Весь Советский Союз 18 марта 1965 года с замиранием сердца следил за первым в истории выходом человека в открытый космос. Трансляцию эпохального события вело государственное телевидение и радио. Впрочем, в какой-то момент прямой эфир оборвался. Лишь единицы знали тогда, что нештатная ситуация за бортом едва не стоила жизни космонавту Алексею Леонову. О произошедшем он позже в деталях рассказал в книге «Две стороны Луны. Космическая гонка времен холодной войны», которая сейчас выходит в издательстве «Бомбора». Эта книга — парная автобиография советского космонавта Алексея Леонова и американского астронавта Дэвида Скотта, которая наглядно описывает напряженное противостояние двух держав. Они говорят о собственных и чужих победах, провалах и огромных рисках. С разрешения издательства «Бомбора» «Лента.ру» публикует фрагмент книги.
Резко хлопнув меня по спине, Паша скомандовал влезать в шлюз.
— Пошел, — сказал он.
Попав в шлюзовую камеру, я закрыл люк и подождал, пока из крови уйдет лишний азот. Чтобы не пострадать от известной водолазам кессонной болезни, мне требовалось поддерживать постоянный уровень парциального давления кислорода в крови во время выхода в космос. Когда давление в шлюзовой камере наконец упало до нуля и сравнялось с внешним, я доложил, что готов выходить наружу. На Земле специалисты тщательно проверяли работу всех систем перед тем, как указать мне открыть внешний люк. Когда он открылся, я был на спине. Места, чтобы повернуться или хоть как-то двигаться, не хватало. Но я постарался изогнуть шею, чтобы в первый раз взглянуть на Землю напрямую. На сей раз ожидания себя оправдали.
Ночь на Земле сменял день. Небольшой участок земной поверхности, который я видел, откинувшись назад, был густо-синим. Над дугой горизонта темнело небо, испещренное яркими звездами: я смотрел прямо на юг, в сторону Южного полюса. Я старательно гнул шею, задирая голову, покуда мог терпеть боль. Я хотел увидеть как можно больше. Мы неслись со скоростью около 29 000 километров в час, и вид под кораблем стремительно менялся. Очень скоро показались очертания Африканского континента.
Я напряженно ждал, когда мне дадут разрешение отделиться от корабля. Мне казалось, прошла вечность, прежде чем я наконец услышал треск и голос в телефоне наушника.
— Алмаз-два, — раздались слова из Центра управления. — Видим тебя очень хорошо. Приступить к выполнению задания.
Мне потребовалась всего пара секунд, чтобы выдвинуть верхнюю половину тела. Я двинулся дальше, перенося ступни на край воздушного шлюза, держась за специальный поручень. Перед тем как отпустить опору, я еще раз осмотрелся.
Мы уже летели над Средиземным морем. Подняв голову, я увидел широченную панораму. Вид был такой, будто смотрю на гигантскую, ярко раскрашенную географическую карту. Я мог видеть Черное море целиком. Слева от меня были Греция и Италия, впереди — Крым, а по правую руку возвышались покрытые снеговыми шапками вершины Кавказа и виднелась Волга. Чуть выше я мог рассмотреть Балтийское море.
Ленин сказал, что Вселенная бесконечна во времени и пространстве. То, что я тогда лицезрел, слова Ленина описывали лучше всего. Но мне некогда было любоваться, и я доложил Центру управления:
— Чувствую себя отлично!
Сказав это, я вытащил из шлюзовой камеры свернутые шланги, по которым ко мне подавался от системы жизнеобеспечения воздух, и легким толчком, словно бы спрыгивая с края плавательного бассейна, отправил себя в полет с кромки воздушного шлюза.
Я чувствовал себя ничтожно малым по сравнению с необъятной Вселенной, словно кроха-муравей. И в то же время ощущал невероятную силу. Здесь, высоко над Землей, я опирался на всю мощь человеческого разума, вознесшего меня сюда. Я шагнул как представитель всего человечества. И страшное потрясение охватило меня.
