно подбивали меня вернуться на место аварии, отыграть события, словно некий религиозный обряд. Бог знает, чего они ожидали от меня: что я позволю своим эмоциям возобладать и начну заливаться слезами? Или что, вернувшись на место аварии, я под влиянием нахлынувших воспоминаний поминутно восстановлю все подробности этой драмы? К несчастью для них, когда я возвращаюсь на трек и смотрю на этот безобидный поворот налево, который мы всегда проходили на полной скорости, я скорее расположен сказать: «Ах да, гриль-бар...» И они отваливают с мыслью о том, какой же этот Лауда циничный ублюдок.
Возвращение на место, где все это случилось, не вызывает во мне никаких эмоций вообще. Даже если я вернусь туда пятьдесят раз, в моей душе ничего не екнет.
Я приезжаю в предыдущий четверг и проезжаю через трейлер-парк команд на собственном автомобиле. Попадаю в небольшую пробку. К моей машине подходит человек и показывает мне фотографию в открытое окно: могилу Йохена Риндта. Он явно восхищен самим собой, потому что смог продемонстрировать фотографию мне. Что он пытается сказать? Как я должен на это реагировать? Я понятия не имею.
Эта сцена приходит мне на ум, потому что тогда ходило много разговоров о смерти, и эта мысль, кажется, доставляет определенным людям своего рода извращенное удовольствие.
Следом я припоминаю спортивную программу на телевидении. Я смотрю ее, сидя в номере своего отеля в Аденау. Кто-то там рявкает по поводу этого трусливого Лауды, такого-разэтакого, который и стоит во главе всей этой антинюрбургрингской кампании.
Все сводится к следующему: если Лауда такой малодушный, так сильно испугался, то ему нечего делать в «Формуле-1», пусть убирается.
Сидя в одиночестве перед телевизором, я буквально рассвирепел, пришел в ярость от невозможности как-то защитить себя.
Помню, как рано утром в воскресенье натолкнулся на Хельмута Цвикля, журналиста. Он сообщает мне, что обрушился Reichsbrücke. Это просто невероятно: самый большой мост во всей Австрии обвалился в воды Дуная, как по щелчку пальцев. Но поскольку это произошло в ранние утренние часы воскресенья, погиб только один человек, а не пара сотен, как могло бы быть при других обстоятельствах. Я не знаю, что и думать о такой гротескной новости. Я ошарашен. Мне нужно как можно скорее выбросить это из головы.
Мое последнее воспоминание перед гонкой — о том, как мы поменяли дождевые шины на слики, и то, как я уезжаю прочь из боксов.
Только после четырех дней в реанимации мне пришла мысль, что я выкарабкаюсь. Моим легким и кровеносной системе был нанесен серьезный ущерб вследствие того, что я надышался дымом и бензиновыми испарениями.
Ожоги на лице, голове и руках были серьезными, но не смертельными, хотя шрамы, оставленные пламенем, более долговременные.
К счастью, я был не в состоянии читать газеты. Bild вынесла в заголовок вопрос: «Мой Бог, где же его лицо?» В статье объяснялось: «Ники Лауда, самый быстрый в мире гонщик, лишился лица. Теперь вместо него лишь голая плоть с вытекающими из нее глазами». Как только все худшее осталось позади (правда, я по-прежнему был не в состоянии читать газетные репортажи), Bild опубликовала продолжение: «Ники Лауда выжил... но как человек может существовать без лица?» В статье приводились прогнозы дальнейшей жизни Лауды: «Как он сможет смотреть в лицо жизни без лица? Как бы ужасно это ни звучало, но даже если его тело полностью восстановится, он не сможет показаться на публике раньше чем через шесть месяцев как минимум. Новое лицо ему соберут не раньше чем к 1979-му. К тому времени восстановят нос, веки и губы. Но новое лицо не будет напоминать прежнее ни на йоту. Друзья гонщика Лауды теперь смогут узнавать его только по голосу и жестам».
Признайтесь: я отделался чуточку легче, чем они предсказывали.
Как только меня выписали из госпиталя в Маннгейме и привезли домой в Зальцбург, мне показали видеозапись аварии, снятую пятнадцатилетним мальчиком на 8-миллиметровую кинокамеру. На записи было видно, как моя Ferrari дергается вправо, пробивает натянутую сетку безопасности, врезается в ограждение и отскакивает обратно на трассу. Авария произошла, должно быть, на скорости около 125 миль в час. Когда машину отбросило обратно на трек, можно было увидеть, как по воздуху пролетает бензобак. Ferrari развернуло ровно на 180 градусов, и в этот момент к машине подлетел Бретт Ланджер: он врезался в нее и протащил еще несколько сотен ярдов по полотну. Машину охватило пламя.
Другие фотосвидетельства, обнаруженные позднее, показали все бессилие маршала в отсутствие огнестойкой защитной одежды. А также то, как другие пилоты — Гай Эдвардс, Бретт Ланджер, Харальд Эртль — пытались меня спасти. Но моим подлинным спасителем был Артуро Мерцарио, бросившийся прямо в огонь с полным пренебрежением к собственной жизни — он и расстегнул на мне ремни безопасности.
Когда я увидел первую видеозапись, я, естественно, понял, что на ней я, что что-то происходит со мной.
Но почему-то я чувствовал себя совершенно отстраненно. Это была жуткая авария, в которую попал кто-то, но я не мог осознать, что смотрю на себя. Я не помнил этого.
