СССР прекратил свое существование уже более 30 лет назад, но советская стилистика до сих пор сохранилась в современном русском языке. Как на нашу речь повлияли Первая мировая война, революция и идеологический гнет советской власти? Откуда более ста лет назад в ней появилась тяга к сокращениям и аббревиатурам? Существовал ли на самом деле «советский новояз» и чем он отличался от «канцелярита»? Об этом «Ленте.ру» рассказала кандидат филологических наук, доцент кафедры иностранных языков и лингводидактики Сибирского института управления — филиала РАНХиГС при президенте РФ Татьяна Савина.
«Лента.ру»: Более ста лет назад, в 1923 году, был опубликован научно-популярный очерк лингвиста Сергея Карцевского «Язык, война и революция», в котором он одним из первых заговорил о связи между «языком революции» и «революцией языка». Как менялся и развивался русский язык в первые годы советской власти?
Татьяна Савина: Прежде всего следует сказать, что русский язык менялся постоянно, даже не испытывая мощного воздействия извне явлений вроде петровских реформ или политической революции. Появлялись новые слова, какие-то слова исчезали за ненадобностью, менялось произношение, слова заимствовались из других языков, одни приживались надолго, другие возникали в языке и тут же исчезали. Все это — естественный процесс, и русский язык здесь не исключение.
Думаю, все замечали, что каждое следующее поколение говорит чуть-чуть по-другому. Например, в начале XX века многие считали слово «открытка» типичным и «препротивным созданием одесского наречия» — надо было говорить «открытое письмо». Прошло время и слово «открытка» потеряло привкус уличного сленга — его используют все безо всяких ограничений.
Или другой пример уже из 1960-х годов. В рассказе советского писателя Ильи Зверева главный герой — директор проектного института — разговаривает с министром и жалуется, что «пускачи ведут себя на объекте как лабухи на свадьбе». На что министр с неудовольствием замечает, что ему нужно позвать в переводчики своего «шалопая-сына». Сейчас люди постарше легко поймут, на что жалуется герой: инженеры, отвечающие за пуск установки, вели себя развязно, как музыканты на свадьбе, а вот нынешняя молодежь — боюсь, что не поймет, что имелось в виду. «Лабух» — словечко из шестидесятых — сейчас как-то полностью выпало из употребления.
Процессы, которые переживал русский язык в XX веке, они уникальны или типичны?
Любой язык меняется постоянно и незаметно. Например, эпоха Ренессанса изменила европейские языки, освободив их от доминирования латыни. Если представить на минуту, что в истории не случилось Возрождения, то сейчас в школах как иностранный изучали бы латынь и древнегреческий, а не английский или немецкий языки. Великая Французская революция открыла возможности для политизации языка, когда политические дискуссии стали доступны не только культурной элите или представителям власти, а широким слоям населения. Все это процессы достаточно долговременные.
На радикальную смену внешних обстоятельств язык реагирует более стремительно и в более широких масштабах, и это становится заметно практически сразу.
Процессы, происходившие в русском языке после революции, не были новыми. Многие считают, что именно революция стала причиной появления сокращенных слов вроде «начупр» (начальник управления) или «уком» (уездный комитет) и что именно революция открыла двери потоку иностранных слов: диктатура, пролетариат, экспроприация, и это послужило основанием к тому, чтобы говорить о «революции в языке».
Разве это не так?
Конечно, не так. Это явление не революционное, не бунтарское, как, например, отказ от «старорежимных» наименований, и не пролетарское, а очень даже буржуазное. Источник — телеграфный стиль начала XX века с его ускоренным темпом жизни, распространением телеграфа и стремлением к экономии средств, в том числе и языковых, что особенно проявилось во время Первой мировой войны.
Названия Осфрум (Общество содействия физическому развитию учащейся молодежи), Лензото (Ленское золотопромышленное товарищество), наштаверх (начальник штаба верховного главнокомандующего) — все эти сложносокращенные слова имеют дореволюционное происхождение, не говоря уже о кадетах, эсдеках и эсерах.
Что касается иностранных слов, то русский язык исторически был открыт для заимствований по причине, прежде всего, географического расположения России, но и в силу ее политических и культурных связей. Огромный пласт лексики прижился и «обрусел». Как указывал уже упоминавшийся Горнфельд: «селедка — слово финское, топор — персидское, ватага — арабское, миска — греческое». И это нормальный естественный процесс эволюции языка.
А какие языковые процессы после революции 1917 года были искусственными?
