Какие бы захватывающие события ни происходили в мире, серьезные газеты не жалеют времени для, казалось бы, вопиюще пустяковых вопросов. Взять колонку о языке Бена Зиммера, которая еженедельно выходит в "Нью Йорк Таймс". Зиммер обсуждает такие вещи, как время появления у слова cool значения "клевый", "прикольный", "отличный", "невозмутимый". И выясняет, что началось все с джаза в сороковые годы, что таким вот cool могло быть исполнение, потом – сам исполнитель, что из жаргона джазистов слово в новом значении попало в молодежный лексикон, оттуда – во всеобщий словарь "мирового английского". И в другие языки в другой форме, вроде русского слова кульный. Но автор интересуется языком-источником и замечает, что неколебимым осталось и другое значение, в котором слово по-прежнему применяется так же широко: "прохладный". Когда сказано о ветре или воде, cool – просто прохладный. Когда о произведении или о манере поведения, это что-то другое.
Не все ли, однако, равно, появилось это дополнительное значение в 30-е или в 40-е годы ХХ века? Например, до мировой войны или после нее? Для страхового агента, переводчика или адвоката, изучающего документы с материальными последствиями, совсем не все равно: анахронизм в такой мелочи может стать уликой. Но не слишком ли это изысканно для политической газеты? Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим еще несколько примеров.
Колумнист немецкой "Зюддойчецайтунг" Герман Унтерштегер охотно разбирает языковые просчеты собственной газеты. Как и в России, СМИ в Германии, например, нередко бездумно или для заострения подменяют слово "убийство" словами "казнь" или "расстрел". Читатель давно привык и не протестует. Филологу понятно, что эта привычка влечет за собой некоторые последствия для всех. Кто-то ему не верит, да еще и хулит почем зря. Почему? Потому что от экспертизы по естественным наукам читатель обычно ждет нового знания, а вот безъязыким себя даже и не помнит. Поэтому за колонку об этом своем самом старом знании некоторые читатели берутся просто в надежде получить подтверждение собственным представлениям. А если повезет – прояснение смутных предчувствий.
Если колумнист, пишущий о языке, не столько объясняет, сколько сам вместе с читателем удивляется, что родной язык, оказывается, не менее иностранный, чем любой другой, возможен скандал. Вот слово "откат" – откуда оно? Просто калька американского кикбэка и, таким образом, заимствованный экономический термин, или это наш вклад в мировую политэкономическую мысль? Как sputnik или glasnost? Пока не совсем понятно.
В начале июля в своем блоге Анна Вражина заметила, что русское слово "фейл", сравнительно недавно заимствованное из английского (от глагола to fail – терпеть неудачу, проигрывать), все чаще употребляется у нас как междометие. Если верить колумнисту НЙТ Бену Зиммеру, то этот глагол в самом английском на наших глазах превращается именно в междометие. А может, уже и родитель русского фейла был междометием, пока не отмеченным в словарях языка-исходника? Об этой новой сетевой функции старого глагола Зиммер написал в своей колонке в НЙТ год назад.
Ну, не глагол, а междометие, скажет кто-нибудь, какая разница? Смысл ведь не меняется?
Оказывается, все-таки меняется. Просто это не всем и не сразу заметно. Одно дело, когда "невезуха". Совсем другое, когда сам не справился, "не вывез". Так бывало и с другими словами. В России 1980-х - 1990-х годов нечто похожее случилось со словом "совок". Сначала это существительное употреблялось как бранный сокращенный синоним сокращенного же названия страны – Советский Союз. Со временем "совок" сменил свою формальную принадлежность и стал применяться в значении "по-советски", как универсальное восклицание-отмычка. Но то, что объясняет все, не объясняет ничего. Останься "совок" существительным для сниженного обозначения распавшегося государства, он бы, может, и не вышел из употребления. Но инфляции междометием слово не выдержало и выпало из обихода. Эпик фейл.
Иногда колумнист вынужден давать советы. Например, как писать имена иностранных лидеров или обозначать явление, от которого осталось одно название. Немецкая журналистка Соня Цекри в своей колонке "Богатые, но политически беззубые" уже в 2008 году советовала немцам, рассуждающим о России, больше не говорить "Oligarchi". Пусть и миллиардов, и миллиардеров у нас стало больше, чем было в 1990-х, все же в конце 2000-х такое самоназвание безосновательно: политического влияния у миллиардеров все меньше. Но и поднявшиеся "Silowiki" олигархами не станут: слишком их много, уж больно напирают голодные коллеги, а все силовиками быть не могут, кое-кто уходит в Bojewiki. Вывод колумнистки из анализа значения красивых слов, недавно вошедших в лексикон немецких СМИ, кому-то может показаться странным: модернизация российского государства неизбежна, в своем прежнем виде оно вряд ли просуществует долго. Почему? Да потому что не хватает общезначимых слов для описания и главных участников политической сцены, и режима их взаимодействия. Поисками таких слов-сигналов тоже заняты филологи, состоящие на службе у газетчиков.
О текущей политике или об оттенках значения любого слова трудно добиться одинаковых мнений. Когда считать воду холодной, прохладной или теплой, каждый решает для себя сам. А вот граница между "прохладным" и "крутым" видна очень четко. Нащупывание такой вот более четкой границы – это прообраз поиска истины в больших политических делах. Вот почему серьезная политическая газета хочет, чтобы ее читатель побольше думал и спорил о языке. На котором газета написана и о котором она пишет.