22 января 1905 года случилось событие, вошедшее в историю как Кровавое воскресенье. В этот день военные расстреляли мирную демонстрацию, что привело к двум годам революционных потрясений, перетряхнувших Россию сверху донизу и затронув все слои общества. Об этом периоде до сих пор много споров, и по прошествии 120 лет число загадок не убавилось. Кажется, с годами их становится даже больше. «Лента.ру» восстанавливает ход событий и отвечает на вопрос, могло ли все пойти по-другому.
В начале января 1905 года на улицах Санкт-Петербурга собралась огромная толпа и направилась к Зимнему дворцу с намерением вручить петицию Николаю II. Шествие состояло из рабочих и членов их семей, созванных агитацией попа-революционера Георгия Гапона. Всего, по оценкам историков, в шествии участвовало от 140 до 200 тысяч человек.
Поводом для выступления стала не достигшая своих целей забастовка на Путиловском заводе, которая охватила сотни заводов и фабрик Петербурга и вовлекла в движение до девяноста тысяч рабочих.
И вот все это бурление вырвалось на улицы. Всего было одиннадцать волн, двигавшихся из разных частей города в направлении к царскому дворцу.
Акция заявлена как мирная. Люди просто хотят поговорить с царем, рассказать о своих проблемах, пожаловаться, попросить заступничества. Министры наболевших проблем не решают, чиновники открещиваются от своего народа, полиция лупит в околотках и бросает в темницы. Интеллигенция говорит на каком-то своем ученом языке. Эсеры-террористы, ведомые только им понятными целями, взрывают чиновников, градоначальников, царей и случайных прохожих и вызывают у народа противоречивые чувства, где преобладает страх. И только Гапон понимает. Он говорит на языке народа. И царь поймет — так всех уверяет Гапон. Благодаря его воспоминаниям можно прочувствовать нерв того дня.
«”Мы пойдем прямо через ворота или кружным путем, чтобы не столкнуться с солдатами?” — спросили меня. “Нет, только сквозь них! — хрипло крикнул я. — Смелее! Свобода или смерть!” Толпа закричала в ответ: “Ура!” И мы двинулись вперед, сильными и торжественными голосами затянув царский гимн “Боже, царя храни!”» — вспоминал Гапон.
По его словам, шествию помогали несколько городовых, которые расчищали дорогу демонстрантам и разворачивали вспять идущие навстречу экипажи.
Шествие подошло к Нарвским воротам. По мере продвижения вперед толпа прирастала новыми демонстрантами. Пение становилось все громче и выразительнее, напряжение нарастало.
Сначала на толпу набросился эскадрон казаков, который избил часть протестующих нагайками. Демонстранты встали и продолжили шествие. Когда подошли к мосту через Таракановский канал, солдаты стали в них стрелять. Гапона ранило в руку. Его спас его же будущий убийца Петр Рутенберг.
Шествие потонуло в крови.
«Одной из первых жертв стал старик Лаврентьев, который нес царский портрет. Другой старик подхватил портрет, выпавший из его рук, и воздел над головой, но и он был убит следующим залпом. С последним вздохом он сказал: "Пусть я умру, но увижу царя"», — вспоминал Гапон.
Одна пуля хлестнула вдоль по дереву забора и, стряхнув с него мелкие щепки, бросила их в лица людей. Люди падали по двое, по трое, приседали на землю, хватаясь за животы, бежали куда-то, прихрамывая, ползли по снегу, и всюду на снегу обильно вспыхнули яркие красные пятна.
По разным оценкам, в этот день погибло не меньше сотни человек. Существуют утверждения, что жертв было гораздо больше. Но самое главное: обнажилась пропасть, отделявшая народ и власть. Уваровская формула «Православие. Самодержавие. Народность» перестала быть незыблемой твердыней, краеугольным камнем Российской империи. По крайней мере, в тот день это выглядело именно так: слово «самодержавие» завершалось не точкой, а вопросительным знаком.
Кровавое воскресенье стало спусковым крючком для Первой русской революции. Горькая ирония в том, что царя, которому несли челобитную, не было ни во дворце, ни в городе.
Николай II сидел в Царском Селе и переваривал случившееся. В своем дневнике он написал:
Примерно в это же время Гапон уходил от преследования.