На начальном этапе существования советской власти в русском языке столкнулись два процесса — естественное, хотя и невероятно ускоренное и масштабное, развитие языка оказалось под мощным идеологическим давлением. Как говорил в 1922 году тот же Аркадий Горнфельд:
Иными словами, возвращаясь к примеру с «открыткой», представьте себе, что вас кто-то обязал говорить вместо «открытка» — «открытое письмо», при этом жестко контролирует использование этого варианта, заявляя, что «открытое письмо» — это хорошо, а «открытка» — плохо, а кто не с нами, тот против нас. Языковая целесообразность здесь сталкивается с силовым внедрением — и вот именно в этой точке отсчета русский язык превращается в язык советского типа.
Как именно?
Советская власть взяла на себя роль единственного интерпретатора: с помощью средств массовой информации сначала объясняла, а потом внедряла и контролировала использование слова в идеологически-ангажированном значении. И это уже был искусственный и более того —направленный процесс. Навязанная извне оценочность, обязательная и единственно авторитетная, маркирует лексику советского типа. Причем языковые средства, за счет которых встраивалась оценочность, распознаются просто: достаточно поместить слово в контекст ключевых идеологем: в 1920-е годы — революционный, позже — советский, или совсем просто — наш.
Так, например, вполне нейтральное ранее «дворянин» стало обозначать не просто сословие, а превратилось в знак принадлежности к враждебному, буржуазному, контрреволюционному классу. Но при этом отрицательные коннотации в отношении дворянского происхождения, например, Пушкина или декабристов нейтрализовались за счет дополнительного смысла с помощью определения «революционный» и «демократический». Так декабристы превратились в «революционных дворян», что, вообще-то, сочетает несочетаемое и называется оксюмороном.
Вообще, естественный процесс демократизации общества и, в силу этого, демократизации языка и литературного процесса, пришелся большевикам как нельзя кстати. Например, демократичность русской литературы XIX века позволила встроить в советское культурное пространство многие дореволюционные события и явления. Например, исторических персонажей вроде Суворова и Кутузова преподносили как «революционеров военного искусства».
Кроме того, эта оценочность была очень подвижной. Например, в 1930 году «Советская энциклопедия» определяла слово «космополитизм» как «признание своим отечеством всего мира». Это было хорошее слово — интернациональное, вполне в рамках идеологического заказа на «мировую революцию», хотя уже на самом излете этой идеи. А в 1954 году «космополитизм» уже определяется как «реакционная проповедь отказа от патриотических традиций, национальной независимости и национальной культуры».
При позднем Сталине словосочетание «безродный космополит» считалось одним из самых страшных обвинений и ругательств.
Верно. Или, например, нейтральные номинации «офицер» и «генерал» на время сразу же после революции и вплоть до 1940-х годов, а «министр» — аж до 1946 года, имели самые отрицательные ассоциации с «бывшими» (вместо них в язык ненадолго вошли словосочетания «краском», «начдив», «комдив» и «нарком»). Однако советское общество довольно быстро смирилось с реабилитацией таких слов как «генерал» или «министр», поскольку этого требовала все та же принудительная оценочность.
Под направленным идеологическим давлением значение слова радикально сужалось и утрачивало многозначность: чтобы восстановить первоначальное значение, слову требуется вернуть неполитический контекст. Изначально нейтральные к идеологии слова «пионер» (первопроходец), «буржуазия» (средний слой городского населения), «гегемония» (доминирование) — все еще тянут сегодня за собой устойчивые большевистские толкования: «пионер — юный ленинец», «происки буржуазии» и «гегемония пролетариата». Однако чаще всего «идеологическое инфицирование» было чревато для слова более серьезными последствиями.
То есть получается, что внутри русского языка в советское время возник особый вариант русского языка, подчинявшийся политической ангажированности?
Вернее сказать, политически ангажированной системе значений.
Можно ли в таком случае говорить о советском «новоязе»?
Видите ли, «новояз» (newspeak) придумал Джордж Оруэлл в романе «1984». Учитывая то, что роман Оруэлла был запрещен в Советском Союзе, собственно на русской почве термин «новояз» первоначально появился в текстах диссидентов в 1970-е годы как критика советского строя и всего, что с ним связано, в том числе и языка. Под наименование «новояз» тогда попадало все, что несло на себе отпечаток авторитетного политического высказывания, и в основном относилось к языку политической верхушки и партийной бюрократии.
Начиная с ритуальных лозунгов «да здравствует мировая революция!» 1920-х годов и до стандартных зачинов «в свете решений партийного съезда» вплоть до 1990-х строгая регламентация словоупотребления в области идеологии действительно роднит оруэлловский «новояз» с русским языком советского периода. Однако на этом сходство практически исчерпывается. В романе Оруэлла не столько слово, сколько мысль приравнивается к преступлению, то есть «новояз» — это язык, находящийся под тотальным идеологическим давлением. Оруэлловский теоретический конструкт находится в противоречии с советской языковой практикой.