***
Как я потом узнал, моя четырехлетняя дочка Вика, увидев мое появление в открытом космосе, закрыла личико руками и заплакала.
Моего пожилого отца тоже мучила тревога. Не понимая, что я выполняю задание, чтобы показать возможность для человека выжить в открытом космосе, он негодовал перед журналистами, собравшимися в моем родительском доме.
Скоро его гнев сменила гордость, когда в прямом эфире он услышал поздравление, переданное мне из Кремля через Центр управления полетами от Брежнева.
— Мы, все члены Политбюро, находимся здесь и следим за вашими действиями. Мы гордимся вами, — сказал Брежнев. — Желаем вам удачи, будьте осторожны. Ожидаем вашего благополучного возвращения на Землю.
Кадры того, как я отталкиваюсь от шлюзовой камеры и отправляюсь в свободный полет, транслировались через ЦУП на всю страну лишь с небольшой задержкой, и их видели миллионы моих соотечественников.
***
Отделившись от корабля, я оказался повернут лицом прямо к Солнцу. Хотя сверху шлем и прикрывало забрало с золотым напылением, отфильтровывавшее почти весь ультрафиолет, это было все равно, что где-нибудь на юге, скажем, в Грузии, взглянуть на солнце без темных очков в ясный день. На секунду я приподнял фильтр, чтобы посмотреть на Землю хотя бы сквозь одно прозрачное стекло шлема.
Больше 5000 квадратных километров земной поверхности широко простирались подо мной. Я мог разобрать все детали, словно глядя на карту на уроке географии. Почти сразу же, как только вернулся на Землю, я стал рисовать эскизы увиденного.
Земля оказалась слишком яркой, и мне пришлось опустить забрало.
Становилось ужасно жарко, и мне никак не удавалось включить швейцарскую кинокамеру на груди скафандра. Ее выключатель вшили в верхнюю часть штанины, и я не мог до него дотянуться — мне не хватало какого-то сантиметра. Я напрасно скреб ногу заключенной в перчатку рукой. Потом, когда я смотрел запись своего выхода в космос, это выглядело весьма странно. Но, по крайней мере, кинокамера на верхнем обрезе шлюза, кажется, работала, как и две телевизионные камеры, укрепленные снаружи корабля.
Было важно снять всю операцию. Ни у кого не должно было остаться сомнений и повода для споров, что мы не только совершили исторический полет Гагарина, но и первыми вышли в открытый космос. Я знал, что американцы собираются отправить одного из своих астронавтов на «космическую прогулку» через пару месяцев. Его звали Эд Уайт. Я знал всех в их отряде астронавтов — не зря потратил время, чтобы всех изучить. Их астронавты чем-то отличались от наших космонавтов, но чем-то и походили на нас.
(Конечно, я не мог предполагать, что американцы поставят под сомнение наши достижения, даже несмотря на фильм. Но когда это случилось, я не удивился. Гонка между двумя державами в космосе шла жарко и напряженно. Лично я неодобрительно относился к хвастовству о том, кто чего достиг первым, Советский Союз или Соединенные Штаты. Но если ты что-то сделал, то ты это сделал. Самого по себе факта достижения должно быть достаточно. Но политики считали иначе. Для Кремля и Белого дома космос превратился в поле битвы за превосходство не только в технике, но и в идеологии. Мне не хватало ни времени, ни желания вникать в конфликт. Я знал лишь то, что лечу, чтобы доказать своим, на что способен человек.)
Космическое пространство источало глубочайшее спокойствие — куда более полное, чем можно вообразить, если на Земле нырнуть вглубь под волнистую поверхность океана. И мне ужасно хотелось нарушить спокойствие этой бесконечной неподвижности, двигая телом, руками и ногами так сильно, как позволяли оковы скафандра. Я казался себе чайкой с распростертыми крыльями, парящей высоко над землей. Именно из-за желания проверить свои возможности двигаться я и оттолкнулся от борта корабля, после чего начал неуправляемо вращаться, пока кабели связи и дыхательные шланги не натянулись и я не остановился рывком.