«Передо мной стоял туман отчаяния, и тут кто-то внезапно взял меня за руку и стремительно потащил в маленькую боковую улочку в нескольких шагах от этой массовой бойни. Мне не имело смысла протестовать. Что тут еще можно было сделать? “Для нас больше нет царя!” — воскликнул я», — вспоминал Гапон.
Этот «кто-то» — спасший Гапона от пули — эсер Петр Рутенберг. В подпольных кругах известный под кличкой Мартын Иванович. Мартын Иванович отвел Гапона на тайную квартиру, где находились писатель Максим Горький и меценат-революционер Савва Морозов.
Савва сбрил Гапону бороду, состриг длинные волосы, переодел из поповской рясы в гражданское. Без бороды и волос Гапон, по словам Горького, походил одновременно на ощипанную курицу и цыгана. Под его нервную диктовку Мартын Иванович написал послание к народу:
Максим Горький в это время писал своей жене Екатерине Пешковой:
«Итак — началась русская революция, мой друг, с чем тебя искренно и серьезно поздравляю. Убитые — да не смущают — история перекрашивается в новые цвета только кровью. Завтра ждем событий более ярких и героизма борцов, хотя, конечно, с голыми руками — немного сделаешь».
Каковы итоги дня? Раненых демонстрантов развезли по больницам, убитых — по моргам. Последующие дни представляют собой череду похорон без публичной огласки и под надзором полиции.
Тем временем весть о случившемся моментально разошлась. Весь мир обсуждал случившееся, осуждал царя и его правительство, превозносил Георгия Гапона и соболезновал семьям погибших.
По улицам Санкт-Петербурга сквозняками ходили взаимоисключающие слухи. Одни считали, что Гапона убили, другие поносили его на чем свет стоит, называли провокатором, душегубцем, который ради своих политических интересов подставил людей под пули.
А что думал о случившемся сам Гапон? Будучи человеком, подверженным эмоциональным перепадам, склонным принимать решения в аффекте, он быстро превратился из человека лояльного царю в антимонархиста. Теперь он желал Николаю II только одного — смерти!
Он пару раз инкогнито выступил в нескольких клубах и не без помощи спасшего его Петра Рутенберга уехал в Швейцарию, в Цюрих. В России его объявили вне закона, а все отделения его организации «Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга» полиция разгромила, подвергла обыску и закрыла. Многие его товарищи сели в тюрьму. Дело даже не в этом — их вскоре выпустят.
Дело в том, что Кровавое воскресенье — не маленький инцидент, который можно замять. Единство, пусть зачастую и мнимое, царя и народа, было разорвано. Отдавал ли Николай II приказ о расстреле демонстрации? Историками установлено, что нет. 9 января 1905 года, как и днем ранее, как и двумя днями ранее, он находился в Царском Селе. Он был обо всем проинформирован заранее.
Царская охранка знала о готовящемся шествии с начала года, сам Гапон накануне 9 января писал Николаю II об этом. Но царь предпочел не принимать никаких решений. Вместо него это сделал его дядя — великий князь Владимир Александрович. Именно он дал приказ стрелять по демонстрантам «в случае чего». Когда именно случилось это «в случае чего», никто не знает. Военные получили карт-бланш и действовали как в военное время.
С учетом того что Россия проигрывала в Русско-японской войне, расстрел мирной демонстрации выглядел особенно гнусно. Поэтому в последующие дни в революционное движение начали вовлекаться все новые и новые люди. Весна 1905 года ознаменовалась серией стачек, одна из крупнейших — в Иваново-Вознесенске. Авангардом там были текстильщики, и они проявили себя как настоящая боевая ячейка. Интересно, что будущий командарм Красной армии Михаил Фрунзе, как и Гапон, был ранен в ходе Кровавого воскресенья, а затем переместился в Иваново-Вознесенск, где и возглавил стачку. Он активно занимался пропагандой и организацией боевых дружин.
Именно в те дни достигла пика революционная пресса. Большевики, которые тогда не представляли в России особой силы, организовали в центре Москвы подпольную типографию и делали посильный вклад в разжигание революционного пожара. Сам Ленин с интересом, сидя в Цюрихе, наблюдал за происходящим. Кстати, Гапон отправился именно туда. Интересно, встретились ли они?
