Советский Союз в первые годы существования столкнулся с массовым исходом не только своих идейных противников, которые предпочли стать эмигрантами, но и с оттоком вполне режимных людей, находившихся на партийно-государственной работе. Ежегодно за границей оставалось несколько десятков служащих дипмиссий, резидентур и торгпредств: одни после бегства предпочитали затаиться и не отсвечивать, другие, напротив, выступали в западной прессе с громкими разоблачениями советского строя, что сильно било по имиджу Кремля и портило настроение Иосифу Сталину. Их называли «невозвращенцы». Как спецслужбы им мстили — в материале «Лента.ру».
Временный поверенный в делах советского посольства в Бухаресте Федор Бутенко по неопытности напортачил при зашифровке телеграммы и очень боялся, что Москва заподозрит его в сотрудничестве с иностранной разведкой, хотя таких умыслов 33-летний дипломат не имел. Но убедив себя в том, что его жизни угрожает большая опасность, он решил бежать.
«Я инстинктивно почувствовал необходимость немедленно покинуть полпредство, ибо промедление не только в днях, но и в каждом часе становилось для меня роковым», — рассказывал Бутенко потом.
Подъехав к своему бухарестскому дому на служебном автомобиле, он отпустил шофера и подождал, когда машина скроется за поворотом. Затем дипломат выскочил из подъезда и побежал. Лихорадочно размышляя, куда податься, Бутенко решил обратиться в посольство Италии, поскольку «Рим — родина мирового фашизма» и наименее вероятный союзник СССР в надвигавшейся на Европу большой войне. На дворе стоял февраль 1938 года.
Этот человек влился во все расширявшиеся ряды невозвращенцев — служащих советских учреждений за границей, отказавшихся возвращаться в Советский Союз.
Перед самой войной Веру Кравченко и ее брата Михаила арестовали, а Лию Бутенко, скорее всего, вместе с бабушкой унес голод блокадного Ленинграда. Дальнейшая судьба самого Федора Бутенко остается неизвестной по сей день.
Поток желающих покинуть РСФСР/СССР не иссяк с окончанием Гражданской войны, когда на смену тотальной разрухе и хаосу русской междоусобицы начала приходить относительная стабильность. Представители самых разных слоев общества — от чиновников старого режима до крестьян — рвались за границу: одни из-за категорического неприятия власти большевиков, а другие просто в поисках лучшей доли.
Особняком стояли выходцы из советской партийно-государственной номенклатуры. Тех, кто выехал из СССР по официальным документам для работы в советских торговых и дипломатических представительствах, но в установленный срок отказался вернуться назад, стали называть невозвращенцами — такой демарш с определенного момента считался тяжким преступлением, изменой, за что полагалась высшая мера. Невозвращенцев не стоит смешивать с перебежчиками, которые эмигрировали из СССР путем незаконного пересечения государственной границы — так поступили, например, помощник Сталина (в литературе его часто ошибочно называют личным секретарем) Борис Бажанов и чекист Генрих Люшков.
Однако и те, и другие едва ли могли рассчитывать на спокойную и безмятежную жизнь на новом месте. В отличие от эмигрантов первой волны, считавших себя гонимыми режимом беженцами, невозвращенцам, сделавшим успешные карьеры на советской службе и пользовавшимся доверием государства, было сложно убедить иностранцев в том, что на родине им угрожает опасность. При этом кое-кому удавалось представить себя настоящими жертвами советской власти.
Советское государство относилось к новым методам своих работников крайне болезненно, поскольку активность невозвращенцев на ниве пропаганды наносила ему серьезный репутационный ущерб.
Количество сотрудников советских учреждений, отказавшихся от возвращения в СССР, существенно не уменьшалось год от года. Так, в 1926 году было зафиксировано 38 советских невозвращенцев, в 1927-м — 26, в 1928-м — 32. По сведениям историка Владимира Гениса, исследователя феномена невозвращенчества, только в период с октября 1928 года по август 1930-го за границей осталось 190 служащих из одних лишь торговых представительств. Одни были признаны советской стороной взяточниками, другие — шпионами, третьи — сообщниками меньшевиков и белогвардейцев. Реагируя на столь неприглядную для советского строя статистику, один из партийных лидеров Серго Орджоникидзе объявил, что данные лица «не выдержали разлагающей буржуазной обстановки».
«Как это ни парадоксально, но в числе первых невозвращенцев, порвавших с советским режимом еще во времена нэпа, оказалось немало заслуженных революционеров-подпольщиков, активных участников Октябрьского переворота и Гражданской войны, — отмечал Генис. — Например, потомственный дворянин Георгий Соломон».
