Художница Маруся Морковкина выросла в Краснодаре. В детстве ее растлила мать, а в подростковом возрасте девушка попала в секс-рабство. Она смогла вырваться оттуда, но потом сама вернулась в секс-индустрию. После этого она успела пожить в двух монастырях и наконец стала современной художницей. Это рассказанная ею история о том, что Морковкина видела в детстве и юности, как ей удалось выжить и преодолеть свое прошлое, а также стать одной из основательниц нового направления в искусстве — slut-art.
Маруся Морковкина: Моя семья была из позднесоветской буржуазии, номенклатурная. Бабушка работала в исполкоме, дедушка — почетный профессор. Мой отец думал, что он очень талантливый фотограф, но на самом деле нет. Когда в 1991-м рухнул Советский Союз, бабушка и дедушка вышли на пенсию. Выяснилось, что подобные дети-мажоры, как мой отец, не умеют существовать без связей, родителей, их поддержки и денег. Это и стало одним из толчков к тому, что стало происходить, потому что начались трудности отсутствия роскошной жизни.
Я не сказала бы, что мы прямо как-то голодали, но для людей, которые привыкли жить в других условиях, это было невыносимо. И моя мать, которая на 20 лет была моложе отца, вышла за него замуж скорее всего по гастрономическим причинам в эпоху тотального дефицита. Для нее это тоже было нестерпимо.
Постепенно в нашей семье началась маргинализация. Она не сразу наступает, это происходит постепенно. Сначала все начинается с хорошего коньячка, потом бренди, потом начинают меняться друзья. Если раньше дома тусовалась всякая богема (правда, в понимании моей матери богемой был и кубанский казачий хор), то тут люди становились все маргинальнее. Финалом были уже полный треш, угар и содомия, практически притон. За 10 лет семья из очень уважаемой опустилась на дно, не имея никаких инструментов для социализации.
Что сохранилось в этой семье, когда они уже стали маргиналами, — для них важно было лицо, что скажут люди. Им было важно, что скажут соседи, знакомые. Они уходили в запой на два или три месяца, но в промежутках, когда они не пили по полтора месяца, дома была идеальная чистота, чистенький ребенок, все улыбаются — милые и интеллигентные. Это лицемерие, которое свойственно именно буржуазной системе, это данность, которую нужно принять.
У матери, скорее всего, был психиатрический диагноз, потому что она издевалась над животными. Она занималась охотничьим собаководством — у нее были таксы, и она делала притравки на котятах. Покупала газеты с объявлениями типа «отдам котят в хорошие руки», брала коробку котят, приезжала домой, брала щипцы для когтей и отрезала им когти вместе с пальцами по одному, чтобы собак не царапали. А потом кидала этих котят собакам, они их разрывали.
Маргинализация воспринималась как что-то нормальное, ведь я была ребенком, не было опыта. Если научить человека в детстве есть сырое мясо, он будет его есть. Учитывая еще эту буржуазную лицемерность, иллюзию того, что все говорят, как у нас все хорошо, у нас чисто, — это полностью сбивало с толку.
Я хотела рисовать с детства, но, к сожалению, мама обнаружила, что у меня абсолютный слух, и мой дед подарил мне дорогущий инструмент. Это подписало мне приговор, мне пришлось учиться в музыкальной школе, мама ничего не хотела слышать про художку. Она думала, что художники — это нищеброды и грязные алкаши, и хотела, чтобы я стала великой артисткой, прославила на весь мир ее имя. Собственно, нужно быть аккуратным в своих желаниях, они сбываются.
Она выбирала самые уникальные способы, чтобы привить любовь к музыке, — била меня головой о клавиатуру, чтобы я как можно чаще занималась.
В моем случае морковкой перед глазами было: «Стань еще немножко лучше, и мы тебя полюбим». Глядя на опыт других секс-работников, я наблюдала ту же самую ситуацию — эта морковка присутствует постоянно. За неимением опыта какого-либо другого воспитания нужно бить головой о клавиатуру и взамен обещать любовь. И только люди, воспитанные в нормальных семьях, прекрасно понимают свои границы.
В школе мне тоже было несладко из-за этого. Я была полным изгоем, меня ненавидел весь класс, потому что дети чувствуют, что ты жертва, и максимально стараются на тебя переложить свои негативные эмоции. У жертвы всегда на лбу написано, что она жертва, она привлекает и детскую, и взрослую агрессию.
