Все кризисы начинаются практически одинаково, а преодолеваются по-разному. Перефразируя классика, примерно так можно охарактеризовать те драматические моменты российской истории, когда экономика перестает быть скучной отнюдь не только для высоколобых, яйцеголовых или просто богатых, но для большинства остальных соотечественников.
В первом акте каждой из этих пьес, либо сразу, либо после небольшой прелюдии в виде биржевого краха, непременно случается обвал цен на нефть. Затем падает рубль, «бархатно» или далеко не «бархатно». В обиход входит слово «дефолт» применительно к государственным или корпоративным долгам. Вниз уходят зарплаты, ВВП и т.п. Но дальше уже начинается сад расходящихся тропинок.
Кризис 1998-го привел к власти государственников советского типа. Кабинет министров тогда возглавил Евгений Примаков, а ЦБ — Виктор Геращенко. Они ввели ограничения на покупку валюты на бирже. А в начале 2000-го, с подачи Геращенко, экспортеров обязали продавать до 75 процентов валютной выручки Центробанку. Харизматичный Геракл добивался доведения соответствующего норматива до 100 процентов. Но это было крайне невыгодно владельцам нефтяных и металлургических компаний, которые небезуспешно конвертировали свои экономические бонусы от девальвации в политическое влияние.
Впрочем, уход дирижистов Примакова и Геращенко и даже либерализация валютного законодательства, включая отмену обязательной продажи выручки экспортеров, вовсе не ознаменовали триумф олигархов. Наоборот, одновременно началось их равноудаление, увенчавшееся «делом ЮКОСа». Деприватизация нефтегазовой ренты — как в виде прямого передела рынка в пользу госкомпаний, так и с помощью вновь созданного стабфонда — сделало государство главным капиталистом в стране.
К 2008 году самым удачливыми бизнесменами считались те, кто сумел продать свои активы какой-нибудь госкомпании. Или профинансировать расширение собственных империй за счет сравнительно недорогих кредитов госбанков. «Золотая сотня» получала дивиденды от политической стабильности, которая, в свою очередь, в немалой степени обеспечивалась лояльностью деловой элиты. Поэтому, когда Россию накрыло глобальное финансовое цунами, господдержка рассматривалась крупным отечественным бизнесом как еще один вполне логичный элемент неформального договора с властью. Поддержкой терпящей бедствие экономики с помощью прямых бюджетных вливаний или кардинального смягчения денежно-кредитной политики центральных банков в то время не гнушались и на Западе.
Другое дело, что по умению приватизировать прибыли и национализировать убытки мы вполне можем дать фору многим геоэкономическим конкурентам. Неслучайно еще в разгар кризиса 2008-го Владимир Путин, тогда занимавший пост главы правительства, сетовал, что многие банки-получатели господдержки используют ее для формирования собственных «квазистабилизационных фондов». А чуть позднее — на Давосском форуме в январе 2009-го — премьер удивлялся, что многие компании утратили «предпринимательский дух» и хотят стать значительно ближе к государству.
Как бы то ни было, но с июля 2008-го по апрель 2009 года золотовалютные резервы ЦБ сократились примерно на треть – с 569 до 383 миллиардов долларов. И наряду с прямым рефинансированием внешних корпоративных долгов свою роль, безусловно, сыграло нежелание тогдашних денежных властей резко опускать рубль. При этом понятно, что валютные интервенции оседали на счетах вовсе не одних лишь западных инвестфондов.
Скорое возобновление роста цен на нефть помогло достаточно быстро заделать «резервную» брешь. Однако заложенные в бюджете прямые расходы на различные антикризисные госпрограммы или затраты госбанков на санацию проблемных коллег и спасение неплатежеспособных, но системообразующих заемщиков сделали российскую казну еще более зависимой от нефтяного допинга.
