Нет ничего странного в том, как нервно воспринимает публика авиационные происшествия, тем более с катастрофическим исходом. Все страхи, вся аэрофобия, все вдруг вырывается наружу. «Как можно после этого вообще летать?» — вопрошают дамочки и заламывают руки. «Это был старый самолет — ему 24 года!» — рыдают те, кто ездит на древних авторазвалюхах по Москве. «Корпорации нас убивают!» — бубнят седые мужчины. И так далее. Люди с содроганием открывают новости про разбившийся самолет, жадно смотрят: что новенького, не появились ли фоточки разгроханного в хлам фюзеляжа. И, увидев, закрывают глаза рукой: «О Боже, зачем я это увидела, я никогда больше не смогу сесть в самолет!»
Психоз, который лежит в основе аэрофобии, обычно к самим самолетам не имеет никакого отношения. Просто те, кто так или иначе преодолели или вылечили этот психоз, избавляются бонусом и от страха полетов. А все остальное — набор страшилок и полная некомпетентность.
Конечно, в самолете мы чувствуем свою полную беспомощность и зависимость от обстоятельств. И если в море человеку кажется, что можно спастись, выпрыгнув за борт тонущего корабля, то тут, понятное дело, с борта не прыгнешь. И никто не задумывается о том, что шансов продержаться на воде больше трех-четырех минут в зимнем море нет никаких. И в более теплых водах шансов дождаться спасения немногим больше. Многие вообще не умеют плавать.
Но ты хотя бы не заперт в металлической трубе, которая несется в небе со скоростью почти тысяча километров в час. И это нас, психов, немного успокаивает. Беспомощность — да. Она примерно того же порядка, что вы испытываете, сидя на пассажирском сиденье рядом с таксистом, который город знает только по навигатору, а на перекрестке едет на красный светофор точнехонько под бензовоз с брянскими номерами. Беспомощность перед лицом случая — основа религии, сдается мне. И ужас при очередной авиакатастрофе — это религиозный ужас. Поэтому он легко завладевает массами, и далее страх передается, как триппер — по цепочке.
И тут уже страх подкрепляется неведением. И незнанием. Конечно, всеобщий авиационно-инженерный ликбез вряд ли реализуем, но все же не стоит вестись на разговоры про «старые самолеты». Как говорят профессионалы, нет такого понятия — «старый самолет». Самолет либо пригоден к полету, либо нет. А механизм, в данном случае летающая машина, с возрастом подлежит только более длительной и более дорогостоящей подготовке.
Все регламенты прописаны. Насколько четко они соблюдаются? Ну, если не немцы, то кто вообще соблюдает технические регламенты? Этот рейс Germanwings все равно принадлежал огромной немецкой компании Lufthansa с колоссальной технической базой, соответствующим опытом и т. д. И да — 24 года машине, где основные узлы, отвечающие за безопасность полета, никогда не бывают «старыми». Но как с любым механизмом, с ней может случиться что угодно — технический отказ, стечение обстоятельств, человеческая ошибка... Последний год потрясающе не везло, например, «Малайзийским авиалиниям». Они потеряли аж три самолета, и до сих пор по всем трем случаям нет никаких более-менее внятных выводов. Но все варианты так или иначе, даже на данном этапе бесконечных расследований, сводятся к человеческим и внешним факторам. И авиакомпания все еще на плаву, не собирается уходить с рынка.
У Germanwings авиапроисшествий с катастрофическим исходом до сего дня зарегистрировано не было. Если не считать, что один из ее сооснователей, региональная компания Nurenberger Flugdienst, в 1988 году потеряла самолет Metro III от удара молнии (21 погибший). Заметим, что у самолетов есть все для того, чтобы молния не причинила им вреда. Но — причиняет. Судя по сообщениям, тот борт тоже испытывал проблемы на эшелоне — самом безопасном, по статистике, этапе полета. И он тоже не падал, а быстро снижался, — то есть пилоты как-то контролировали происходящее. Будь то отказ механизмов или разгерметизация.
Черные ящики покажут, что именно произошло. Но вот он, журналистский кошмар: рука вместо того чтобы писать просто «рейс», пишет «обреченный рейс»: настолько Фатум въелся в восприятие всего, что связано с самолетами и крушениями, с редкими, но огромными для мирного времени жертвами. Разом 140 человек — это, конечно, трудно представить.
И хотя мозг подсказывает, что в автокатастрофах ежегодно погибает в сотни или тысячи раз больше людей, чем в авиакатастрофах, это не помогает. Никто не устраивает истерику с криками «никогда больше не сяду в маршрутку или в Bentley!». А про самолеты — всегда. Каждый раз. Вот такие у нас иррациональные отношения с авиацией.
А все потому, что никто так и не может понять: как же оно летает? Оно же из железа…