Вы когда-нибудь задумывались, зачем они хотят законсервировать нашу войну? Нашу, нашу, с которой мой дед принес в себе домой на память осколок, а ваши, может быть, не пришли. Зачем хотят запрятать ее под камни монументов, да еще таких, которые не столько о подвиге предков говорят, сколько о дурновкусии потомков? Сделать приличной, гладкой, да чего уж там, глянцевой, в которой одетые в красивую форму рыцари без страха и упрека побивают однозначное и несомненное зло, не запачкав этой самой красивой формы?
Для чего депутат Яровая ― во второй уже раз, и теперь с полной надеждой на успех, ― вносит в Думу законопроект об уголовном наказании за критику действий стран антигитлеровской коалиции? Второй вариант жестче первого. В 2009 предполагалось запретить оправдание нацистских преступлений. Теперь можно будет сесть на пять лет или заплатить полмиллиона за попытку высказать о Второй мировой иные мысли помимо восторженных.
Вы думаете, наверное, что они там занимаются унылыми пустяками. Хотят посадить мальчика, сочиняющего корявые тексты о том, как у него однажды было четыреста евро, как он их пропил и какие в связи с этим русские ― скоты. Или, думаете вы, это они вас хотят отвлечь от чего-нибудь важного. А на самом деле, конечно, нет. На самом деле вот только теперь они подобрались к этим своим пресловутым скрепам. Вбивают в стену гвоздь, на котором повиснет картина нового мира.
Советская пропагандистская машина проглотила войну не сразу. Слишком страшен и слишком жив был опыт тех, кто вернулся, слишком болела память о тех, кто остался в земле ― от Москвы до Берлина. Но постепенно война стала превращаться в фетиш. В лакированную картинку, в которой все ― подвиг и напряжение. Все ― только восторг. И никакого живого чувства.
Война оказалась прекрасным поводом оправдывать государственное насилие в перспективе и в ретроспективе. Война убирала, делала неприличными исторические дискуссии о двадцатом веке. Миллионы убитых до войны, миллионы запуганных после ― все это оправдала необходимость противостоять безжалостному врагу. Напоминание о глянцевой войне, состоящей из немеркнущих подвигов, войне, забитой в скуку государственной риторики, накрытой уродливыми памятниками, стало для государства индульгенцией за любые преступления против граждан и в прошлом, и в будущем. Строго говоря, война отменила граждан.
Беда для государства в том, что живая война ― страшный, невообразимый для нас, по счастью, опыт ― война, в которой были подвиги, и были просчеты, были герои, и были предатели, были гении и дураки, люди и подонки, как любая живая история, вообще ничему не учит. Она просто показывает, до какой степени самопожертвования может дойти человек. И до какой степени скотства. Она говорит с нами о нас, но не о том, можно ли государству в ожидании новой войны нас с увлечением калечить.
Советскому государству успешно удалось отучить людей думать и говорить о войне честно. Это стало приобретенным рефлексом, настолько сильным, что даже с развалом советского государства война оставалась зоной, где преобладали стыдливые умолчания, где выживала и выжила, как мы теперь видим, советская пропагандистская модель истории.
И вот теперь государство воспроизводит само себя. На новом этапе, с необходимыми мутациями. И ему снова нужна та война. Чтобы свое прошлое оправдать и о будущем позаботиться. Можно даже отследить это постепенное возвращение в позднесоветский миф, подменивший собой правдивую историю о катастрофе и подвиге. Как это все появлялось, стряхивая пепел: нелепая трескотня из телевизора, повышенное, раз в год по разнарядке, внимание к уцелевшим ветеранам, стыдные фильмы, в которых Саня Белый, или как там его зовут на самом деле, пачками валит беспомощных и нелепых немцев. Как нарастала эта тяга ― снова закатать, не в бронзу, а в дешевую пластмассу, под бронзу раскрашенную, нашу национальную память.
Потому что государству ― такому государству, как это ― не нужна живая война. Ему нужны мертвые. Во всех смыслах. Живые уничтожают риторику и пафос. Живые могут сказать что-нибудь не то, что-нибудь такое, что в государственную, единственно правильную, с орластой печатью в правом углу картину не вписывается. Живые опасны. И живая память опасна. Именно поэтому они сейчас и убивают, законодательно, в том числе, нашу войну, нашу память, нашу возможность разговаривать о прошедшем, оценивать его, и делать какие-то свои, частные выводы.
Поэтому помните, если кто-нибудь с восторгом описывает, как белокурые бестии в июне сорок первого резали глотки косорылым Ванькам или Абрамкам, ― он не фашист. Он, скорее всего, просто дурак. А фашисты ― те, кто запрещает думать и говорить вам, мне и даже ему.