Я была объектом каких-то педофилов, несмотря на то что всегда была чистенькая и ухоженная. На каком-то животном уровне считывается, что ребенок не защищен. У мамы появился любовник, папин друг со школы. Этот друг ко мне постоянно лез, пытался домогаться, потому что я тогда уже была подростком, очень красивым ребенком. Но когда я рассказывала родителям, естественно, им было выгоднее в это не верить. Потому что он такие столы накрывал, такие подарки матери дарил. В конце концов мама обвинила меня в том, что я сама к нему лезла.
Потом в школе начались каникулы, и мама однажды спросила, не хочу ли я подработать. Я согласилась, она меня посадила в машину к папиному другу и тот отвез меня куда-то, где пересадил в другую машину.
Когда я попыталась сбежать, меня очень жестко избили. Скорее всего, подумали, что я уже не жива, и сбросили тело в лесополосу. Меня нашли добрые люди и привезли в больницу. Мама приехала ко мне туда. Она очень сильно испугалась за то, что могут быть последствия, что я ее сдам и ее посадят в тюрьму. Она подлизалась ко мне, уверяла, что ее обманули, и просила, чтобы я дала ложные показания. Ну я и сказала ментам, что я очень плохой подросток, очень много употребляю алкоголя и сбегаю из дома. И что меня изнасиловали и избили.
Мама дала мне денег, чтобы я сняла жилье. Потом она перестала на связь выходить, и я уже самостоятельно пошла на панель. Потому что после случившегося я поймала самостигму, что я говно и грязная шлюха. Мне даже стыдно было кому-то рассказать, что случилось.
Я знала, какие точки есть: гостиница «Москва», «Кавказ», на Ставропольской девочки стояли, на трассе. Я зашла в гостиницу, подошла к охранникам, спросила, где тут девочки работают и что мне нужно поговорить со старшим. Поговорила и устроилась.
В гостинице «Москва» я проработала не больше недели, меня сразу заметили и перевели к элитным девочкам. Я отработала восемь лет в индустрии, а потом влюбилась в мальчика с чистыми глазами и решила покончить с ремеслом.
Прежде чем я стала рисовать, прошла целая жизнь, где-то лет 15. Я успела пожить и в Сочи, и в Москве, успела побыть ресторатором, провалиться в депрессию на четыре года. Я жила в монастырях два раза. Но я там Бога не нашла, скорее какую-то коммерцию в первом монастыре, а во втором вообще ничего. Разочаровалась в этом и понимаю сейчас, что Господь скорее не в храме, а в душах человеческих и во всех нас. Не конкретно в каком-то ритуале. Для меня единственная агрегатная форма Господа — современное искусство. Я его адепт и служу ему.
Я вышла из депрессии путем рисования — пошла, купила холст, масло, краски и начала. Тогда было очень тяжело — мой лучший друг, совладелец ночного клуба, который у нас был в совместном пользовании, кинул меня на мою долю вместе со всеми деньгами, что были у меня в обороте. А рисование очень помогло, когда я поняла, что все получается и я молодец.
Когда я начала заниматься живописью, то заинтересовалась современным искусством и поступила в КИСИ (Краснодарский институт современного искусства), где и поняла, что такое акционизм, инсталляция и какие есть другие инструменты живописи. Меня это все очень завораживало, и я поняла, что тот опыт, который у меня есть, — уникальный. Во-первых, в рабстве по понятным причинам мало кто из детей выживает. А тут мало того что я выжила, так еще и художница, занимаюсь современным искусством. Помимо уникального опыта это еще и уникальный материал для изучения и исследования.
И тогда еще в КИСИ я создала первую арт-группировку, называлась она «Партия любви». В ней были секс-работники, мы занимались акционизмом. Первая акция называлась «Удушение стигмой». Она была посвящена моей подруге Ирине. Девушка была замечательной, мы все ее любили, но в поселке, где она жила, узнали, что она секс-работница, и затравили ее родителей и ребенка в школе. В результате девушка ***** [свела счеты с жизнью].
Но там нарисовались журналисты — они снимали фильм, мы решили перенести акцию на час дня, и тогда нас уже ждала полиция с автозаком. Нам быстро пришлось перенести акцию на мост поцелуев, он скромнее. Через час были перекрыты уже все мосты Краснодара. Нас это очень впечатлило, но мы не остановились.