Этот ветеран социал-демократического движения входил еще в состав народнических кружков и петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», созданного Владимиром Лениным, участвовал в революции 1905 года, а прославился мемуарами об Ильиче. После победы большевиков Соломон работал первым секретарем советского полпредства в Берлине и консулом в Гамбурге, заместителем наркома внешней торговли РСФСР и его уполномоченным в Эстонии, директором «Аркоса», но уже летом 1923 года оставил советскую службу и поселился в Бельгии, где, по данным ОГПУ, купил ферму и начал выступать «с разоблачениями в белой прессе», окончательно отказавшись вернуться в Москву в 1927-м.
Экономист Дмитрий Навашин в 1925 году отправился в Париж директором советского банка. Шесть лет спустя он бросил работу в торгпредстве и стал невозвращенцем. Среди его ближайших друзей были как министры, сенаторы и банкиры, так и масоны.
«Способнейший банкир, экономист и финансист, когда-либо порожденный коммунизмом», — так характеризовали его на Западе.
Судьба Навашина удивительна: если в документах ОГПУ он проходил как агент французской разведки, близко связанный с белоэмигрантскими кругами, то сами эмигранты считали, что на самом деле банкир не уходил с советской службы и, маскируясь под невозвращенца, «тайно выполнял очень важные поручения советской власти, в их числе покупку и отправку оружия испанским коммунистам».
Летом 1933 года объявил себя невозвращенцем директор акционерного общества «Марганэкспорт» в Берлине Кирилл Какабадзе. Вскоре он подал иск против советского торгпредства и на судебном процессе выступил с политической декларацией, указав, что считает себя гражданином не СССР, а «свободной национальной Грузии», порабощенной Советами. Чекистов очень беспокоило, что Какабадзе хорошо знаком с марганцевой промышленностью СССР, с методами советской внешней торговли и потребностью страны в импорте.
Не меньшее возмущение вызвала статья невозвращенца, опубликованная в таблоиде Sunday Express и содержавшая «гнуснейшие клеветнические выпады и обвинения лично против Сталина». По лживости и низости, докладывали органы на самый верх, статья побила рекорд «всего того, что до сих пор публиковалось другими невозвращенцами».
О том, что в итоге случилось с Какабадзе, доподлинно неизвестно. Зато из документов мы знаем, что Сталин заинтересовался делом одного из матросов линкора «Марат», который сбежал в порту Гдыни и остался в Польше. В своей записке к наркому внутренних дел Генриху Ягоде советский вождь назвал этого невозвращенца преступником и требовал выяснить, арестованы ли члены его семьи, а также наказан ли он сам.
Невозвращенчество приняло такой размах, что в конце 1929 года ЦИК выпустил (а Политбюро утвердило) постановление «Об объявлении вне закона должностных лиц — граждан СССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в СССР». Отказ вернуться в страну отныне квалифицировался как измена и карался конфискацией всего имущества осужденного, а также его расстрелом через 24 часа после удостоверения личности такого человека.
На Западе этот документ получил название «закон Григория Беседовского» — по имени советника полпредства СССР в Париже, который в октябре 1929-го попросил у французских властей политического убежища. Причем, воспользовавшись замешательством других сотрудников, он смог эвакуировать с территории советской дипмиссии свою супругу и девятилетнего сына, которые находились за границей вместе с ним. В январе 1930 года Верховный суд СССР заочно приговорил Беседовского к лишению свободы сроком на десять лет с конфискацией всего имущества и поражением во всех политических и гражданских правах на пять лет.
Проблема невозвращенчества тогда прочно захватила умы правящей верхушки во главе с Иосифом Сталиным. Уже в первые дни 1930-го на Политбюро полемизировали о причинах, которые побуждают советских работников отказываться от возвращения в СССР. Первые лица партии сошлись во мнении, что капиталистические группы и враждебная пресса пагубно влияют на многих сотрудников советских учреждений, ставя их на путь предательства. По итогам заседания было решено, во-первых, сократить штаты аппарата, во-вторых, «обеспечить самый тщательный качественный подбор сотрудников», обращая внимание не только на их деловые качества, но и на преданность партии и советской власти. Комиссия по выездам при ЦК ВКП(б) должна была отфильтровывать потенциально склонных к невозвращению и морально неустойчивых советских граждан, претендующих на выезд за рубеж.