Иными словами, кризис 2008-2009 годов не привел к пересмотру госкапиталистической модели, но сделал ее более дорогостоящей и, следовательно, более уязвимой. Чем не мог не воспользоваться крупный частный бизнес, увидевший возможности в том числе и для политического торга. Неслучайно массовые уличные протестные акции конца 2011-го привели к тому, что одним из участников президентской гонки стал миллиардер Михаил Прохоров, получивший третий результат по стране и второй — в Москве и Санкт-Петербурге. Показательно и то, что именно в этот период была заключена крупнейшая сделка с участием госкомпании — продажа ТНК-BP «Роснефти».
Между тем мировая экономика также еще далеко не излечилась от напавшей на нее хандры, и сроки наступившей передышки были ограничены продолжительностью программы «количественного смягчения», реализуемой Федрезервом США. Главным образом эти масштабные долларовые инъекции, а не устойчивый рост глобального ВВП поддерживали столь важные для России высокие цены на нефть. И осенью 2014 года, по решению ФРС, они должны были прекратиться. А следовательно новая девальвация рубля была неизбежна. Весь вопрос в ее темпах.
Наверное, не вмешайся в дело «геополитический фактор» и санкции, ЦБ, возможно, не столь трепетно относился бы к расходованию резервов (пополнение которых в условиях полуизоляции гораздо проблематичнее), а компании и банки, имеющие внешние долги не пытались бы по этой же причине любой ценой накапливать собственные валютные авуары. Растущий как на дрожжах спрос на доллары и евро и столь же стремительно снижающееся предложение, разумеется, ускорили падение рубля.
Но даже при таких весьма непростых граничных условиях валютного кризиса можно было бы избежать, не находись государство, что называется, по обе стороны прилавка. Ключевые продавцы валюты — сырьевые экспортеры, среди которых по размерам выручки лидируют госкомпании. Ключевые покупатели — госбанки. При этом валюта им нужна, прежде всего, для расчетов по форвардным контрактам (такие транзакции проходят как раз в середине месяца, то есть 15 декабря все случилось неспроста) со своими клиентами. В том числе (если не в основном) — с теми же госкомпаниями. Если еще вспомнить, что российский ЦБ — не только регулятор, но и контролирующий акционер крупнейшего госбанка, о fair play остается лишь мечтать.
И уж тем более, глупо предполагать, что у Неглинной хватило бы сил поддерживать финансовую стабильность в ущерб интересам госбанкиров и госолигархов. Консолидация капиталов в руках государства, изначально призванная повысить управляемость и предсказуемость национальной экономики, теперь приводит к прямо противоположным результатам.
Но вслед за экономическими возрастают и политические риски. С чем, видимо, и связана своеобразная «перезагрузка» взаимоотношений Кремля и частного бизнеса. Характеристика, данная Путиным его пятничному разговору с предпринимателями (встречи такого рода главным образом посвящены тому, чтобы все мы чувствовали поддержку друг друга), позволяет предположить, что на смену «пакту о ненападении» приходит нечто вроде «союзнического договора».
И одним из его элементов может стать как раз обсуждавшаяся в пятницу (если судить по анонимным свидетельствам участников пятничной встречи) достаточно регулярная продажа экспортерами валютной выручки. Ведь это не покупка яиц Фаберже или коллекций советских мультфильмов. Это, как говорил Глеб Жеглов, «любовь с интересом».
Если частные экспортеры продадут 50-70 миллиардов долларов, они сумеют выручить около 3 триллионов рублей. Для сравнения: только на докапитализацию банковской системы государство собирается потратить 1 триллион рублей. И почему бы не использовать для этой цели не бюджетные средства, а те рубли, которые выручат экспортеры, откликнувшиеся на просьбу президента? Точнее, почему бы не дать им возможность вложить эти средства в облигации или привилегированные акции госбанков?
Это позволит решить как минимум три задачи: избавить бюджет от дополнительных расходов, опасных с точки зрения макроэкономической стабильности; снабдить банки долгосрочными ресурсами, крайне необходимыми уходящей в штопор экономике; сделать, наконец, шаг к демонтажу госкапитализма. Да, есть большая вероятность, что в таком случае заметно возрастет влияние частного бизнеса. Но из всех возможных сейчас сценариев это едва ли самый худший.