В условиях советской действительности демонстрация лояльности проявлялась в основном в публичной речи партсобраний и митингов или письменной речи официальных документов, а вот на бытовом уровне и в повседневной речи можно наблюдать обратный процесс — профанацию официальной формулы, невозможную в рамках оруэлловского «новояза». Знаменитый «Торжественный комплект» Остапа Бендера «для сочинения юбилейных статей, табельных фельетонов, а также парадных стихотворений, од и тропарей» представляет собой острую пародию на язык партийного официоза.
И. Ильф и Е. Петров перечислили в нем те самые идеологические маркеры, которые превращали любой текст в идеологически верный. Здесь набор прилагательных «империалистический», «капиталистический» отвечает за отрицательную оценку, «исторический», «последний», «индустриальный», «стальной», «железный» — за положительное значение. Та же роль и у глаголов: «пылать», «взметать(ся)», «выявлять», «рдеть», «взвивать(ся)», «вершить(ся)», «петь» (флаги, сабли, звезды, судьбы, песни и т.д.) — положительная оценка, «клеветать», «скрежетать» и «грозить» (это, конечно же, о врагах).
Открытая еще Салтыковым-Щедриным возможность языковой игры с официозом лежит в основе особенного вида сатиры и в русской литературе, — от Зощенко, Ильфа и Петрова до писателей-сатириков 1990-2000 годов Жванецкого и Губермана, а также всего комплекса советских (вернее, антисоветских) анекдотов. Это сатира может фигурировать в форме ироничного продолжения официального лозунга: «Народ и партия едины, раздельны только магазины», или возвращение слову его многозначности: «Плакат на здании артиллерийского училища: “Наша цель — коммунизм”», или переосмысление аббревиатур: «Что такое ВКП(б)? — Второе Крепостное Право (большевиков)».
А чем русский язык советского периода отличался от казенного советского «канцелярита»? Или этот самый «канцелярит» и есть форма советского языка?
«Канцелярит» придумал К. Чуковский в отношении языка чиновников и бюрократии в самом начале 1960-х, то есть всякие канцелярские формулы «исходящих» и «входящих» и прочих документов, «борьба за повышение качества» и «было принято решение». Что касается «советского канцелярита», то здесь больше подходит определение, введенное французским лингвистом П. Серио, — «деревянный язык», которое характеризует проникновение в повседневную речь идеологических штампов.
В действительности же народ в 1920-е годы по большей части с энтузиазмом осваивал новую лексику, особенно молодежь. Это была революционная романтика чистой воды: «Даешь!» и «До победы мировой революции!» Петька звал Чапаева командовать армией в «мировых масштабах», а товарищ Сухов из «Белого солнца пустыни» был «солдатом революции».
В общем, в ту эпоху господствовали энтузиазм и вера. Это было очень искренне, но очень недолго. В 1930-1950-е «советский язык» стал фактором выживания, маркером политической благонадежности, своеобразным способом мимикрии.
Начиная с 1960-х словесные идеологические формулы полностью превратились в «подстилочные фразы», как их назвал филолог Александр Скафтымов — например, ритуальный зачин «в свете решений съезда КПСС». Бесконечное тиражирование, лозунговый характер, невозможность критического анализа — все это признаки высказывания советского типа. Повторяют все, ссылаются, цитируют, размещают на плакатах — в результате такое высказывание утрачивает авторство и смысл, а от слова остается только «скорлупа».
Можно для наглядности привести какой-нибудь пример?
Разницу между «канцеляритом» и «деревянным языком», или, если хотите — «советским канцеляритом», наглядно показали братья Стругацкие. Они ввели в литературу сатирический образ партийного бюрократа с помощью намеренного и гипертрофированного увеличения объема идеологических штампов в речи персонажа в повседневном или бытовом контексте. Товарищ Камноедов и товарищ завкадрами Демин из повести «Понедельник начинается в субботу», по сути, даже не являются образами, поскольку отсутствует динамика их развития как героев. Они — символы.
Каменные реплики Камноедова, как и утрированная речь товарища Фарфуркиса и членов административного триумвирата из «Сказки о Тройке», однозначно апеллируют к такому же условному персонажу Ильфа и Петрова — товарищу Полыхаеву с его набором резиновых печатей — «резиновых» языковых штампов.
Однако при всей своей яркости товарищ Полыхаев — персонаж довольно безобидный, поскольку он никак не угрожал идеологическим ориентирам эпохи, как и товарищ Камноедов вместе с товарищем завкадрами Деминым. Интересно то, что Стругацкие ни разу на протяжении всей повести не говорят о том, что и товарищ Камноедов, и товарищ завкадрами Демин — члены партии, хотя при сложившейся иерархии руководители такого административного уровня не могли ими не быть.
В целом это сатира, но не столько на партийного, сколько на административного бюрократа. Это, собственно, была борьба как раз с «канцеляритом» — языковой «лебедой и мякиной», по выражению Норы Галь. Сатирические образы достаточно прямолинейны, и языковая характеристика здесь явление скорее количественное, чем качественное: критика направлена на форму, но не на идею.