В торгпредства и полпредства прилетел приказ уволить всех белоэмигрантов и максимально ограничить количество иностранных подданных. Оставшимся служащим теперь категорически запрещалось общаться с кем-либо из бывших коллег, ставших невозвращенцами. Советским учреждениям за границей предписывалось также усилить борьбу с «бытовым разложением» сотрудников. Тем же, кто отработает за рубежом «честно и аккуратно», по возвращении в СССР обещали перевод на новое престижное место, квартиру и социальные блага.
В этот же период термин «невозвращенцы» прочно укореняется в официальных документах. Так, требуя в 1934-м не выпускать в Англию физика Петра Капицу, Сталин ссылался на известный закон о невозвращенцах 1929 года. В итоге директору Кавендишской лаборатории Кембриджского университета, где будущий академик плодотворно трудился в 1920-е, было объявлено, что советское государство само нуждается в услугах талантливого ученого.
Дожить до старости удалось немногим невозвращенцам. Так, разведчика Георгия Агабекова в 1937-м спецгруппа ликвидаторов НКВД настигла во Франции, его коллегу Игнатия Рейсса — в Швейцарии, а жизнь Вальтера Кривицкого загадочно оборвалась в вашингтонском отеле.
Среди высокопоставленных спецслужбистов интересна биография опытного ликвидатора Александра Орлова (он же Лев Никольский и Лейба Фельдбин). Получив приказ прибыть в Бельгию для встречи на советском корабле с новым начальником иностранного отдела НКВД Сергеем Шпигельгласом, до того организовавшим устранение Рейсса, опытный чекист не стал испытывать судьбу, а прихватил из резидентуры крупную сумму в долларах, забрал жену и дочь и бежал во Францию, а оттуда в США.
«Я вступил в игру, опасную для себя и нашей семьи, — объяснял Орлов свой поступок. — Но я был убежден, что Сталин отложит свою месть до тех пор, пока не достигнет наверняка поставленной им цели: похитить меня и заставить отдать мои тайные записки. Он постарается, конечно, в полной мере удовлетворить свою жажду мести, — но только после того, как убедится, что его преступления останутся нераскрытыми».
Инцидент привел к грандиозному скандалу в Кремле. Полетели головы бывших начальников и сослуживцев Орлова, объявленных «врагами народа». Орлов дожил до 77 лет, получив известность за рубежом как автор книг, разоблачающих советские спецслужбы. Его самого Сталин все-таки не тронул. А невозвращенец остался верен своему слову: никого из советских резидентов он американцам не сдал.
Напротив, дипломат Бутенко, по его же словам, сообщил румынским властям все, что знал об агентурной сети в этой стране, а также подробно изложил содержание всех досье советского полпредства в Бухаресте и всех дипломатических материалов, имевшихся в Москве.
«Я осветил с исчерпывающей обстоятельностью и полностью разоблачил все замыслы большевизма в отношении Румынии, — уверял он. — Я сделал все это честно, и безо всякого сомнения рассказанное мною представило огромную политическую ценность. Я нанес беспощадные удары по престижу Советов моими декларациями в прессе, брошюрой, изданной в Германии, моей книгой о большевистской России».
Ряд сотрудников полпредства вскоре были объявлены в Румынии персонами нон грата. А известного певца, по совместительству владельца русского ресторана Петра Лещенко арестовали и допросили как раскрытого Бутенко агента. Впрочем, старания невозвращенца не помогли Румынии избежать присоединения Бессарабии и Северной Буковины к СССР летом 1940 года.
Пожалуй, самым именитым представителем дипкорпуса довоенного СССР, решившим остаться за границей, был Федор Раскольников — активный участник Гражданской войны, заместитель Льва Троцкого в наркомате по военным и морским делам, затем советский полпред в Афганистане и ряде стран Европы.
Весной 1938-го он собирался вернуться в Москву по требованию НКИД, но случайно узнал о своем смещении с поста полпреда в Болгарии и, предвидя неминуемый арест, решил остаться в Европе, бежав вместе с семьей в Париж.
С начала 1939 года Раскольников жил в состоянии сильнейшего нервного напряжения. В феврале энцефалит погубил его полуторагодовалого сына, а во второй половине июля невозвращенец прочитал в газете, что Верховный суд СССР объявил его вне закона за измену Родине. Вместе с супругой они постоянно меняли места проживания, отбыли на Лазурный берег и переезжали с курорта на курорт, пытаясь сбить со следа агентов НКВД. Как и Бутенко, в своих публикациях Раскольников обличал сталинскую политику в отношении бывших руководителей ВКП(б) и рядовых граждан.