Миф о Ленине настолько велик, что порой кажется — он был всегда и везде. Тем не менее в событиях 1905-1907 годов он принял довольно опосредованное участие, а после 1907-го в России не появлялся вплоть до 1917-го. На тот момент он был больше теоретиком. Писал статьи и книги, общался с ведущими революционерами, выступал на съездах, вел богемный образ жизни. Но от революции как таковой был далек.
И такой человек, как Гапон, ему был крайне интересен. Во-первых, это парадоксальный образ: гибрид попа, олицетворения всего, казалось бы, реакционного и замшелого, и революционера — прогрессивного борца за все самое лучшее.
Проблема в том, что Гапон, если сразу раскрыть все карты, не был полноценно ни попом, ни революционером. С духовной службы был уволен, сожительствовал в гражданском браке с несовершеннолетней, да и вообще не отличался ортодоксальностью. Тем не менее образ священника как защитника сирых и убогих сработал в его пользу.
Тем более, что все ранние революционные течения были пропитаны религиозными мотивами, а Иисус, если разобраться, был первым современным революционером.
Гапону очень нравилось внимание толпы, и он вскоре открыл, что он магнетически или даже магически воздействует на людей. Кто-то называл его актером, кто-то режиссером, кто-то манипулятором, но сути это не меняет. Ему нравилось «заводить» толпу. И, будучи человеком образованным и начитанным, он умел опрощаться и говорить на всем понятном языке, вплетая в свои речи истории и Священного Писания и сказочные мотивы.
Наверное, правильнее его назвать мастером импровизации. Проблема в том, что свой главный спектакль он уже отыграл 9 января и выше прыгнуть не смог, как он ни надеялся. К тому же, сбросив ради конспирации рясу, сбрив бороду и укоротив волосы, он одновременно лишился сана и стал простым гражданским.
Сам Гапон признавался своему другу А. Грибовскому: «Ах, если бы вы знали, сколько я потерял после того, как перестал быть священником. Я стал как Самсон, у которого отрезали волосы».
Ленин же в эмиграции только набирал очки. Из воспоминаний Надежды Крупской: «Дама из эсеровских кругов пришла к нам и сообщила Владимиру Ильичу, что Гапон хотел бы встретиться с ним. Договорились, что рандеву состоится в кафе на "нейтральной" территории. Наступил вечер. Ильич, не зажигая лампы в своей комнате, расхаживал по ней взад и вперед. Гапон был живой частью революции, которая потрясла Россию. Он был тесно связан с рабочей массой, которая преданно верила ему, и Ильич был возбужден ожиданием этой встречи».
8 февраля 1905 года Ленин писал в седьмом номере газеты «Вперед»: «Пожелаем, чтобы Г. Гапону, так глубоко пережившему и перечувствовавшему переход от воззрений политически бессознательного народа к воззрениям революционным, удалось доработаться до необходимой для политического деятеля ясности революционного миросозерцания».
Также через несколько дней после Кровавого воскресенья Ленин писал в статье «Революционные дни»:
Ленин и Гапон тепло пообщались, потом Гапон организовал Женевскую конференцию 1905 года, на которой собрал разные революционные партии и движения, но это ни к чему не привело.
Весной-летом 1905 года Россия погрузилась в хаос революции. Бастовали рабочие, саботировали служащие, солдаты и матросы восставали против офицеров. Но, в отличие от 1917-го, все это жестоко подавлялось. Тем не менее одних репрессивных мер было недостаточно. После Всероссийской октябрьской стачки, с которой более-менее началась российская политическая карьера Льва Троцкого, стало понятно, что власти как-то придется договариваться с народом.
18 октября 1905 года Николай II издал Царский манифест, по которому в России провозглашались демократические и гражданские права и свободы, учреждалась Государственная Дума и гарантировались выборы в нее.
Но это была как брошенная собаке от безысходности кость. Дума была законосовещательная, то есть могла только предлагать законы, а не принимать их. К тому же высокий имущественный и сословный ценз оставлял за порогом большую часть населения России. Что-то манифестировалось, что-то обещалось, но это никак не совпадало с действительностью.