Следующая акция была в пандемию. Фабулой к выставке была история про бункер, как люди там выживают. Мы сразу подумали, а что они будут там есть — наверное, каннибализм будет какой-нибудь. А кого cожрут первыми? Скорее всего, уязвимые группы, возможно, секс-работников. У нас была инсталляция под названием «Похороны Грушеньки Светловой». Мы придумали, что из секс-работников в качестве утилизации делают котлеты. И мы сделали прощание, где есть гроб, венок, котлеты и женщина. На следующий день, когда закончились котлеты, мы поменяли табличку, насыпали конфет, там было написано: «Эти конфеты поминальные, их можно есть. Куплены профсоюзом секс-работников в память о коллегах».
Около таблички было очень много конфет. У секс-работников есть общие чаты, в самый крупный чат был запущен пост, где говорилось, что тому, чей коллега был изувечен на работе, надо скинуть деньги на конфеты для инсталляции. Пошло такое колоссальное количество донатов, что мы этот гроб засыпали каждый день, а люди не успевали выгребать конфеты.
Посетители стали просто удивляться: «А что, у вас реально так?» И мы такие: «Да!»
Дальше все развивалось. В декабре 2021 года была выставка на Чистых прудах, которая попала в прессу. Мы не ожидали, что будет такой медийный ажиотаж. После этого меня пригласили в Брюссель участвовать в фестивале творчества секс-работников, который проходит в течение 42 лет. Там есть все виды искусства — кинематограф, театр, музыка, живопись, фотография. Мне предложили там персональную выставку, плюс там про меня показывали документальный фильм. Это был 2022 год, как раз когда всех русских художников вычищали из европейских институций, а тут Россия впервые участвовала в подобном фестивале.
Я обратила внимание, что остальные работы, которые там были, какие-то слишком радостные. Им там всем хорошо, вот такие у нас клиенты, такие мы смешные, так мы живем, а вот так мы веселимся. А тут моя расчлененка приехала, все охренели слегка. Естественно, в Европе к этому явлению относятся лучше, чем в России, там нет проблемы стигмы. Там ты человек, имеющий профессию, ты защищен социально, у тебя есть больничный и декрет, пенсия. Ты защищен от придурков и неадекватов.
И после этого фестиваля, когда я вернулась домой, я поехала в Петербург в «Серебряную розу». Это центр помощи секс-работникам. Мы с основательницей Ириной Масловой сидели, пили чай, и решили создать бордельную выставку — то есть картины выставлялись бы только в борделях на протяжении года. Это были мои 16 работ, под каждой было объяснение, рассказывающее о моей жизни, начиная с детства и заканчивая продажей в рабство. Мы распечатали ее в восьми экземплярах на холстах и каждый экземпляр отдали в какой-то бордель. Вернисаж был в Петербурге, дальше она путешествовала из борделя в бордель в разных городах в течение года.
Картины на выставке в борделе вешались, как правило, на смотровой, где смотрят девочек. Еще мы напечатали несколько сотен открыток и распространяли среди секс-работниц из рук в руки. Некоторые из них вешали эти открытки у себя в будуаре и делали мини-выставку, посылали мне фотографии. Говорят, что у клиентов при виде моих картин портилось настроение, они уже ничего не хотели. Но я там не была, это то, что мне рассказывали. Ты приходишь, а тут большой груз морального спектра. И клиент начинает думать: «А не говно ли я часом еще и за свои деньги?» Социальный стриптиз обескураживает.
Девчонки начали присылать мне свои рисунки. Когда я увидела их работы, то поняла, что это такая же расчлененка, это не то, что я видела в Брюсселе, это чисто русский код. Сначала я подумала, что они мне подражают, но Господь очень жестко наказывает за гордыню, и мне неожиданно пришел рисунок, которому уже лет 10. А там как будто бы я рисовала, только другим почерком.
И я начала копать и ковыряться, нашла художниц и поняла, что это чисто русское явление, которое висело в воздухе. И тогда возник slut-art. Параллельно с путешествующей по борделям выставкой мы сделали уже другую в Москве, где мы взяли по одному художнику из секс-индустрии, которые не пересекаются в реальной жизни. Например, госпожа не пересекается с порноактрисой, та не пересекается с эскортницей, а та в свою очередь со стриптизершей. Нам очень важно было исследовать микроклимат в каждой из сфер секс-работы, взять по одному художнику современного искусства и сделать выставку.
