Эмир Кустурица ходит по столовке среди обедающих и гонит всех в зал на очередной фильм. Не особо, кстати, разбираясь, кто там жует перед ним: Моника ли Белуччи, Алексей ли Балабанов, молодой ли корейский режиссер, уральский ли вольнослушатель. «Успеете, — говорит Кустурица гостям, — пожрать. Кино щас начнется!»
Столовка (то есть ресторан) носит имя Висконти, кинотеатр — имя Кубрика, улица, на которой он стоит, — Тарковского, например. Или Джармуша — не важно, не помню. Вся топонимика деревни Дрвенград — про режиссеров. Есть даже площадь имени Никиты Михалкова. Никита бывал на ней раз и наверняка растрогался.
Январский фестиваль филмски и музички Эмир назвал в честь себя — Кустендорфом. Кустендорф — справедливый заголовок, потому что это праздник конкретного человека в его доме. Частная тематическая вечеринка. Как если бы кто-то позвал большую толпу в гости и был верховным ди-джеем. Ставил любимые видео и аудиотреки. Наливал любимое бухло. Укладывал спать на кровать, которую лично выбрал в магазине кроватей, а может, даже и выпилил из дерева сам.
Лет десять назад считалось круто, если пробовал Кустурицу. Можно было распознавать через кодовое имя своих — кто в материале. Но постепенно вся эта тема с цыганами и котами стала общественным достоянием, «Братья Грим» зарифмовали лиргероя с «шагаешь босиком по улице» — и конец, отбой. Уже не повыпендриваешься своей любовью к сербскому режиссеру. Любить модно тайное, а не явное. Ну, и с тех пор, как Эмир сказал в интервью, что для России Путин — то, что надо, многие продвинутые пользователи окончательно застеснялись былых чувств.
Кустурица не огорчился. Купил мотыля и пошел на реку. Точнее сказать — в горы пошел и построил там себе деревню.
Сделал сперва только один домик, а потом еще один. Потом — храм, кабак, базар, цирюльню, казематы. Наконец, сложное — как корабль — здание с минус первым этажом и лабиринтами лестниц, где помещаются кинозал, бассейн, два ресторана и несколько комнат для жизни. На время фестиваля над деревней вместо флага Кустурица поднимает персональную луну — светящийся газовый шар. Если смотреть на нее с гор, это очень красиво и жутко. Если в полнолуние смотреть — так и совсем ужас, наверное: лун две, и не разберешь, кто младшая, кто старшая.
На открыточных фотографиях в интернете Дрвенград выглядит не то как этнографический музей, не то как киношная декорация. В общем, фейково, лубочно. На самом деле — отвечаю — нормальная деревня, без обмана.
А вот фестиваль Кустендорф — ненормальный. Потому что в нем нет ничего такого, за что мы обычно ненавидим фестивали.
Церемония открытия — сперва на улице. Народ стоит и бродит хаотично. На фасад часовни проецируются мультики из огоньков, и часовня светится как новогодняя елка, и — как елка же — она в форме пирамидки. Потом являются трубачи и трубят балканскую духовую музыку. И уже за этими трубачами, как дети за крысоловом, все идут в зал. Кустурица произносит несолидные слова, два или три. Министр культуры Сербии ничего не говорит о развитии или потенциале или вкладе, а рассказывает байку про то, как смотрел когда-то кино со своей бабушкой, и бабушка плакала в финале о смерти героя. Тогда юный министр отмотал кино чуть-чуть назад, туда, где герой еще не умер, чтобы бабушку успокоить. Больше никто на сцену не выходит — чего про кино болтать, его надо смотреть — и кино начинается.
Да, кино — я поняла вдруг — кино очень важно смотреть всем вместе. В театре спектакль смотрят все вместе, как сообщники. А вот в кинотеатре — в обычном среднем сегодня — кино смотрят порознь. То есть случайные соседи по залу — они шум, спам, конкуренты, ты с ними фильм не разделяешь. Но на хорошем фестивале, где все живут частично общей жизнью — там люди сообща болеют за какую-то судьбу на экране. Очень трудно так сделать, чтобы чужие люди начали добровольно переживать что-то друг с другом, а не только сами одни. Трудно создать поле доверия. Что вообще может быть труднее, чем развести незнакомца на веру? На надежду с любовью — и то проще.
Кустурица сидит, отвечает на вопросы из зала. Зал спрашивает: «А как вы с актерами взаимодействуете на площадке?» «А я вообще довольно агрессивный, — говорит Кустурица. — Я хочу, чтобы все делали то, что я хочу. И они делают, кстати. Потому что они же не хотят видеть, как я страдаю».
Я легко могу себе представить, что Кустурица до конца дней своих не снимет больше ни одного фильма. Если ему так захочется. Иному режиссеру ведь даже если и захочется — он все равно постесняется перестать снимать. А этот, верю, может. К тому же, ему есть куда жить, кроме кинематографа. У него, в конце концов, красивая жена Майя, которая все понимает про филмски и музички и с которой они родили двух красивых детей — Стрибора и Дуню. Еще есть внук Янко шести лет. Красивый, ясное дело.
На открытии фестивальной выставки про Кшиштофа Кеслевского Янко обаятельно скачет между дедом и журналистами. Садится на пол. Ложится уже практически на пол. Дед смотрит чаще на него, а не в камеру. Да и камеры — чаще на Янко. Фестивалей еще сколько будет, а этот ребенок — в неповторимом моменте своей жизни и веселья.
В неповторимом моменте своей жизни и веселья человек едет в скалы, в тайгу, в моря. На заповедные просторы. Стоит подолгу, дышит и думает: вот бы мне здесь построить домик, какой хочу. Прожил бы в нем сто лет. Но это даже не бумажная архитектура обычно, а ментальная — то есть элементарно до бумаги ее не донести, не то что до камня и дерева.
Или идет человек на мероприятие, в парк, в заведение и думает: ну до чего же бестолково все придумано, надо так и так. Руки авторам оторвать. Дисквалифицировать за дурновкусие.
Или идет человек по городу — и желает себе тоже какой-то другой, свой. Где ничто не оскорбляет, понимаете, глаз.
Идет человек по стране.
Хотя, страну, конечно, и впрямь замучаешься переделывать старую — или организовывать новую. Это уже другая мера пассионарности.