В этом смысле мысли властей совпадали с мыслями Гапона. Пока он находился в эмиграции, он тоже пребывал в своем мире иллюзий. Он поверил, что в следующий раз приедет в Россию и сможет совершить государственный переворот. Во многие свои интервью зарубежной прессе, а также воззвания к народу он закладывал мысль, что он сам без пяти минут царь. Такой мужицкий царь. И мог по своей воле казнить и миловать.
Медийность, открытые двери в лучших революционных домах, а также финансовые поступления — в том числе за его изданные за рубежом мемуары — вскружили ему голову. Он представлял себя кем-то вроде Нечаева. Но все это было только в его голове. Эсеры — с одной стороны, социал-демократы — с другой, пока еще видели в нем фигуру, которая может способствовать росту их популярности. Так его вовлекли в одно дельце, которое он впоследствии приписывал себе.
Очень скоро, не без участия эсеров, на Гапона вышел японский полковник Мотодзиро Акаси, а также финский революционер Конни Целлиакус. Акаси был заинтересован в скорейшем выходе России из Русско-японской войны, Целлиакус — в независимости Финляндии, которая на тот момент находилась в составе Российской империи. Это с одной стороны.
С другой, в операцию был вовлечен двойной агент Евно Азеф. Террорист, организатор многих политических убийств, он же агент царской охранки. Нельзя с уверенностью сказать о его целях и мотивах, ведь он всегда работал на себя и по обстоятельствам.
Но японец и финн точно хотели через внутренний дисбаланс повлиять на внешнюю политику России. Все эти стороны нуждались в подставном лице, в некоем политическом клоуне. И пригласили для этой цели Георгия Гапона. А он был только рад. Операция вошла в историю под условным названием «Джон Графтон».
Этот план включал создание вооруженного отряда рабочих под руководством Гапона и последующее свержение правительства силами этого отряда.
При участии Гапона в Лондоне в клубе профсоюза Maritime Hall на West India Dock Road был организован штаб организации. Планировалась закупка большой партии оружия. Деньги подручные Гапона получили через Мотодзиро Акаси.
По данным революционера и будущего наркома по иностранным делам Максима Литвинова, заговорщики получили 100 тысяч рублей. Также для доставки оружия в Лондоне был приобретен пароход «Джон Графтон» грузоподъемностью 300 тонн. Пароход был приобретен через третьи руки на имя некоего бизнесмена Дикенсона. Как впоследствии оказалось, это был казначей эсеров. Сколько оружия и какого было приобретено? В 1944-м НКВД детально исследовало тему японских шпионов в России 1905 года и наткнулось на бумаги финского революционера Конни Целлиакуса: «8 тысяч винтовок — финским националистам, 5 тысяч винтовок — грузинским националистам, тысяча — эсерам, 8 тысяч — другим социалистическим партиям и еще 500 карабин-маузеров — для раздачи между финскими националистами и эсерами».
В 1917 году эсер Борис Савинков писал: «Член финской партии активного сопротивления Конни Целлиакус сообщил ЦК эсеровской партии, что через него поступило на русскую революцию пожертвование от американских миллионеров в размере миллиона франков, причем американцы ставили условием, чтобы эти деньги пошли на вооружение народа и распределены между всеми революционными партиями».
Согласно плану заговорщиков, оружие планировалось отгрузить в нескольких точках: возле Выборга и еще в некоторых местах вдоль побережья Финского залива. Затем бы его доставили в Россию и распределили между финскими революционерами, эсерами и большевиками, а также рабочими Гапона. Все это делалось для того, чтобы осенью организовать вооруженное восстание в Санкт-Петербурге и Москве.
Команде удалось выгрузить часть оружия в Финляндии. Но в сентябре 1905-го «Джон Графтон» налетел на мель и был взорван, чтобы спрятать концы в воду. Однако вскоре российские власти извлекли из затонувшего судна целый арсенал — около десяти тысяч винтовок системы «Веттерли», боеприпасы и другое военное снаряжение.
Существует версия, что революционер-провокатор Евно Азеф, поскольку он был в курсе операции до мельчайших деталей, и поспособствовал ее срыву. Как бы то ни было, вооруженные восстания состоялись. Но явно не с тем размахом, что планировали иностранцы.