Выставка имела колоссальный успех, там была давка. Некоторым людям приходилось ждать на улице, чтобы зайти. На улице посетители сколотили какой-то стол из подручных материалов, там были коньяк, пиво, закуска. Люди играли на гитаре, веселились, атмосфера была радостная. Приехали секс-работницы со всей страны, московская братва, которая привезла каравай. С этого дня мы и считаем, что зародилось официально такое направление в искусстве, как slut-art. У нас сейчас в планах открыть школу современного искусства для секс-работников, где мы будем обучать. Направление будет жить своей жизнью.
Я сейчас читаю лекции по современному искусству, но пока для эскортниц, они мне оплачивают дорогу и командировочные, в основном это Москва и какие-то крупные города. Они устраивают свои ретриты, чистку кармы, а я читаю лекции. Есть спрос. Меня больше, конечно, интересуют люди в колониях или на трассе, они более уязвимая группа, чем девчонки, которые могут позволить себе позвать меня за гонорар читать лекцию.
Если во всем мире происходит легализация проституции и криминализация клиентов, то именно в России это все превратилось в субкультуру. А тут еще и андеграунд с современным искусством, что не может не завораживать. Плюс через искусство идет повышение статуса. Если вчера ты была стигматизированной секс-работницей (мы ведь даже не говорим слово «проститутка», потому что оно несет уничижительный контекст), то когда ты становишься художницей, это тебя очищает. И, очистившись, можно сказать, что ты меняешь статус. Slut-art — это не только про искусство, а про субкультуру. Это чисто русское явление.
Девочки часто подсаживаются на алкоголь и вещества, чтобы уйти от реальности. У меня подруга, коллега по slut-art, занималась проектом по секс-работникам на Соловках. Она поднимала все архивы, находила интервью с этими женщинами, они все были с зависимостями. Если мы хотим уменьшить количество рынка секс-работы, то нужно перестать стигматизировать секс-работников. Из-за стигмы люди продолжают оставаться там, в обычном мире все будут обзывать и тыкать пальцем.
Что удивительно, отклики на картины были всегда положительными. Когда объясняешь людям, почему секс-работники попадают в проституцию, что это за социальное явление, они начинают смотреть совсем иначе и сочувствовать. Это и есть моя работа — снижать стигму с помощью искусства.
В группе я выкладываю картинки — методички для секс-работников, их будут раздавать только им. Когда я сама еще работала в этой сфере много лет назад, у нас не было такой методички. Ты попадаешь к неадеквату и не знаешь, как себя вести.
Сначала было тяжело жить в доме детства. Дом очень хороший, это лучший район города, восемь комнат, бассейн и прекрасный сад. Очень странно было бы из-за воспоминаний снимать какую-то квартиру. Поэтому сам дом очистился, когда сюда стали приезжать художники, музыканты, режиссеры. У меня есть даже гостевые мастерские, чтобы они работали и делали какие-то выставки. Устраиваем квартирники, жарим на мангале мясо. И многие люди, когда приезжают ко мне впервые, говорят, что здесь очень хорошо, хочется побегать в колготках, как у бабушки дома. Атмосфера дома уже намолена творческими людьми.
Когда я занялась искусством, меня очень заинтересовали современные художники. Антон Николаев был одним из выдающихся людей, гений. Я всегда говорила, что я являюсь ребенком от Антона Николаева и своего преподавателя Эльдара Ганеева. Я написала Николаеву в соцсетях, мне импонировали его творчество и смелость. После двух месяцев переписки он приехал в Краснодар, и мы начали жить вместе. Как муж он очень тяжелый, с ним жить было невозможно. Но он очень много мне дал как учитель. Пришлось потом развестись, в том числе и потому, что с его стороны появилась творческая зависть. Это простительно, художник — это тонкая душа. У меня к нему очень хорошее отношение.
Сначала я считала искусство исключительно своей психотерапией, но потом поняла, что я не могу больше жить в созависимых отношениях. Обратилась в профсоюз секс-работников, у нас там есть свои психологи. Мне выделили специалиста, я полтора года на терапии. Изначально пришла с запросом на сепарацию от мужа, хотела развестись, но не могла. Я до сих пор нахожусь в психотерапии, я ошибалась, что она мне не нужна. Но она не особо повлияла на мое творчество, работы лишь стали чуть мягче, потому что весь ужас ушел из жизни.