После известия о заключении Договора о ненападении между СССР и нацистской Германией в августе 1939 года с Раскольниковым случился припадок. Невозвращенца поместили в психиатрическую лечебницу в Ницце, а его знакомый, эмигрант Борис Суварин констатировал, что Раскольников «потерял голову вследствие предательства, совершенного Сталиным по отношению к западным демократиям в пользу гитлеро-фашизма».
На протяжении четверти века имя Раскольникова было предано в СССР строжайшему забвению. В 1963-м его полностью реабилитировали, а в перестройку напечатали «Открытое письмо Сталину» — главный труд жизни невозвращенца, который ждал своего часа ровно полвека.
«Как себя вели оставшиеся в Союзе семьи? Дрожали от страха, — говорит “Ленте.ру” родственник одного из военных-невозвращенцев 1920-х годов. — Уничтожали фотографии, документы, которые связывали их с уехавшими. Если было возможно, меняли фамилию или по крайней мере пытались добиться этого для своих детей. Приходиться родней эмигранту или невозвращенцу — это было своего рода клеймо. Многие люди не заикались о [своих родственных связях] вплоть до распада СССР, а кто-то продолжал бояться и дальше».
Курс на невозвращенчество больно ударил и по академической среде. В декабре 1936 года на сессии Академии наук СССР разбиралось дело видных ученых-химиков Владимира Ипатьева и Алексея Чичибабина, которые отказались вернуться из Германии и Франции соответственно. Их укоряли в том, что, находясь за границей, они не принимают никакого участия в «грандиозной работе по социалистическому строительству» и вместе с тем протягивали им руку: «Вы нужны нашей стране».
Оба, впрочем, под разными предлогами уклонялись от приезда в СССР и в конце концов лишились звания академиков как «перебежчики в лагерь капитализма». В начале 1937 года Ипатьева и Чичибабина лишили и советского гражданства.
После продажи Советским Союзом Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) Маньчжоу-го (зависимое от Японии государство на территории Маньчжурии) в 1935 году без работы остались около 13 тысяч человек — как тех, кто работал с дореволюционных времен, так и советских служащих, которым Москва пригрозила аннулировать гражданство в случае невозвращения в СССР до установленного срока. Из этой категории в страну вернулись около 25 процентов. Остальные, равно как и эмигранты, рассеялись в полосе отчуждения КВЖД либо отправились искать счастья в приморских районах Китая.
Во второй половине 1930-х чистка дипломатического и внешнеторгового корпуса, а также зарубежной агентуры НКВД и Коминтерна достигли своего апогея. Есть утверждения, что руководимый Максимом Литвиновым наркомат иностранных дел СССР в 1937-1938 годах потерял до 34 процентов кадровых сотрудников.
«Самые решительные из них, спасая жизнь, бежали из посольств, торговых представительств, секретных явочных квартир, просили политического убежища, скрывались, — отмечал в одной из своих работ историк Владимир Кейдан. — Но мало кому удавалось спастись. Руками их бывших товарищей их уничтожали на месте, или похищали, тайно вывозили на родину и, после пыточных допросов, выдавив из них показания на коллег, приговаривали к высшей мере наказания».
После Второй мировой актуальность приобрела проблема невозвращения насильно вывезенных из СССР на работы людей — остарбайтеров, а также военнослужащих армий, воевавших на стороне Германии.
В Уголовном кодексе РСФСР образца 1960 года среди особо опасных государственных преступлений называлась «измена Родине». Согласно действовавшей вплоть до 1990-х формулировке данной статьи «отказ возвращаться из-за границы в СССР» и «бегство за границу» ставились в один ряд с переходом на сторону врага, шпионажем, выдачей государственной или военной тайны иностранному государству, заговором с целью захвата государственной власти. За все эти деяния виновные могли быть приговорены к высшей мере наказания. Впрочем, относительно невозвращенцев делалось уточнение, что данная статья применялась к ним в том случае, если их действия «имели политическую окраску», прямо или косвенно наносили ущерб интересам СССР.
Отказы возвращаться в СССР из командировок фиксировались и в эпоху застоя, хотя страна к тому времени существенно расширила международные связи, да и правила выезда немного смягчились. Согласно отчетам КГБ, в 1970-е за границей ежегодно оставалось 20-30 человек, одним из наиболее влиятельных был заместитель генерального секретаря ООН Аркадий Шевченко, завербованный ЦРУ.
На чужбине оставались не только дипломаты и спецслужбисты, но и деятели культуры и спорта. Вот только общество относилось к подобным демаршам уже в разы спокойнее. Нередко факты невозвращенчества становились поводом для шуток и анекдотов: «Уезжает в США Большой государственный оркестр, а возвращается — камерный ансамбль».