Что язык - вещь опасная, понимает и самый недогадливый: ведь и он не станет вслух говорить о том, чего больше всего хочется – чтоб не сглазить; а чего не хочется – чтоб не накаркать. Поэтому всей правды мы не скажем друг другу никогда.
А вот от журналистов требовать правды можно и нужно. В неприкрытой правде, кажется, и состоит главная вредность этой профессии для занятых в ней людей и главная польза для всех остальных. Но, как мы узнали из декабрьского разговора президента России с журналистами, где правда, там и мат. И это уже вторая правда: мат вездесущ.
И президент страны, записавшись в сообщество журналистов, обязался писать правду. Хотя бы в собственном блоге. Рискованно. Потому что в блогосфере – почти как в армии – "матом не ругаются, здесь матом разговаривают". И не тихо, а очень громко. Особенно много его – в беседах о власти и властях.
При этом в обыденной речи большинство населения страны использует матерную речь даже не для ругани, а вместо вводных слов, чтоб не так спотыкаться, когда ищешь нужное слово. Некоторые заходят в злоупотреблении еще дальше и в качестве замены матерных используют обычные слова. Например, слово "блин". По-настоящему было бы все-таки правдивее, честнее.
Матом говорят повсюду. В транспорте и на работе, по телефону с приятелями и с работниками сферы обслуживания, с незнакомыми согражданами и с членами семьи, с колючими растениями и с осколками выпавшей из рук посуды, с животными, да и наедине с собой.
Если все это – правда, а об этом говорят и данные соцопросов, и ежедневный личный опыт вслушивания в уличную речь, - то почему все же журналисты, даже когда они обращаются к самому широкому читателю и слушателю, в своих СМИ обычно обходятся без мата? Особенно там, где говорят именно правду?
Цензуру отменили, а мата в прессе неизмеримо меньше, чем в повседневной жизни или в блогах, на вокзалах и в разговоре гламурных барышень. Это в жизни, в судопроизводстве, в экономике, в политике – сплошная "вседозволенность", на которую так жаловались собеседники главы государства из числа журналистов, понаехавших со всего бывшего Советского Союза. Но ведь на деле журналистика, особенно серьезная, мата, за редчайшим исключением, в разговоре со своим читателем не употребляет.
Но разве цензуру отменили не для того, чтобы можно было писать и печатать все? А тут парадокс: чем меньше мата в СМИ, тем слышнее нытье общественности о вседозволенности и мате в массовой культуре. Почему этот фантом так страшно волнует общественность? И не только ту ее часть, которая сама никогда не сквернословит и которую воротит от сквернословия чужого (есть, есть такие святые люди), и не обыкновенного человека, не предъявляющего себе и другим жестких моральных требований. Волнует это как раз ханжей и пустосвятов, которые требуют, чтобы "не при детях", "не при дамах", "не по телевизору".
Потому что в России матерное слово вросло в речь не так, как у большинства наших соседей по континенту. Казалось бы, мат прост и повсюду в мире более-менее одинаков: два-три слова для обозначения мужских и женских половых органов, один-два глагола для обозначения их взаимодействия. И все. Неужели всего несколько слов могут перевесить десятки тысяч других слов живого языка? Неужели все озабоченные носители русского языка – принцессы на горошине?
Нет, уж больно велика горошина. Мат - это не только пять слов. За десятилетия 20-го века из советских СМИ, кино и литературы беспощадно изгонялся не только мат, но и просторечие вообще. Но если в первой половине 20-го века повсюду в Европе и Америке площадной язык просачивался на страницы газет, на радио, в кино, то в СССР, наоборот, весь этот пласт языка оказался отрезанным от публичности. Вот почему именно в советские десятилетия мат хлынул в устный обиход и слился с ним самым прихотливым и самым неожиданным образом.
Первым делом мат освободился от собственного, очень бедного, первичного значения – тех самых половых органов и описанного как низменное их взаимодействия.
А освободившись от своего буквального значения, этот бывший мат начал примеривать на себя все богатство русских приставок, суффиксов и окончаний, все наши дивные долбо-, зае-, уе-, остое-, пое-, прие-, –йня, -дец, -тота, -йло, -банат, -альник, -бень, -еватый, -оватый, -анутый, -анный, -ёвый, -бище, -бический, а также значащих слов, легко образующих незабываемые комбинации, вроде –есос, -еплёт, -добол или –дочёс.
Как говорится, кто не спрятался, я не виноват. Их не пять и не двадцать пять. Сколько захотите, столько их и будет, этих непечатных слов, которые почему-то называют "ненормативной лексикой". Какая ж она ненормативная, если образуется по строгим правилам русского словообразования, соблюдая все нормативы? Весь 20-й век нам рассказывали про "коммунистическую мораль". А тем временем все, что могли скоммуниздить, как раз и скоммуниздили. Но и сегодня все так же: проблеет какой-нибудь чиновник "стабилизация", а народ ему отвечает: да-да, "стабилизец", а кто и "стабилиздец". И всем понятно.
"Мат" поэтому давно не мат. И советским людям он был нужен, чтоб хоть как-то отгородиться от деревянного языка советской газеты, собрания, от казенного, но и от ханжеского, ложно-высокого, всего того, что узурпировала власть. Вот почему мат в России в 20-м веке стал политикой. Невидимой маленькой политикой большого народа. Кстати, о политике: я бы на месте КПРФ давно лицензировал или сертифицировал глагол "скоммуниздить", авторские права нынче дороги, одними, извините, членскими взносами не проживешь.
Итак, в результате этой народной политики и повседневной практики возникли новые значащие слова, которых нет ни в одном серьезном словаре живого языка. Они у всех на слуху, их обыгрывают в рекламе Евросети и в политических лозунгах. Культура блатняка, эстетика мата развернулась на всем масскультурном пространстве России. Но каким бы блатным тоном, какими бы матерными словами ни говорили со своими избирателями политики и чиновники, а со своими согражданами отдельные менты, отдельные премьер-министры, и отдельные шоумены, все-таки серьезные журналисты не подхватывают этот стиль. И теперь я могу сказать, почему.
Правильные СМИ не познают мир и не навязывают читателю своих эмоций. Они не руководят информационным процессом, а сообщают о нем другим. Они должны быть хорошо вымытым окном, вот почему журналисту ни к чему, как сказал бы третий президент России, "кошмарить читателя". И без него охотников хватает.
Когда, лет за десять до горбачевской перестройки, эпоха гласности началась в Польше, известный журналист Ежи Урбан откликнулся на это событие однократной акцией: написал заметку из двухсот слов. Вернее, из одного слова – "курва", напечатанного двести раз. Этого оказалось достаточно, чтобы оставить позади эпоху цензуры и вступить в новое время без мата в печати. Хотя и в Польше по-прежнему матерятся по-русски. Говорят, завидуют нашей интересной жизни.