С 1906 года революция пошла на спад. То есть беспорядки продолжались, эсеры-террористы продолжали уличный политический террор, а полиция — полицейский террор. Но события вошли в фазу установления компромисса. Весной 1906 года были приняты «Основные государственные законы», закреплявшие изменения политической системы. Россия становилась конституционной монархией. С 27 апреля по 9 июля 1906 года работала Первая Государственная Дума.
Срок же выработки революционного ресурса Георгия Гапона оказался еще короче. За год пребывания за границей он и сам расслабился, разменялся на мелочи, осточертел и эсерам, и меньшевикам, и большевикам. Потерял всяческий политический вес. И спасший его от пули эсер Петр Рутенберг порой грешным делом подумывал, что было бы лучше его не спасать. Так бы он хоть остался легендой. Мучеником революции.
Самого Гапона отрыв от родных краев очень тяготил. И как только царское правительство ослабило хватку, объявило политическую амнистию, инкогнито вернулся на родину.
В первый раз он это сделал зимой 1905 года. В это время он уже был под колпаком у эсеров. Евно Азеф и Борис Савинков ни на йоту ему не доверяли, впрочем, это было взаимно.
Несмотря на то что еще в октябре 1905 года Гапон сам попал под амнистию и с него снимались все обвинения, он не был в этом полностью уверен.
На тот момент больше всего на внутреннюю политику влиял Сергей Витте. Начав с подавления революции, теперь он предлагал царю либерализировать режим. И хотя он с недоверием относился к Гапону, каким-то образом, возможно, даже путем шантажа (благодаря подвешенному вопросу с амнистией) он через третьи руки передал бывшему попу-революционеру, что тот до сих пор очень интересен внутренним органам. Однако Гапону удалось совершить с Витте сделку, по которой его «Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга» восстанавливалось в своих правах, Гапон и соратники получали компенсацию за разгром отделений, за просроченную аренду и так далее. В свою очередь, Гапон был обязан не выступать с революционными заявлениями, а в своих речах — осудить действия революционеров. А также вернуться за границу и не высовываться вплоть до января 1906 года.
И Гапон выполняет все в точности. За границей он делает несколько заявлений, которые окончательно рассоривают его со всеми революционерами. Сам он окончательно распадается как личность и может в одном разговоре чередовать реплики, что «надо с властью договариваться», с тем, что надо убить Витте и Дурново, нового министра внутренних дел. Единственный, кто до последнего остается с Гапоном, — его друг и спаситель Петр Рутенберг. Однако тут Павлу поступает сигнал от Евно Азефа, что с «товарищем Гапоном» пора кончать.
Последние месяцы жизни Гапона стали для него мукой. Революционная и сатирическая пресса взялась полоскать его имя. Слухи о деньгах от царской охранки, о похищенных деньгах революционеров. Разговоры о его продажности. Таинственные самоубийства товарищей по революции.
Сам он себя вел все менее осмотрительно. И даже Петр Рутенберг, до последнего отстаивавший его право на жизнь, в конце концов плюнул. Казалось, этот человек компрометирует и революционеров, и власть.
Отмечается, что Гапон был неспособен находиться ни под чьим контролем. В рамках любой партии ему было тесно, с властью он играл в сложные игры. Ему хотелось стоять над всеми, дирижировать революционным оркестром, но для этого не хватало ни воли, ни сил. В итоге 28 марта 1906 года на даче Гапона заранее спрятались несколько заговорщиков, руководимых Рутенбергом. Сам Рутенберг пришел к Гапону якобы обсудить перспективы сотрудничества с царской охранкой. В нужный момент исполнители убийства вылезли из закромов, надели на шею Гапона удавку и совершили революционный суд.
Из произведения Петра Рутенберга «Убийство Гапона»: «Гапон был повешен в 7 часов вечера во вторник 28 марта 1906 года. Я не присутствовал при казни. Поднялся наверх, только когда мне сказали, что Гапон скончался. Я видел его висящим на крюке вешалки в петле. На этом крюке он остался висеть. Его только развязали и укрыли шубой. Все ушли. Дачу заперли».
Эти мемуары Петр Рутенберг, по иронии судьбы, писал на даче у Максима Горького. У кого годом с небольшим ранее Георгий Гапон писал революционные послания к народу.
Официальная советская историография однозначно называла Гапона провокатором и предавала его революционной анафеме. Однако, если выражаться мягче, он был скорее человеком, который попытался взять на себя груз, который не потянул.