Но озабоченность слишком явно сквозила в Пашином голосе, когда он потерял меня из виду на экране.
— Где ты? Ты слышишь меня? Что ты делаешь? — спрашивал он.
Потом, поняв, что я в порядке, он слегка меня отчитал:
— Будь осторожнее!
Я начал подтягиваться к космическому кораблю, и вдруг меня поразило, каким хрупким и уязвимым он смотрится в бесконечности космоса. Слепящее Солнце, отражающееся от шарообразного корпуса, заставляло «Восход» сиять. Он, червонно-золотой, плыл в пространстве и теперь по-настоящему оправдывал свое имя. Долгие годы спустя я пытался на полотнах передать тот необычайный оттенок золота, которым светился тогда наш корабль, но мне так и не удалось в точности его уловить. Чувства мои так обострились, что все виденное за то короткое время впечаталось в память так глубоко, что не сотрется и до конца жизни.
Приблизившись к шлюзовой камере, я снова услышал Пашу:
— Пора возвращаться, — сказал он.
Я понял, что нахожусь в свободном полете уже больше десяти минут. Тут я на секунду мысленно провалился в детство, представив, что это моя мама открывает в доме окошко и кричит мне, играющему на улице с друзьями: «Леша, пора домой!»
Нехотя я подтвердил, что действительно пора вернуться на борт корабля. Скоро, следуя по орбите, он унесет нас от солнечного света в темноту.
И вот тут я понял, насколько скафандр потерял форму из-за отсутствия внешнего атмосферного давления и что ступни не касаются подошв в сапогах, а пальцы выпадают из перчаток, прикрепленных к рукавам, поэтому не могу войти в шлюз ногами вперед.
Мне следовало как можно быстрее придумать способ попасть обратно внутрь, и единственное, что пришло в голову, — попытаться втянуть себя постепенно, двигаясь головой вперед. И даже при таком способе мне сперва пришлось осторожно стравить немного кислорода из скафандра через встроенный в герметичную оболочку клапан.
Единственным вариантом было снижать давление в скафандре, приоткрывая клапан и понемногу выпуская кислород, пока протискиваюсь в шлюзовую камеру.
Сперва я намеревался доложить о своем плане Центру управления, но решил промолчать: не хотел, чтобы на Земле занервничали. Все равно единственный человек, который может вернуть ситуацию под контроль — я сам.
Но я чувствовал, что температура в скафандре опасно растет; началось все с волны жара, накатившей от ступней и поднявшейся вдоль ног и рук. Она возникла из-за отчаянных и мощных усилий, которые я прикладывал к продвижению. Времени уходило гораздо больше, чем я рассчитывал. И даже после того, как я целиком поместился в шлюзовую камеру, мне еще следовало сделать нечто почти немыслимое: выгнуться в противоположную сторону, дотянуться до люка и запереть шлюз, чтобы Паша мог включить механизм уравнивания давления между внутренней полостью камеры и кабиной корабля.
Когда Паша убедился, что люк закрыт и давление выравнено, он распахнул внутренний люк, и я протиснулся в кабину, утопая в поту, с бешено колотящимся сердцем.
Так моя семья избежала волнения и страха, не узнав, что я чуть было не остался в космосе в беспомощном одиночестве. А узнай она о смертельной опасности, в которой мы с Пашей оказались в последующие часы, так вообще бы пришла в ужас. Ведь трудности с моим возвращением в кабину стали лишь началом цепочки аварий и опасностей, которые едва не стоили нам жизни.
С той секунды, как на Земле поняли, что наша экспедиция попала в беду, передачи с борта, которые шли в прямой эфир, перестали транслировать.
Вместо них по радио без объяснений вдруг заиграли «Реквием» Моцарта. В Советском Союзе передавали такую мрачную музыку, если умирал видный политический деятель, но до официального объявления о кончине.