А знаменитый профессор Выбегалло?
Образ профессора Выбегалло лингвистически сложнее. Усиление сатирических элементов в языковой характеристике персонажа скрывало осторожную критику идеологических концептов. Выкрик Выбегалло «Отгораживаете нашу науку от народа» — это прямая отсылка к тосту Сталина на приеме работников высшей школы 17 мая 1938 года:
Тирада Выбегалло «Мы, конечно, стираем противоречия… между умственным и физическим… между городом и деревней…» — намек на идею «агрогородов» Никиты Хрущева — заканчивается доведением языковой формулы до абсурда: «…между мужчиной и женщиной, наконец». Неудивительно, что «Сказка о Тройке» была объявлена «идейно несостоятельной» — такое не прощали.
Но в целом именно время оттепели стало знаковым в истории развития русского языка советского периода как начало преодоления идеологических схем, встроенных в сознание носителей языка. И именно художественная литература оттепели четко обозначила возможные границы разрушения официальной языковой формулы как первые шаги к десакрализации партийного текста и деидеологизации общества.
Правильно ли я понял, что за последние тридцать лет существования новой России «советский язык» окончательно так и не исчез?
Хороший вопрос. Если говорить о «советизмах», то с изменением общественного и экономического уклада из языка ушел целый пласт лексики, составлявшей фундамент советской идеологии. Однако «советизм» «советизму» рознь. Из языка ушли слова вроде «уполномоченный по квартире», «торгсин» и «социал-прислужница», потому что исчезли реалии, которые эти слова обозначали. Из языка ушли слова «социалистическое строительство», «страна победившего социализма» и «партийная совесть», потому что изменилась идеология.
Например, как заметила известный филолог из Екатеринбурга Наталия Купина, в газетах регулярно используются сочетания со словами группы «труд», имеющие традиционно советский характер: честный, бескорыстный, самоотверженный, благородный, ударный; клишированные сочетания «трудовой коллектив, трудовые традиции, трудовые навыки, трудовой подвиг, трудовые достижения, трудящиеся района», и так далее. Труд — это обычная работа, и когда мы перестанем говорить о нем оценочно-экспрессивно в стилистике советской идеологии, можно будет считать, что слово освободилось от «советской прививки».
Писатель Илья Зверев еще в 1960-е замечал, что «трудовой подъем» — это замечательно, но писать и говорить об этом нужно как-нибудь иначе. Действительно, от стиля, имеющего 70-летнюю традицию, не так-то просто освободиться. Здесь также играет свою роль то обстоятельство, что значительная часть современных российских политиков — это люди, рожденные в СССР.
Чем обеднила и чем обогатила советская эпоха русский язык?
Вы мыслите здесь в оценочных категориях «хорошо» и «плохо». Я бы не стала говорить «обеднила» или «обогатила». Тут, пожалуй, интереснее проследить, что показал пережитый русским языком опыт идеологического давления. Русский язык изменился, безусловно, и при этом внутреннее динамическое развитие языка совпало с политической и социальной ломкой общества, что стало причиной невероятного ускорения естественных процессов изменения языка.
То есть, не случись революции, русский язык изменялся бы медленнее и менее заметно?
Возможно. Скорее всего, изменения в языке, связанные, например, с развитием технологий, были бы так же заметны, как и сейчас.
Русский язык советской эпохи не был однороден. С одной стороны, многие идеологические клише отражали коренные трансформации в сознании говорящего. «Мы — советские люди» — это самая устойчивая дефиниция, самая искренняя, не по должности, а по сердцу, которая разрушалась еще долго после того, как перестал существовать СССР. Она оказалась настолько живучей, что легко перешла в новое идеологическое поле, сохранив значительную часть установок на определенное поведение и мировоззрение личности.
С другой стороны, авторитетные высказывания власти, зафиксированные политическими текстами, растиражированные и многократно повторенные, привели к созданию языкового канона и его окостенению. Широкомасштабные эксперименты с идеологической компонентой значения слова, манипулирование семантикой стали причиной того, что язык утратил доверие своего носителя, особенно пласт политической лексики.
Именно языковые сигналы позволяют опознать процесс идеологической индоктринации носителей языка. Когда власть берет на себя роль интерпретатора, объясняющего значение нового слова, причем интерпретация навязывается сверху и стремится к тому, чтобы стать единственно авторитетной, — это давление. Когда в слово встраивается и навязывается извне оценочность, до того ему не присущая, — это давление. Когда авторитетное мнение профанируется за счет языковой игры и добавленного контекста — это языковое сопротивление, которое возможно только при идеологическом давлении на язык. Иными словами, коммуникация власти и общества всегда спотыкается о язык и порождаемые им смыслы.