Никакой корреляции между записью и моим текущим состоянием не было; пилот на экране был совершенно чужим человеком. На видео было все: занос, удар, скольжение, пламя. «Ты посмотри. Господи боже, ты только посмотри».
Никаких официальных заявлений по поводу причин аварии сделано не было. Никаких комментариев не последовало ни от Ferrari, ни от меня, потому что я и не мог ничего рассказать, мне словно стерли память. Сегодня я рискну угадать возможную причину. Она очень близка к теории, с которой с самого начала выступил тогдашний главный механик Ferrari Эрманно Куоги.
Силовая установка в современном гоночном болиде — это компонент, несущий нагрузку. Она соединена с подвеской посредством магниевой поперечной тяги, являющейся элементом рулевого управления машины. Куоги предположил, что поперечная тяга заднего левого колеса оторвалась от силовой установки. Когда такое происходит, крепление колеса отлетает, колесо выворачивает под углом и блокирует. Этим и объясняется резкий рывок вправо. Куоги знал, что Ferrari уже сталкивалась с этой проблемой ранее.
Впрочем, теперь я, кажется, припоминаю, что перед самой аварией я наехал на поребрик своим передним левым колесом. Это, конечно же, было сделано ненамеренно, но эта погрешность была несущественной, потому что поребрики на Ринге невысокие и, как следствие, сравнительно безобидные. Однако вполне правдоподобным кажется то, что импульс от этого контакта прошел по всей машине.
Я всегда утверждал, что Нюрбургринг не оказал длительного воздействия ни на мой образ мышления, ни на отношение к делу, ни на качество выступлений. Это правда, хотя я и не знаю, в какой степени погружение в этот ад повлияло на меня на подсознательном уровне.
Вообще говоря, мой талант брать верх над эмоциями, оставаясь отстраненным и объективным, сослужил мне хорошую службу. Нет никакого смысла в том, чтобы комплексовать по поводу утраты половины уха. Хорошенько взгляните на себя в зеркало: там вы, таким вы выглядите. И если людям вы таким не нравитесь, вы можете благополучно о них забыть. (Я даже заработал на своей полулысине, подписав контракт с Parmalat, по условиям которого должен был носить кепку с их логотипом; даже сейчас, когда я уже на пенсии, эта кепка по-прежнему имеет такую же ценность для рекламодателей.)
Когда я бодрствую или сплю, эта авария не преследует меня в мыслях, я не одержим ею, ведь в тот момент, когда меня охватывало пламя, я был без сознания. Раз, лишь один раз, меня мысленно отбросило к той битве за выживание.
...
Это был единственный случай за десять лет, минувших с момента аварии, когда меня настигли какие-то бессознательные ассоциации.
Я быстро восстановился в том, что касалось работы жизненно важных органов, но наружные повреждения оказались куда более сложными.
Оба моих века сгорели, и шесть разных хирургов представили шесть разных мнений о том, как лучше всего провести восстановление. Наконец я выбрал вариант оперирующего офтальмолога из Санкт-Галлена, Швейцария. Он взял кожу с задней стороны уха, чтобы пересадить ее в качестве новых век. Несколько лет все было отлично, но к концу 1982-го правый глаз начал шалить. Нижнее веко не закрывало его полностью, даже когда я спал, и в глазу началось серьезное воспаление.
Я отправился к самому прославленному специалисту в этой области, Иво Питангуи, Микеланджело от пластической хирургии (такой эпитет я вычитал о нем впоследствии). Он живет в Рио, но первый контакт с ним у меня случился в Гштаде, где Микеланджело катался на лыжах.
Он один раз глянул на меня, и его глаза тут же загорелись. Он потратил лишь секунду или две на осмотр действительно проблемной области, нижнее веко правого глаза, но всему остальному уделил пристальное внимание. Отсутствующей половине моего правого уха, бровям, рубцовой ткани. Прекрасно, сказал он. Мы вытащим небольшое количество реберного хряща и соорудим тебе полностью новое ухо; мы возьмем волосы с затылка и организуем тебе новые брови; мы справимся с залысиной на правой стороне головы, раз уж взялись; пересадим то отсюда и вот сюда, и так далее. Он был в своей стихии.
Одно это отнимет у меня предостаточно времени, и никакое новое ухо из реберного хряща мне не нужно.
Питангуи был явно удручен тем, что не смог уговорить меня на капитальный ремонт, но мне все равно пришлось согласиться преодолеть ради него 500 миль. Наконец мы утвердили дату, и я вылетел в Рио вместе с Марлен и Лукасом. Это был первый перелет в жизни Лукаса, что сделало поездку более приятной.
В клинике меня ввели в наркоз. Я проснулся спустя четыре или пять часов с перевязанными глазами и ощущением тошноты. Три дня спустя мне разрешили вернуться в отель, но теперь у меня был перевязан только оперированный глаз. Кусочек кожи менее дюйма в длину и 1⁄4 дюйма в ширину был пересажен с моего затылка на область нижнего века. Чтобы иммобилизовать его, верхнее и нижнее веко сшили вместе.
Я быстро шел на поправку. Организм не отторг пересаженную кожу, и спустя неделю мне сняли швы. Я ни черта не видел. Проблема была в том, что зрачок впервые за много лет вступил в контакт с веком, из-за чего началось серьезное воспаление.
Однако спустя несколько дней все заработало нормально, и мои проблемы с глазами ушли. Что же до остального ущерба — ухо, лоб, голова, — он может оставаться. Я не собираюсь делать себе пластику; пока не страдает функциональность, я не чувствую никакой необходимости в ней.